The Dove Keeper

=Красота и Свобода=

Стоило мне открыться Джерарду, как я начал понимать и многие другие вещи, которым он пытался меня научить. Казалось, любое действие для него имеет еще один смысл; у всего был более глубокий подтекст, делавший все сущее какой-то гранью искусства. И, хотя я знал, что тоже должен был видеть все это, я не мог постоянно не отвлекаться. Я сидел за его кухонным столом и слушал, о чем он говорит, и улетал в своих мыслях куда-то в беспредел своего сознания. Я начинал смотреть куда-то в сторону и просто думать. Это было так необходимо для меня и так странно в то же время; как будто я начал жить заново. Будто я только родился и смотрю на мир ясными глазами, еще такой чистый, не запачкавшийся об окружающий мир. Я не мог поверить, что я в его доме. Я не мог поверить, что останусь здесь до понедельника — а сейчас была только суббота. У нас столько времени, это я знал и так, даже если он ни разу не даст мне взглянуть на часы. Все мое внимание было занято тем фактом, что у нас был секс. И тем, что я голый. Правда, чтобы привыкнуть к этому, понадобилось время. Было странно ощущать себя без поддержки (поддержки в виде трусов?). Я никогда не носил ничего обтягивающего: я покупал боксеры и самые широкие штаны, какие мог найти, и между моей кожей и тканью постоянно было немного пустого пространства, и еще не было такого, чтобы это пространство равнялось тому пространству, в котором я обитаю, иными словами, моя кожа никогда не испытывала такой головокружительной свободы. Как будто, до этого я пребывал исключительно в состоянии удушья, а теперь это осталось позади, а моя кожа могла снова дышать — и теперь она всасывала весь кислород, какой только могла. Мне было легко, но почти сразу же эта легкость улетучилась. Я в полной мере ужаснулся тому, как на самом деле выглядит моя кожа, к чему раньше я был слеп (и счастлив этому). Под джинсами было не видно, как, в действительности, выглядят ноги и все остальное при движении, но теперь, когда я видел все эти складки и изгибы, то это заставляло меня чувствовать себя толстым, и, поначалу, я пытался это скрыть, а после я чуть внимательнее присмотрелся к Джерарду. Складки его кожи наезжали друг на друга точно так же, как у меня. Даже хуже; он был старше, и его кожа тянулась меньше. Кое-где она слегка провисала, как, например, на бедрах и ногах, но это не вызывало у меня ни капли отвращения. Только наоборот — это помогло мне справиться со своим собственным уродством. Так мне становилось комфортнее с собственным телом. У меня были недостатки — много недостатков — и я мог видеть и чувствовать их, как и он. Только его, в отличие от меня, не волновали его собственные недостатки. Он мог сесть и начать говорить, и его не волновало, сколько складок появлялось на его животе, стоило ему сгорбиться чуть сильнее. Его так же не волновали его морщины, или провисшая в некоторых местах кожа. Он просто принял это таким, каким оно было — и гордился этим. Это было удивительно, это было воплощение такой свободы, о которой, возможно, никто никогда и не знал, и я распростер руки в разные стороны, открываясь так же, как он. Он улыбался мне и продолжал говорить, выбирая позу, в которой ему было удобно сидеть, не волнуясь о том, как это выглядело со стороны. Я пока не мог сделать так же, но я двигался к этому. И это касалось не только поз, в которых можно сидеть. Когда я вставал и прогуливался, то ощущал это чувство, будто все тянется от меня к земле. Сейчас, без ничего, даже без рюкзака, ощущать свое тело было очень непривычно, так, что даже не описать. Ничто не поддерживало мою кожу, и она будто скатывалась с мышц. Я смотрел вниз, но мне приходилось отводить взгляд, потому что я видел свой жуткий член. Он двигался при каждом моем движении. Я старался не двигаться помногу, но Джерард был не согласен с этим решением: он снова и снова перетаскивал нас обоих на новое место. В этой небольшой квартире было не так много мест, где можно было бы зависнуть, но Джерард, похоже, собирался посетить каждое из них. Мне приходилось ходить, подняв голову, чтобы видеть что угодно вокруг себя, но только не свой член, и уже одно это было для меня необычно. Я всегда ходил, глядя вниз; просто привык так ходить. Когда я приходил к нему домой, я не хотел видеть серые грязные улицы Джерси, также, как не хотел видеть людей из своей школы или еще откуда-нибудь. Теперь, когда мне нужно было поднять голову и смотреть на мир с такого ракурса, я увидел все совсем с другой стороны, не так, как видел до этого. Без одежды, с задранной кверху головой, я не мог сделать даже то, что от меня требовалось, не говоря уже о том, чтобы сразу научиться большему. — Это просто доверие, — сказал Джерард, положив ладонь мне на спину и подводя к скамейке возле окна, — немного странно, правда же? Я кивнул, глянув на него; действительно взглянув на него. Наверное, впервые мы смотрели друг другу глаза в глаза так тщательно в буквальном смысле. Я был слишком низким для своего возраста, и между нами обычно всегда было расстояние. Я вглядывался в оливковый оттенок его глаз и не было ни единого пробела, который бы не был заполнен этим цветом — ярким и живым. Мы снова были на том же игровом поле; обнаженные, и теперь оба уверенные. Мы уже не стеснялись друг друга — пусть оба мы были парнями, оба были уродами, друг в друге мы видели совсем не эти определения. Джерард постоянно прикасался ко мне, была ли это его рука на моем колене, бедре, или на моей собственной руке, пока он говорил, но это создавало впечатление, что я больше включен в разговор, даже если я постоянно уходил в свои мысли. Я уже заметил, что Джерард много говорил о мелочах — невозможно долго, но он извлекал из них столько смысла! Мы едва ли не час смотрели на какую-то вазу, после чего в реальность меня вернуло прикосновение его губ к моим. Он часто вытаскивал меня из моих мыслей именно таким способом; обнимая… Его руки скользят по внутренней стороне бедер, губы теплеют на шее, или его язык играется с моим ухом. Ему приходилось касаться меня, чтобы я снова понимал, где я и что со мной. И, пусть эти прикосновения имели самое прямое отношение к сексу, они не были приглашением заняться им. И, разумеется, это я тоже понял не сразу. Мы снова были на его страшном рыжем диване, разговаривали. Джерард рассказывал мне о разных художественных приемах, о которых я еще никогда от него не слышал. Пока слова скользили между его красивых губ, его рука лежала на моем колене, и уже начала подниматься выше, но моего члена так и не касалась. Он остановил ее на полпути, просто поглаживал мою кожу, другой рукой жестикулируя, продолжая рассказ. Я все еще сидел, ощущая некоторую неловкость, пытаясь сосредоточиться на ощущении материала, на котором сидел, но это не особенно помогло — мой рассеянный (и полный гормонов) мозг отреагировал на ситуацию совершенно иначе, я повернулся к Джерарду и прижался к нему губами, проскальзывая языком к нему в рот. Я забрался к нему на колени, приняв его действия за предложение. С прошлой ночи у нас с Джерардом не было секса, пусть мы и были достаточно близки и нас не разделяли слои ткани. Секс все еще пугал меня, пусть он у меня и был уже, но я хотел попробовать снова. Чувство уверенности в своих мыслях и действиях проходит через все тело, и его объятия только подталкивают меня к следующему шагу в направлении желаемого. Джерард поцеловал меня в ответ, пусть и слегка вздрогнул, но в итоге вырвался из объятий, отстранившись от меня. — Что ты делаешь? — спросил он, склонив голову с невинной улыбкой на лице. Казалось, ему нравилось, что я вдруг стал таким раскрепощенным в чувствах. Он знал, в чем дело; он просто еще не понял, почему это было так внезапно. — Я думал, ты хочешь, ну… ты знаешь… — опустив взгляд на наши переплетенные ноги, я вдруг заметил, что из нас двоих возбужден только я. Я покраснел, когда я понял свою ошибку. Я пробормотал что-то вроде извинения, вернулся на свое место и отвернулся от него. Я обнял себя за плечи, снова начиная замыкаться в себе. — Извини. — Не надо, — сказал он, положив руку мне на плечо, после чего снова развернул меня к себе, взял меня за руки и, отведя их от моего тела, он положил их себе на талию, позволяя мне обнять его и открыться, вместо того чтобы обнимать себя и замыкаться. Я встретился взглядом с теплотой его раскрытых глаз, он чуть наклонил голову ко мне. — Мне ведь все еще нравится целоваться, — прошептал он. Прежде чем продолжить, он скользнул взглядом по моему лицу, — я просто не хочу заниматься сексом прямо сейчас. Он улыбнулся, но его слова ничего не изменили для меня. Я все еще был смущен (и довольно-таки тверд). — Но ты ведь…? — я замолчал, прежде чем продолжить, взглянув на его руку, которая снова была у меня на бедре. — Мне нельзя трогать тебя? — мягко спросил он, его голос был чуть ниже, чем обычно, он казался таким реальным — будто вода, он окружал мое тело, ускользая в тишину. Он переместил руку выше, плавно массируя кожу, привлекая кровь. Мы оба закрыли глаза, глубоко вздохнув, пусть я и не касался его в ответ. Он продолжал, все еще не открывая глаз. — Не все ведет к сексу, но всё сексуально. — Что? — я открыл глаза, разрушив нашу слепую чувственность, стараясь игнорировать жар между ног. Джерард усмехнулся, его все еще забавлял тот факт, что даже после того, как он забрал мою девственность и мою одежду, я все еще сидел перед ним совсем неопытный. — Все сексуально, — повторил он, убрав свои черные локоны назад, так и оставив руку в этом положении. — У всего есть своя воля к жизни и всё страстно хочет жить. Каждый хочет жить. Чтобы продолжать жизнь, нужно размножаться. Нам нужна эта страсть и дикая энергия, чтобы все случилось и продолжилось. Он улыбнулся мне лукавой улыбкой и повернулся к лампе, что стояла без абажура. — Даже неодушевленные объекты сексуальны. Они напоминают нам о том, что мы хотим видеть в вещах. Мы видим то, что мы хотим, чего мы жаждем. Мы все по-своему строим свои взгляды на вещи, даже не задумываясь о том, что делаем, — он снова обратил свой взгляд ко мне, ухмылка на его лице только стала больше. Он прикоснулся к моей щеке, будто проводя черту под своим заключением. Я не бросился на него с объятиями, по крайней мере, пока. — Окей… — сказал я, не особенно понимая это, как и большинство теорий Джерарда. Но так всегда получалось: я никогда не понимал их сразу после того, как услышу. Он мог с тем же успехом поговорить со мной на другом языке. Иногда он предоставлял мне возможность понять все на примерах, и тогда я понимал. Или делал вид, что понимал. — Что ты видишь, когда смотришь на эту лампу? — прервал мои мысли Джерард. Он кивнул в сторону лампы, ее грязно-желтого света, будто от тлеющих углей, все еще горячих. Лампочка была длинная и вытянутая, она стояла прямо. Я смотрел то на лампу, то на Джерарда, кусая губу, боясь произнести ответ вслух. Джерард сказал, что все в той или иной мере имеет отношение к сексу… Ну, заебись, потому что эта лампа похожа на член. Когда я, наконец, открыл рот и поделился с ним мыслями (и, наверное, моими увлечениями) то он лишь рассмеялся. Он смеялся не надо мной — над моими словами, я знал, но казалось, что разницы особой нет. — Это то, чего ты хочешь в данный момент, — улыбнулся он, закатывая глаза, снова смеясь и убирая волосы с лица. Я покраснел, наверное, красные вены на моем лице расползлись, как лапки паука. В перерывах между его хохотом я проглотил свою гордость и задрал нос, отвечая ему вопросом: — Тогда что видишь в этом ты? Он перестал смеяться, сделал глубокий вдох, и теперь переводил взгляд туда и обратно между мной и этой чертовой лампой. Он приложил руки к лицу, бормоча что-то, думая вслух, его дыхание стало более поверхностным, а лицо, когда я снова его увидел, сделалось более серьезным, чем я когда-либо видел, и он ответил: — Я вижу жизнь. Свет на вершине, пусть грязный и служащий определенной цели, но он на вершине. Лампа грязная, разбитая, некоторые ее куски навсегда потеряны, но это не мешает нам снова и снова зажигать ее, потому что мы хотим то, что она может нам предложить. Я вижу жизнь, — он снова глубоко вдохнул, и обратил все свое внимание на меня, — Я хочу жизнь. Прямо сейчас я жажду этого. — Разве ты не всегда хочешь жить? — спросил я, чувствуя себя слегка запутанным его взглядами и мыслями. — Я хочу эту жизнь, — серьезно заявил он, его взгляд проник в меня еще глубже, чем это было ночью. Он сжал мою руку в своей. Наклонился вперед, казалось, что его взгляд не прерывался даже тогда, когда он закрыл глаза и поцеловал меня. Я пытался проникнуть языком в его рот, но он не позволил и, вместо этого, обнял меня. Просто обнял. Старая и новая кожа будто бы слилась в одного человека. Я чувствовал движения его пальцев по своей горячей коже, и то, как он вдыхает меня — не выдыхает мне в лицо, наоборот, он будто пытался заполнить мною весь объем своих легких. Он хотел меня. Он видел жизнь в лампе, в которой я увидел член, и я был тем, чего он желал. Наши желания отличались на тот момент, но, на самом деле, мы хотели одного и того же. И тогда я понял. Все имело отношение к сексу, да; это напоминало нам о том, к чему нас тянуло, о наших нуждах, наших желаниях. Но они не обязаны были ассоциироваться только с сексом. Джерард не хихикал над тем, что напоминало член, и не искал пошлые намеки повсюду. Он разводил философию везде, где это было возможно. И ему самому это безумно нравилось. Когда он трогал меня и пробовал на вкус, или делал что-то в этом духе — он не ждал после этого секса. Мы уже занимались чем-то подобным часом ранее. Он хотел только трогать меня, быть со мной, быть уверенным, что я здесь, совсем рядом. Он хотел напомнить себе о жизни, которую он любил, которую он хотел прямо сейчас. В его понимании это было больше, чем какой-то секс. Он оценивал меня и по-другому — вдыхая запах моих волос и проскальзывая по ним пальцами, одновременно перетягивая меня к себе на колени, чтобы обнять крепче. Даже после того, как я почувствовал, что он твердеет ото всех этих поцелуев и объятий, даже тогда мы не пошли дальше: нам это было не нужно. Я обвил его плечи руками, уткнувшись лицом в его шею. Я оставлял на ней мягкие поцелуи, не касаясь его языком. Я вдыхал его все больше и больше, как он делал со мной. Я начал повторять то, что делал он, делая это уже по-своему. И затем я взглянул на лампу. Я тоже мог разглядеть в ней жизнь, а не один только член; я видел целую жизнь вместе с Джерардом, которого я мог обнять, что я и делал — и так и будет. По крайней мере, в самом ближайшем будущем. Все имеет отношение к сексу, сказал я себе, все еще прижимаясь к Джерарду, и моя улыбка буквально касалась его кожи. Но мы могли прикасаться друг к другу, не занимаясь сексом.

***

Не знаю, как долго мы могли так обниматься; я опять улетел куда-то. Следующее, что я помню, это то, как Джерард выбрался из-под меня, опустив меня со своих коленей на диван. Его руки ненадолго задержались на мне, когда он встал, его губы коснулись меня на секунду-другую, а после он отправился на кухню. Я слышал, как он полез в холодильник за вином, слышал, как звякнули бутылки — для меня все вместе было просто симфонией звуков, и я улыбнулся. Я счастливо выдохнул, собирая в голове полную мозаику из воспоминаний. В этот момент я находился едва ли не в полной гармонией со всем, что меня окружало и, даже несмотря на то, что Джерард уже не сидел рядом со мной и не грел меня — мне все равно было тепло. Я растянулся на диване, положив ноги на противоположный подлокотник. Я посмотрел на потолок, посеревший от дыма, на, похожие на облака, никотиновые пятна. Я весь был открыт; мои руки лежали под головой, я был гол с головы до ног, но уже не старался прижать ноги друг к другу, чтобы скрыть что-либо в своем теле. Я еще ощущал легкую дрожь от всего этого где-то внутри, но теперь она была слишком слаба, чтобы выбраться на поверхность. Мне было уже намного комфортнее, и я старался уже не только для Джерарда, но и для себя. Я знал, что в следующий раз, когда я встану на ноги, я смогу ходить в нормальном темпе, и не будет этой слабости в коленях, заставляющей останавливаться каждые несколько шагов. Джерард вернулся, присел на подлокотник, где лежали мои ноги. Он принес с собой зеленую бутылку. Он улыбнулся мне, довольный, что я приспособился расслабляться в его доме, в уголке его рта осталась темно-фиолетовая капелька. Он вытер ее тыльной стороной ладони, и выдохнул со смехом. Я закатил глаза, но, когда снова встретился с ним взглядом, ощущение было такое, будто мы только что закончили долгий душевный разговор. Мы просто знали, что думает другой в этот момент, не нужно было никаких слов и, уж тем более, действий. Трудно было поверить, что мне действительно так уютно рядом с ним, пусть и наши отношения на новом уровне длятся не более 24 часов. Я изучал лицо Джерарда, пока он изучал меня, и я понимал, что так удобно ему было только еще с одним человеком — с Вивьен. Он знал ее дольше, чем меня, видел ее голой чаще, но это все еще было то же самое. Прямо сейчас я находился почти в той же позе, что и его подруга, которая была в таком же виде, в этом же месте, когда я увидел их двоих в этой комнате, что, казалось, было так давно. Только в этот раз и Джерард тоже был обнажен. — Ты никогда меня не рисовал, — заявил я, вдруг вспомнив Вивьен. Я старался продолжать смотреть на него, но почему-то я смотрел в потолок, чувствуя себя странно после того, что сказал. Часть меня хотела, чтобы он нарисовал меня, потому что эта часть меня хотела знать, как он меня видит. Но, вместе с тем я знал, что получил намного боле эффективный компромисс. — А вот и нет, — возразил он. — Что? — неуверенно спросил я. Нахмурившись, я приподнял голову и посмотрел на него; он достал пачку сигарет (я сам не успел заметить, откуда он ее взял) и закурил одну. Огонек зажигалки был едва ли ярче, чем искорки в его довольных глазах, когда его порадовала моя реакция. Он все еще держал в другой руке бутылку, пусть она уже и меньше его интересовала, чем сигарета, которую он обхватил губами. — Я уже нарисовал тебя, — самодовольно улыбнулся он, сигарета подпрыгивала у него во рту, когда он говорил. Он взял ее в пальцы, делая глоток вина, закрывая глаза. Я наблюдал, как двигается его кадык, после чего Джерард оторвался от бутылки и протянул ее мне. Я качнул головой, пусть он и смотрел на такие вещи иначе. Он все еще улыбался той же улыбкой. — Когда? — мои брови, наверное, сошлись вместе где-то на лбу. — Пока ты спал. Он глубоко затянулся, втянув щеки, после чего выпустил изо рта маленькое облачко дыма. Он закрыл глаза, и я подумал, что он наслаждался мною так же, как наслаждался этими двумя вредными привычками. — Это было рано утром — снова начал он; его глаза были открыты, но в них было видно, что мыслями он уже явно не здесь, а где-то далеко, — Я проснулся намного раньше тебя. Мне не нужно спать. Я не люблю спать, — он скривил лицо в усмешке, затем снова затянулся сигаретой, специально растягивая время, потому что знал, что я буду сидеть на этом же месте хоть десять лет, в ожидании его ответа. У него были свои способы интриговать людей, особенно, когда он курил. Или когда пил. Или говорил. — Сон часто мешает моей работе. Он занимает слишком много времени, и, по сути, бесполезен. Так что я нарисовал тебя, вместо того, чтобы спать, — он оглядел меня, одарил лукавой улыбкой и подмигнул; я не уверен точно, благодаря облаку дыма, что окутывал его, подобно ауре. — Ты сказал, что хочешь этого в любом случае, так что я не стал ждать. Он кивнул, сделал еще несколько затяжек, а после снова сфокусировался на мне, а не на том, что происходило несколько часов назад. — Могу я взглянуть? — спросил я, чуть приподнимаясь и обследуя взглядом комнату: вдруг я увижу, где он спрятал эту работу. Я догадывался, что многие рисунки Джерарда — его личный дневник и, хоть я влез в его символический разум вчера, мне вряд ли можно смотреть их. Наверняка, он держал их под замком, как, не будем тыкать пальцами, некоторые. И, так же, я не мог не испытывать волнения от того, что я увижу себя, если он позволит, конечно. Мне даже захотелось, чтобы я умудрился проснуться в тот момент, когда он рисовал меня — так я мог бы попробовать взглянуть. Но, опять же — это был Джерард: ничто и никто не могло контролировать его. Иногда, я не был уверен, что он сам себя контролирует. Художник сидел здесь, возле меня, выдыхая дым изо рта и немного из носа, думая над чем-то, подперев голову большим пальцем. Другая его рука лежала на голых коленях, с зажатой в двух пальцах сигаретой, с которой поднималась тонкая струйка дыма. Про бутылку из-под вина он уже забыл, утолив жажду, и теперь она стояла где-то на полу. Его вздохи вдруг стали короткими и поверхностными — кроме тех, что были наполнены дымовыми облачками. Наконец, он ответил: — Пойдем со мной, — скомандовал он мне, поднялся с места и зашагал в сторону своей спальни. Я последовал за ним, все еще неуверенный, что из этого получится. Он повел меня в свою темную комнату, удивляя меня этим. Я всегда думал, что его творения все свалены в центре комнаты. За то время, что я провел здесь, я уже сделал вывод, что больше нигде не видел его работ, но, оказывается, я ошибался. Стены были темными и серыми, как и его кровать. Я думал, что творчество означает разнообразие цветов — и черт, так было во всем доме, начиная маслянисто-желтой кухней и заканчивая разрушенной росписью, и еще этот едко-оранжево-тухлый диван, будто здесь взорвалась радуга. Но я не представлял себе существование фантазии в этой черной пропасти — это казалось невозможным. Однако когда Джерард открыл нижний ящик тумбочки, я понял, что глубоко заблуждался. Ящик был завален десятками альбомов, сваленных на дне, вместе с блокнотами с зарисовками. В таком же беспорядке лежали ручки и карандаши, будто кости скелетов каких-то животных, в то время, как на бумаге в изображения выстраивались все его мысли и чувства, написанные этими «костями». И, при всем этом, никакого намека на цвет, и я, почти ослепнув на какое-то время, присмотрелся внимательнее и заметил, что здесь повсюду тоже было именно его творчество; только темнее, мрачнее. Наблюдая, как его дрожащие руки выгребают что-то со дна, я вдруг вспомнил кое-что важное о Джерарде. Темная комната была тем местом, куда Джерард приходил, чтобы дать излиться своим самым темным и мрачным эмоциям. Это то место, где показывалась его темная сторона; ничто. Он приходил в темную комнату, когда ему нужно было побыть ничем; чем-то ужасным и единственным в своем роде, тем, что не может быть просто уничтожено. Если ты что-то уничтожишь — останется пустое место, значит, возможно, это что-то было как раз для того, чтобы заполнять эту пустоту. Парадокс, и даже притом, что Джерард почти всегда и сам был ходячей загадкой, эти два факта не могли не конфликтовать между собой. Скорее, ему была нужна эта сторона своей личности. Он не мог уничтожить ничто, поэтому он оставил его, сохранил в себе и даже отвел для него специальное место — комнату, куда он приходил, чтобы дать «своим монстрам порезвиться». Он приходил сюда поплакать и покричать, потому что, в мире цветов, нельзя было по достоинству оценить тень. Только, когда тень окружала его, тогда он мог что-то сделать с высвобождающейся болью. Одни из самых лучших картин начинались с одной лишь тени на бумаге, с простых, едва заметных линий, — так сказал мне Джерард на одном из наших первых уроков. Тьма — то место, откуда мы достаем лучшие идеи, наброски, лишь перекрестки и переплетения линий, и затем мы формируем их, а потом это может пронять весь мир. Люди видят только цвета; люди просто хотят видеть цвет, потому что в веренице дней любой черный — всегда слишком черный и его слишком много. Слишком темно и страшно. Люди не хотят этого видеть. Художники оборачивают все в краски и оттенки, чтобы их работы понравились массам, хотя, на самом деле, каждый из нас имеет свою собственную темноту. Джерард сел на кровать. Он открыл книгу и дал мне взглянуть в ее содержимое. И тогда я понял: он показывает мне нечто в сотни раз большее, чем просто картину. Он показывал мне свою черноту души, его мрачные черты, которые, как он думал, не поймет никто. Он показывал мне начало картины, которое мы оба надеялись превратить во что-нибудь великое; то, что можно обернуть в цвета. Он показывал мне свой мир — но и не только. Это был наш с ним мир, наша картина. Это была его душа, распластанная на бумаге, и он показывал мне ее, хотя на картине был изображен я, и каким-то образом он умудрился заключить себя во мне. За всю свою жизнь я не чувствовал этого ощущения — что мне открыто что-то очень важное. Я думал, что то, как он впустил меня в эту комнату, чтобы заняться сексом было и так достаточно удивительным; я думал, что тогда мы были близки. Это было больше, чем секс (и не только — что бы мы не делали, все это было чем-то большим ). Это было его темное искусство; он никому не мог показать этого прежде (по крайней мере, никому из тех, кого я знаю), но он показывал это мне. Я сел поудобнее, вцепившись взглядом в этот рисунок, зная, что должен увидеть все, от моего внимания не должна ускользнуть ни одна, даже самая ничтожная деталь. Бумага была белой и зернистой, я чувствовал ее текстуру, когда провел пальцем по краю. Он рисовал по ней черным карандашом, растирая его след пальцем там, где решил сделать тень. Это был обычный листок обычной бумаги, как для принтера, только он был вставлен в книгу. Эта картинка находилась где-то в середине книги, но она была не последняя, которую он рисовал. У меня не было достаточно времени, чтобы сопоставить себя с другими произведениями искусства; я был слишком поражен тем, что изобразил он. Здесь был я, в центре страницы, в кровати. Я с самого пробуждения лежал голышом на спине и рассматривал потолок. Серое одеяло наполовину прикрывало мне тело, едва доходя до пупка. Ноги были спрятанными, но было видно, что я скрестил их под одеялом. Мои бедра были очерчены округлыми линиями, которые чуть выпирали из общей массы складок на одеяле. Руки я сложил возле лица так, что видно было едва заметные волоски в подмышках. Мое лицо было спокойным и умиротворенным и, благодаря тому, как Джерард все это нарисовал, моя кожа казалась мягкой, как в реальности, она была будто накинута на скулы, как одеяло на мои ноги. Я бы полюбил эту картину, даже если бы это был не я. В коленях появилась слабость, а в пальцах — дрожь. Я благодарил Бога или кто там еще меня мог услышать за то, что я сидел на кровати, потому что иначе я бы просто упал посреди комнаты Джерарда. Я смотрел на это, раскрыв рот и не шевелясь, просто поглощая то, что видел. Эти мгновения длились реально долго. — Что думаешь? — спросил Джерард, подняв брови и пытаясь понять, что значит мое выражение лица, будто это и так было не очевидно. Он сидел напротив меня, кончики его пальцев касались пола, пока я сидел на матрасе, скрестив ноги. — … мне нравится, — все что я смог проговорить. Я осторожно отложил книгу, как будто она была из фарфора или, скорее, из пепла, и могла рассыпаться в любую минуту от одного моего неверного движения. Она все еще была раскрыта на той странице, где нарисован я, и я еще долго созерцал рисунок, прежде чем, наконец, перевел взгляд на художника, который нарисовал это. Все мое лицо чувствовало усталость от эмоций, которых было так много, а я пережил их всех сразу и одновременно. Я не знал, что сказать или сделать, поэтому я просто повернулся к Джерарду. Я наклонился вперед, едва не падая ему на грудь. Я услышал его выдох, прозвучавший как-то удивленно, когда мои руки обвились вокруг него, когда сам я не мог вдохнуть. Я просто хотел обнять его. Я чувствовал, как задрожали уголки рта, и мои глаза вдруг наполнились чем-то, я уже даже забыл, что такое бывает. Я не знаю, почему мне так хотелось заплакать, я даже не знал, почему я был так благодарен за все это. Это ведь была просто картина, разве нет? Но это была картина меня, сказал я себе, смаргивая слезы. Я никогда не видел такого точного описания, я никогда даже мысли не допускал, что кто-то может настолько ясно увидеть во мне абсолютно все. Я даже не знал об этом «абсолютно всём»; но здесь действительно было все. И Джерард нашел это, чем бы это ни было. — Спасибо тебе огромное, — просипел я, согрев его шею своим шумным дыханием. Я все еще обнимал его и даже не собирался отпускать. Он был не против, я знал, потому что он и сам обнимал меня, не собираясь отстраняться. Я чувствовал на плечах подушечки его пальцев, он тянул меня ближе к себе. Я снова был у него на коленях, почувствовав мимолетную неловкость, когда коснулся его кожи всем телом, и мы прижались друг к другу, будто две детальки из плоти. — Это не просто картина, — сказал Джерард, услышав мои мысли, — это ты на бумаге; весь ты. Я нарисовал тебя, когда ты спал после секса. Это тот самый момент, когда ты обнажен больше, чем когда-либо еще. И я был очень рад, что успел застать этот момент, — он замолчал на секунду, собрал свои мысли воедино и выплеснул их вместе с тяжелым, но наполненным смыслом выдохом: — Спасибо тебе, что позволил мне нарисовать тебя. Он прижал меня к себе чуть крепче, и мне казалось, что мои кости обратились в пыль. Слова Джерарда жалили уши, начиная что-то новое в моем разуме, и теперь я мог думать о разных плоскостях, о разных параллелях. — Но я не особенно-то обнажен здесь, — вставил я, не собираясь спорить, но собираясь уточнить эту деталь. Я не казался здесь обнаженным и уязвимым. Только спокойным, спящим и счастливым. Я даже выглядел сильным. Это была сила, которой я обладал из-за Джерарда, правда, я пока не очень хорошо понимаю, в чем эта сила заключается. — Ты прекрасен, — ответил Джерард честно, немного ослабляя хватку. Он чуть наклонился ко мне, чтобы заглянуть в глаза, прижимаясь своим лбом к моему. — И ты и сейчас такой. Опять его слова жгли, а мой разум будто пытался угнаться за чем-то. Но это было хорошее и даже приятное жжение; оно словно уничтожало во мне что-то старое и мертвое, заставляя появляться что-то новое на этом месте. Он побуждал меня делать то, о чем я раньше даже не подозревал, что могу это сделать. Люди всегда говорили мне, что я просто хорошо выглядел. Я и так знал, что я не был особым уродом или вроде того; я видел себя в зеркале каждый день. Я был не очень плох, но никогда не думал, что я какой-то особенный — уже точно не прекрасный. Эта черта всегда казалась мне очень женственной и, хотя некоторые черты моего лица, такие, как глаза и губы, были намного мягче, чем у остальных парней, я знал, что я не похож на девочку: моя челюсть выглядела отнюдь не женственно, и еще у меня были те самые особенности, которые Джерард так ненавидел в мужчинах. И, тем не менее, он называет меня прекрасным. Он ненавидел мужское тело, как часть искусства, но, каким-то образом, он прижимался к моему лицу и называл меня красивым. Я не понимал этого. Когда он восхищался мной и говорил, какой я великолепный, то я чувствовал, как по моей великолепной коже бегут мурашки. Я не видел этого; хотя, я и не мог. Не должен был. Мое мнение о себе было субъективным, и это означало, что я нахожусь не на том месте, откуда я мог бы взглянуть на себя со стороны и сказать, что я великолепен, красив, и да, даже прекрасен. Если быть честным, то я и не хотел видеть этого, боясь, что стану нарциссом, и потеряюсь в себе. Есть много других вещей, в которых я бы затерялся с большим желанием. Просто сам по себе я бесполезен. И я не хочу верить, что я могу быть красивым. Или прекрасным. Или великолепным. Но Джерард называл меня всеми этими словами последние дни, и я не мог вытряхнуть их из головы. Но, прямо сейчас, когда я еще раз взглянул на картину, разрывая зрительный контакт с Джерардом, я кое-что увидел. Я увидел, что видели окружающие. Я увидел некую красоту в том, как мое лицо выглядело таким же мягким, как одеяло. Я увидел красивое положение своих рук и такое же красивое очертание своего тела. Я видел, как это было красиво — но что более важно, я чувствовал красивым себя. Я никогда не чувствовал этого прежде, это казалось мне недостижимым. Но, вооружившись карандашом и бумагой, Джерард заставил меня увидеть и почувствовать ауру красоты, которая всегда была во мне, но о которой я совсем не знал. Он сумел заставить меня поверить в то, что я считал невозможным, и что важнее, он дал мне почувствовать это. Уверенность — это одно, а осознание — совсем другое, как понял я. Я был уверен в себе, и тогда я мог делать все эти вещи и чувствовать себя хорошо со своим голым телом, но это очень отличалось от осознания себя, как красивого. Я не чувствовал себя в безопасности просто делая что-то или имея определенную внешность. Я начал понимать разительные различия между уверенностью и безопасностью. Уверенность означала, что я могу делать все эти вещи без проблем; безопасность значила, что я могу сделать это и я знаю, что сделаю это хорошо. Теперь я видел разницу, и еще знал, что мне нужно было и то, и другое. Я снова посмотрел на Джерарда, раскрыв рот от изумления. — Спасибо тебе большое, — снова сказал я, смотря ему в глаза. Мы снова приникли друг к другу. Он кивнул и выдохнул что-то, а после прикоснулся ко мне губами, стараясь выразить благодарность за то, что я позволил ему нарисовать эту работу. Я целовал его с куда большей страстью, чем испытывал незадолго до этого, вместе с этим чувствуя, как его руки скользят вверх и вниз по моей голой спине. Его пальцы пробегались вдоль моего позвоночника, и я чувствовал, как что-то внутри откликается на эти прикосновения, и мне становится тепло. Он отстранился, чтобы поцеловать мою шею, дыхание у нас обоих чуть сбилось. Я улыбнулся. Я чувствовал себя красивым не только от его прикосновений, в полном смысле этого слова, но так же благодаря предыдущему уроку. Вместе со мной он улыбался, я чувствовал его улыбку своей кожей и, когда он уложил меня на матрас, продолжая неспешно целовать все мое тело, мы оба пришли к одному заключению. В этот раз было бы очень неплохо заняться сексом. Мы занялись сексом на противоположной стороне матраса, ногами в ту сторону, куда обычно лежали головой. Джерард двигался медленно, почти так же медленно, как в первый раз, но уже без нервов и спешки. Мы начали с неловких движений и заинтересованных взглядов, когда он устраивался между моих ног, чтобы подготовить меня уже ко второму разу за этот день. Используя обычный лубрикант, он задействовал и остальные пальцы, зная, в недалеком будущем ему предстоит вставлять сюда кое-что большее в обхвате и, кроме того, два пальца уже не были для меня чем-то непреодолимым. Он целовал мои колени и бедра с внутренней стороны, продолжая работать пальцами, не произнося почти ни слова. Вытащив из меня пальцы и опустившись на меня сверху, он заговорил: — Ты прекрасен, — прошептал он мне на ухо, вместе с этим незаметно задавая мне вопрос. — Я знаю, — прошептал я, кивнув и притянув его ближе к себе. Он глубоко выдохнул, будто получил именно тот ответ, который ожидал. Я старался быть сильным и вести себя уверенно, как он учил меня совсем недавно, но это оказалось нелегко. Я снова был готов к сексу, я хотел этого, но секс оставался сексом; это сложное дело. Мне было нормально ночью, пусть я и беспокоился как невротик, и все такое, но сейчас было по-другому. Я был слеп и не заинтересован в мелочах, потому что хотел сделать это, а не заниматься. Я хотел сделать это, закончить и, при этом, остаться вместе с Джерардом. Теперь мы были вместе, и я знал, что такое секс. Я вовсе не обязан делать это снова — и если я не хочу, мы ничего делать не будем. Это был сознательный выбор и, хотя я действительно хотел на этот раз, мне все еще нужно было его руководство. Мы снова были лицом к лицу, что добавляло атмосфере еще большей интимности. Он сказал, что хочет меня видеть, и когда я сказал, что он и так хорошо знает, как я выгляжу (на мой взгляд), он только покачал головой. — Я хочу видеть тебя в самый интересный момент, — сказал он, осыпая поцелуями мою грудь. Он приподнял мои ноги, придвинулся ближе ко мне и посмотрел на меня взглядом, который я еще никогда у него не видел, но все еще понимал, что он имеет в виду — он хочет видеть меня, когда я буду кончать. — Почему я должен тебе это позволить? — спросил я, чувствуя, как на поверхность снова выплывает нервозность. Я чувствовал его тепло, и каждую секунду дыхание застревало у меня в горле. Я не знал, почему он хотел смотреть, как я кончаю — сомневаюсь, что мое лицо будет выглядеть достаточно привлекательно, и я хотел ограничить лимит смущения тем, что я полностью голый и что он будет во мне. — Потому что я позволю тебе смотреть на меня, — ответил он ясно и четко, и тогда я понял: мои возражения ничего не сделают с его ожиданиями. Я кивнул; я позволю ему сделать, что он хочет. Он хотел опуститься вниз, он оставил на моих губах финальный поцелуй, а затем вошел в меня. Было не так больно, как в первый раз, и дело было еще в том, что теперь я не был так напряжен. — Шшш, — успокоил он меня, взяв меня за руку (что он делал всегда, когда только мог), — просто расслабься. Все будет хорошо. Я кивнул, сжимая его руку в ответ, и он двинулся дальше. И, как он и обещал, со мной все было хорошо. Войдя в меня до конца, он остановился и немного передохнул, и еще положил мне в рот палец, чтобы я мог укусить его. — Я не знаю, как ты себя чувствуешь, — сказал он, намекая на мое положение, когда я лежал с широко разведенными ногами, касаясь коленями его плеч, — но если ты укусишь меня, когда будет действительно больно, по крайней мере, я буду знать, когда мне остановиться. Я пробормотал что-то типа согласия, но ясное дело, неразборчиво. Он начал подбирать ритм, и пусть я действительно не хотел, чтобы он останавливался, но уже в первые секунды я укусил его. Мне было немного стыдно за это, но мне было слишком сложно себя контролировать — была это боль или же удовольствие. Джерард останавливался каждый раз и, с заботой смотря на меня, ожидал, как я отреагирую на его следующее действие. Даже несмотря на то, что ему было хорошо, он все равно останавливался, закусив губу и задерживая дыхание, бросая на меня взгляд своих зеленых глаз, полный заботы. Неважно, насколько сильно я сжимал челюсти, он оставлял свой палец у меня во рту, прямо между рядами зубов верхней и нижней челюсти. Внезапно он словно два раза задел меня в особенно чувствительной точке, я сжал их очень сильно, чувствуя сразу под плотью твердую кость, он зашипел от боли, но даже не попытался высвободиться из моего рта. Он не убирал его, даже чувствуя боль, и сам останавливался, если мне было нужно. Только после я мог полностью осознать, насколько же это было важно на самом деле. — Скоро? — быстро спросил он, прижимаясь губами к моей коже и согревая ее своим дыханием. Я едва мог говорить, поэтому я лишь закусил губу и кивнул, зажмурившись. Он надавил другой рукой мне на лоб, откидывая мне голову и покрывая поцелуями обнаженную шею. От этого было тяжелее дышать и глотать, движения его руки на моем члене стали намного ярче, чем его толчки внутри меня, еще лишь пара мгновений и все было кончено — мое лицо изменилось, выражая удовольствие, я чувствовал на себе его жгучий взгляд, и его рука уже двигалась медленнее, растирая мою кожу, чувствительную как никогда. Он кончил почти сразу после меня, не оставив мне шанса взглянуть на него и, пусть я был разочарован, я решил оставить это разочарование где-то в глубине разума. Я знал, что у меня будет еще много возможностей увидеть его в этот момент; я уверен, что мы займемся этим снова, и одна из причин (помимо того что это было жутко приятно) это то состояние, когда мы лежим на кровати в обнимку уже после. Для Джерарда все было важно, каждая мелочь. Он собирался сделать все правильно; касалось ли дело секса, или чего-то еще. Он собирался заново научить меня всему — и пару уроков я уже пережил. Никто еще не делал такого для меня, а ведь мне было 17 лет, за это время очень многое может произойти, но никто никогда не делал ничего подобного. — Ты великолепен, — сказал он на тихом выдохе, лежа рядом со мной. Его голос оторвал меня от мыслей, и я взглянул на него. На его коже все еще поблескивал пот, на нем искрились отблески от света от лампы из дверного проема его спальни. Он тихо дышал и смотрел на меня, слабо улыбнулся, но лишь на мгновение, чтобы не разрушить этот момент, который был вполне серьезным. Я не был до конца согласен с его словами. Я хотел сказать ему что нет, я не великолепен — не потому, что я не чувствовал это, а потому, что, Господи, это было не так. Его рука совсем рядом с моей, его пальцы касаются моей кожи — я чувствую приятный холодок, пронизывающий позвоночник при каждом его прикосновении. Он был рядом и от него будто исходили волны, которые ласкали все мое тело и, как только я открыл глаза, чуть отойдя от пережитого, я почувствовал кое-что еще, кое-что лучше. Я не был великолепен. А Джерард был. Поначалу я был разочарован, что не увижу его лицо, в то время как он увидел мое, но ладно — зато я слышал его, и его стоны по-прежнему отзывались эхом где-то в моем сознании, как следы зубов, которые еще виднелись на его коже. Но кое-что я видел прямо сейчас — кое-что, что было намного лучше. Когда кончаешь, то полностью подчиняешься потребностям своего тела, или вроде того. Ощущения ломают всю систему поведения и заставляют тебя изгибаться и стонать, причем стонать так, как ты никогда и ни за что не сделал бы в нормальном состоянии. Это был самый интересный момент, потому что ты не можешь контролировать себя. На это очень даже интересно посмотреть, но сегодня я узнал, что это еще не самое лучшее. Джерард — вот что было намного лучше. То время, когда все закончилось, и тело чувствует себя невесомым, как перышко, и кажется, что нет невозможного — это было лучшим чувством, и именно этот момент хотелось бы разделить с кем-нибудь, и я делал это с Джерардом. Он даже не двигался и ничего не говорил. Он просто был здесь. Дышал. Он просто был самим собой, по-настоящему, и мне это нравилось — я любил это. Это он был великолепен, и когда он открыл глаза, я едва успел договорить — его взгляд буквально потушил мой голос. — Великолепен? Мне казалось, я просто красивый, — я попробовал приподнять бровь, как это делал он, но это оказалось не так легко, как выглядело со стороны. Он улыбнулся и моргнул пару раз, но его слова прозвучали намного серьезнее, чем атмосфера, окружавшая нас, — Ты можешь быть таким, каким хочешь, Фрэнк. Я чувствовал, что мои губы двигаются, они хотели двигаться — я заставлял их шевелиться, но ничего не произошло. Я хотел сказать ему, что он великолепен настолько, насколько я только мог представить, но я не смог. Я не мог сформулировать слова так же четко и красиво, как это получалось у него. Наверное, это какая-то черта, свойственная только художникам. Вместо этого, я подполз ближе к нему, выражая свою благодарность так, как умею. Теперь я был смелее, и потому смог взять его за руку, продолжая смотреть в глаза, лежа головой на одной с ним подушке. В этот момент я просто жил, как и он. Было необычно смотреть на комнату под другим углом. Я думал, что уже видел ее такой, какая она есть, но оказалось, что тут была масса деталей, которые я проглядел, по большей части потому, что не видел их при таком освещении. Я видел паутину, которая обнимала темные углы так же, как мои руки обнимали талию Джерарда. Когда воздух вокруг нас чуть остыл, Джерард сказал мне, что иногда он ложится спать головой в эту сторону, чтобы увидеть то, что он упустил ранее, потому что не мог разглядеть все с другого угла. Он сказал, что меняя угол зрения, он менял угол мышления, (как песочные часы) и тогда он находил одни из лучших идей к его работам. — Тебе необходимо перетрясти всю свою жизнь, чтобы выбрать из нее все самое лучшее, — сказал он мне. Он продолжил говорить дальше, потому что я посмотрел на него со странным выражением недоверия. — Ум пылится от рутины и больше не может думать в хаосе. — Зачем тебе нужен хаос? — спросил я. Меня всегда учили что хаос — это то, чего следует избегать, и мне это слишком хорошо вбили в голову. Мне никогда не нравилось, когда в животе будто закручивается узел и кровь не может поступать дальше — это ощущение постоянно появлялось, стоило кому-то сказать мне что-то, но не объяснить, почему это так, а не иначе. Так же и Джерард делал поначалу. Он был единственной частью моей жизни, которая была постоянной, но и полной хаоса в то же время, и тогда я уже не мог понять, что происходит с нашими отношениями. Сейчас же я понимал, или думал, что понимал. В животе больше не было узлов, и я принимал тот факт, что я хочу быть с Джерардом — неважно, кто он и сколько ему лет. Его желания и чувства ко мне только упрощали эту проблему, которая перестала быть проблемой. И, вдруг, теперь он снова хотел перемен и хаоса, и я не знал, почему. — Бессмыслица. — В этом и есть смысл, — возразил он, кивая с легким самодовольством. — Жизнь не имеет смысла. Следовательно, и искусство не имеет смысла. Искусство подражает жизни, в то время как жизнь подражает искусству. Это постоянный хаотический круг, — он улыбнулся, гордый своей закрученной идеей. — Почему мы не можем поместить смысл во что-то настолько красивое и запутанное? Он посмотрел на меня, желая убедиться, понял ли я. Я думал об этой путанице, которую он считал такой великолепной, и многое стало проясняться… или же все запуталось еще больше. Таким образом, если все оставалось тем, чем являлось — упорядоченным или хаотическим, я мог жить дальше, потому что все мне было уже знакомо. Хотя мы и знали, как чувствуем друг друга сейчас, мы оба нуждались в том, чтобы наша жизнь проходила в хаосе. Мы должны были менять окружение, чтобы жизнь оставалась интересной. Мы только начали наши новые отношения и, теоретически, нам не должно было стать так скучно, но Джерард уже жаждал перемен. Мы занимались любовью на другой стороне матраса, доказывая, что хаос — даже маленький, но он уже многое меняет, он есть рывок против рутины, чтобы жить и быть живым. Сама наша дружба и все остальное были чем-то вроде бунта, это я понял, скользя пальцами по его коже, которая была намного старше моей, где, по законам порядка, я вообще не должен был его трогать. Хоть мы и по-разному понимали мир, и даже друг друга, хаос, отличный от всего того, что творится снаружи, все еще окружал нас сейчас. Мы должны были перетрясти все вещи, чтобы быть готовыми и, во время ожидания чего-то нового, мы могли творить. Хаос, заключавшийся в наших словах, покинул нас, теперь появился он же, но в другом обличье. Прошли часы, а может, лишь минуты, после того как мы задыхались в обнимку друг с другом, на этом краю кровати. Я не очень хорошо ощущал время, когда проводил его с Джерардом. Нигде в его доме не было часов, кроме маленьких наручных часов которые лежали на дне его прикроватной тумбочки. Он не любил смотреть на время, потому что не любил работу в срок и графики работы вообще. Если он хотел что-то делать, он делал; было это три часа дня или пять ночи, это случалось и все. — Время — слишком невесомая штука, — скажет он мне, качая головой, когда заметит, как я поднимаю глаза на стены в поисках часов. — Оно как сон, и поэтому оно мне тоже не особо нравится. Ни то ни другое не удержишь в руках, но и то и другое существует для того чтобы мы что-то делали. Я посмеялся, ведь, в конце концов, я здесь всего один день, значит, времени у меня еще достаточно. Моим единственным определителем было солнце, которое освещало его квартиру. От торчащих кисточек на пол ложились длинные тени, как и от меня, словно все вдруг стало солнечными часами. — Идем со мной, — сказал он, слегка напугав меня этим. Он взял меня за руку и вывел из темной комнаты. В квартире было темно — снова наступала ночь, но мы не собирались ни спать, ни терять время впустую. На самом деле, насчет сна я был согласен с Джерардом. Я всегда замечал, что когда я делаю свою домашнюю работу, или что-то еще, ночью мне всегда думается лучше. Я сидел в кровати до трех ночи, мой разум несется на световой скорости туда и обратно по пространству моего мозга, создавая что-то, что, в буквальном смысле, никогда не видело дневного света. Но, когда я проснусь утром, это все уже проходит, а я чувствую себя уставшим. Сон был бесполезен, и я начал понимать, почему большинство художников ведут ночной образ жизни — как ночные мотыльки или совы. Мы все еще были обнажены, когда добрались до центра его квартиры, но в руке я все еще держал одеяло, в которое вцепился еще во время секса, и теперь я зачем-то протащил его вслед за собой в комнату — как только я переборол свою неуверенность, Джерард сразу же открыл шкаф и вернул все вещи на место, которые раньше вызывали соблазн спрятать в них свой стыд. Я накинул одеяло на плечи, и оно тут же впитало влагу с моей кожи. Джерарда уже не волновало это — он шел вперед, его разум жил и мерцал идеями, как маяк в черноте ночи. Он встал, как вкопанный, перед клеткой с голубем и, отпустив мою руку, он снял платок с клетки. Иногда птица ворковала слишком громко, и тогда Джерард уже не мог слышать этого, шум раздражал его, и тогда он накрывал клетку, чтобы она успокоилась. Однако сейчас он, кажется, снова противоречил себе и своими художественным принципам; борьба, на которую мне всегда было интересно посмотреть. — Что ты делаешь? — спросил я, склонив голову в сторону. Я отпустил одеяло, и оно с тихим шелестом упало на пол. Джерард стоял перед клеткой, смотря на голубку внутри. Она спала, спрятав голову под крыло, но стоило Джерарду снять с клетки платок, как голубка сразу же ожила, особенно, когда увидела своего хозяина, встречая его кивками и воркованьем. Она выглядела удивленной и счастливой, а когда увидела меня, стоящего позади, то заворковала еще громче. — Я выпущу ее, — заявил Джерард, пропев это своим идеальным голосом, будто подключаясь к какой-то песне вместе с птицей. Он говорил так буднично и спокойно, будто делал нечто подобное каждый день. Хотя это было не так; он никогда прежде и не думал о том, чтобы взять и выпустить ее. Джерард всегда держал ее в клетке, во всяком случае, тогда, когда я был рядом. Он иногда вытаскивал ее ненадолго, просто чтобы она посидела на его руке, а он бы приласкал ее. Он позволял мне ее подержать, когда я чистил ее клетку, но он был всегда непреклонен в вопросе о том, чтобы дать ей свободу. Со стороны казалось, будто весь мир рухнет, если птица пробудет вне клетки чуть дольше, чем минут пять. Он не хотел, чтобы она что-то рушила, клевала его незаконченные работы, а я не хотел отмывать птичий помет где-то еще помимо ее клетки. Мы оба были одного мнения о том, где находиться этой птице. Я не знал, что вдруг могло изменить такое положение вещей. — Зачем? — спросил я, вставая сбоку от него. Стоя рядом с ним, но не трогая его, я просто смотрел, как он отпер маленькую дверку, но пока не открыл ее полностью. — Потому что теперь у нее есть свобода, — серьезно ответил он, не отрывая взгляд от ее бежевых перьев. Он смотрел на это мистическое существо, подняв голову и чуть прищурившись. — Свобода? — я нахмурился, усиленно думая над тем, что на этот раз хотел мне сказать Джерард. Если птица действительно была свободна, значит ли это, что он отпустит ее совсем? Она была животным в клетке, которое забрали из дикой природы, даже если его дикость заключалась в жизни в зоомагазине, и она не из Парижа, как когда-то говорил Джерард. Она все еще будет в плену, даже если он даст ей полетать по квартире. — Да, свобода, — повторил Джерард, поглаживая птицу пальцем. Она двигалась навстречу его ласке, слегка клюя его кожу и только разжигая тем самым улыбку на его лице, — Она может забыть про прутья и летать здесь, — он оторвался от созерцания голубя и теперь смотрел на меня, и я почувствовал что-то странное, чего не чувствовал раньше, но я не мог понять, что; казалось, будто он гладит мои перья — как будто у меня вообще есть перья. — Вокруг нас, — добавил он, его голос звучал волшебно между слоями перьев, в которые я словно был облачен теперь. — Окей, — неуверенно сказал я, — но что от этого изменилось? Он медленно перевел взгляд, снова смотря на птицу. Он чуть поморщился, оттого что его слов было недостаточно, чтобы донести до меня весь смысл того, что он хотел сказать. Я смотрел на него, ожидая, чувствуя свой вес в подушечках на ногах и, в то же время, ощущая небывалую легкость. — По сути, ничего, — ответил он после нескольких минут размышлений, — ситуация осталась той же, и птица осталась птицей. Изменились только понятия некоторых вещей. — И что стало причиной тому, что ты теперь думаешь иначе? — спросил я. Возможно, он просто принял иное решение — он часто так делал. Ведь, как он говорил, эта черта художников — хаос, как в его картинах, которые он так любил. Изменилось мнение или нет, это не меняло того факта, что мне снова придется убирать за птицей. — Ты, — внезапно ответил он, застав тем самым меня врасплох. — Я изменил твое мнение тем, что выпустил из клетки твоего голубя? — я повторил это, убеждаясь, что я правильно все понял. — Нет, — сказал он мне, сквозь его слова просачивалась усмешка, — ты изменил мое мнение о свободе. Он посмотрел на меня, все еще поглаживая мягкие перья голубя. Глубокий зеленый цвет в его глазах казался таким ярким и сильным, что я, казалось, мог потрогать эту зелень, исходящую от него. Я смотрел на него, вглядываясь в черные зрачки, выискивая что-то на моем лице, а может, и нет. Я вдруг задумался, были ли мои глаза для него так великолепны, как его — для меня. — Что-то должно быть сковано, должно жить взаперти, — сказал он мне, снова поворачивая голову к птице. Я теперь смотрел в черноту его волос, некоторое время не понимая, куда делась эта яркая зелень его глаз. — Птиц нужно держать в плену для их же собственного блага. Но, как сказала Майя Энджелоу, «в клетке птицы поют», — он улыбнулся, вспомнив что-то из сочинений женщины, о которой я совсем ничего не знал, — голубь по-прежнему воркует, несмотря на то, что у него нет свободы. Также, как и любовь процветает там, где не должна существовать. Он замолчал, не смотря на меня, улыбка ушла с его лица, но эмоции остались. Его взгляд не встречался с моим, но я его чувствовал, цвет его глаз омывал меня теплом, также как воздух был наполнен мягким воркованьем голубки. — И хотя иногда кто-то должен быть запрятан как можно дальше и заточен в кандалы, есть и другие времена, когда есть свобода. Даже, если она ограничена стенами квартиры, — закончил он, и в его голосе прозвучало что-то мрачное. Он глубоко вздохнул, но больше с облегчением. Словно он держал эти слова в себе очень, очень долго — хотя так, наверное, и было. Этот голубь появился у него много лет назад, еще до того, как я узнал о существовании этой квартиры. Джерард взял этого голубя, когда ему не дали уехать в Париж; когда много чего встало на его пути, отгородив его от свободы. Вивьен подарила ему этого голубя, показывая этим, что он может быть свободным и здесь, в грязном доме, в этом уродливом и убогом Джерси; в одном из самых серых и жестоких городов (во всяком случае, по моему мнению — я не был в других местах, чтобы почувствовать разницу, таких, как Нью-Йорк или Париж, где сбываются все мечты). Может, он провел все это время, думая о птице, пытаясь понять, но только сейчас он смог приблизиться к истине; к ответу на неразрешимый вопрос. Он не собирался признавать такой стандарт как «некоторые вопросы не имеют ответа», когда дело касалось конкретно этой темы. Он знал, что ответ есть, он слышал, как голубь шептал его ему каждый день своего пребывания вместе с ним; он просто не мог расшифровать значения этих звуков. Я все еще не знал, может ли он реально понимать ее, но казалось, что нет никакой разницы. Наконец какой-то груз свалился с его груди, и от этого нам обоим стало легко. Я мог ощущать смысл его слов, он проходил сквозь меня, пробирая до костей, но я не мог сказать ничего в ответ, чтобы было бы хоть вполовину так же важно и значимо. Вместо этого я молча наблюдал, как он открывает дверцу клетки. — Лети. Джерард выдохнул так, будто это был последний выдох в его жизни. Казалось, так есть, настолько медленно он выдавливал эти слова, прикрыв глаза... — Ты свободна. Убрав руку от маленького голубя, он взмахнул ею и, на какую-то долю секунды показалось что его рука и сама была подобна крылу, а пальцы — маховым перьям. Птица замерла на мгновение, подняв голову и взглянув на нас, будто не веря в то, что это все реально. Я заметил, как Джерард едва заметно кивнул головой — совсем чуть-чуть — будто отвечая ей на ее немой вопрос, что сделал и я, и тогда она полетела. Сначала она взмахнула крыльями, а затем рванулась вверх, будто что-то невидимое потянуло ее за клюв. Ее крылья трепетали вокруг ее небольшого тельца, похожего на грушу, и с каждым их взмахом казалось, что они сейчас отделятся от тела и полетят в разные стороны. Смотря на нее, подняв голову, я вдруг понял, что никогда не видел, как она летает. Я видел, как она расправляет крылья или чистится, но что-нибудь всегда ограничивало ее свободу; были ли это прутья клетки или же мои ладони. Ей никогда не позволяли летать; ни в комнате, нигде. Но, теперь, у нее была такая возможность, и она использовала ее, получая все. И, черт, я еще думал, что она достаточно красива, когда я держу ее. Теперь же она была в сотни раз красивее, порхая под потолком, теперь она и правда была похожа на магическое существо. Она летала и, казалось, что ее крылья становились длиннее, воплощая ее мечты, и все это было красотой в чистом виде. Я поражался, пока она облетела всю квартиру и взмахи ее крыльев разгоняли ее нежное воркование по воздуху, как аромат, и все помещение наполнялось этим мягким звуком. Я раскрыл рот от удивления не только ее красоте, но и еще той мысли, что она, на самом деле, не так уж и близко к своей цели. Она все еще не была свободна, но была там, дальше чего она не может пойти. Она брала от этого момента все, делая его самым прекрасным и желанным. Я мог только представлять, насколько восхитительной была настоящая свобода, и насколько восхитительной станет сама голубка, когда у нее будет возможность заполучить эту свободу. Джерард снова помог мне вынырнуть из моих мечтаний в реальную жизнь. Он плавно скользнул рукой вокруг моей талии, притягивая ближе к себе. Он нашел мою руку, все еще слабую, сжал ее в своей ладони, переплетаясь со мной пальцами. Он положил голову мне на плечо, касаясь губами моей шеи, будто клевал меня, мне так казалось, потому что я все еще был очарован этой птицей. Его кожа была горячей, он продолжал прижиматься ко мне губами, мне нравилось это новое ощущение. Я чувствовал легкость во всем теле — от костей и до кончиков пальцев — он обнял меня и прижался ко мне, тоже наблюдая за полетом птицы. В тот момент я мог поклясться, что часть меня покинула тело, потому что я чувствовал, будто лечу, в то же время, оставаясь зрителем. — Ты будешь моим голубем, Фрэнк, — прошептал он, мягко выдыхая мне в ухо, возвращая меня в нашу собственную реальность. — И мы сможем быть свободными вместе. Язык Джерарда танцевал у меня во рту, подобно птице, что летает по комнате и старается вырваться наружу. Мы были совсем близко, лицом к лицу, исследуя друг друга губами и руками, каждое прикосновение казалось новым для нас и, в то же время, таким знакомым. Все вокруг затихло, и наш поцелуй тоже, мы прижались друг к другу лбами, улыбаясь, прикасаясь разумом к чему-то, что было еще важнее и серьезнее. -Я хочу попробовать кое-что с тобой, Фрэнк, — сказал он, чуть отстраняясь от меня. Голубь все еще порхал, наслаждаясь своей ограниченной свободой, а мы все еще привыкали к нашей собственной «свободе». Мрачные и философские оттенки исчезли из голоса Джерарда, и осталась лишь его озорная улыбка. — Что именно? — спросил я, его улыбка заражала меня, как болезнь, от которой мне не хотелось лечиться. Я не видел у него этой улыбки с утра, когда он говорил о новом правиле его дома, и я даже представить не мог, что он задумал на этот раз. Его морщинки чуть углубились, когда он снова улыбнулся, а после взял мои руки и положил себе на талию. Я улыбнулся в ответ, позволяя ему вести меня к новой идее, которая появилась из его головы, полной гениальных мыслей. Он поднял одеяло, которое я совсем недавно унес из его комнаты, теперь валявшееся здесь, где лежали его вещи для рисования. Он отошел в сторону, расстелил его на полу, ухмыльнувшись, и я понял, что он нашел правильное место. Он передвинул все свои вещи в сторону, пока я просто наблюдал за ним с нервной улыбкой. — Ложись, — наконец сказал он мне, взмахивая руками как-то слишком драматично. — Окей… — ответил я, опускаясь на колени, и затем лег на живот. Лучше это было бы хорошей идеей, быстро подумал я. Я заметил, как дрожат мои руки, когда я опускался на одеяло. — Нет, нет, нет! — сразу же возразил он. Его голос заставил меня подпрыгнуть, даже если он всего лишь шутил. Я посмотрел на него, а он качал головой, прижав руки к лицу и выражая свое неодобрение довольно забавным способом. Словно для него я снова стал наивным подростком. — На спину, лицом вверх, — проинструктировал он, как всегда в своей озорной манере, — я хочу видеть тебя. Я улыбнулся вместе с ним, нервно засмеявшись, чувствуя, что снова начинаю волноваться. Господи, он слишком часто и помногу хотел меня видеть. Я не думал, что во мне есть на что смотреть так долго, учитывая, что я голый еще с утра и что он видел меня «в самый интересный момент», — как он назвал это — что было совсем недавно. Я подумал, что скоро ему наскучит изучать каждый дюйм моего тела и тогда он попросит меня одеться… Но, конечно, художник никогда не просил чего-то вроде этого, поэтому я перевернулся, как он хотел. Лежа так, глядя в потолок, чувствуя себя таким же раскрытым, как когда я лежал на диване, но только теперь сердце стучало чаще, и я слышал, как Джерард копается в шкафах, ищет что-то. Это были не те шкафы, где хранились его вещи для рисования, а те, что стояли ближе к, теперь уже пустой, клетке. — Что ты делаешь? — спросил я слегка дрожащим голосом — не от тревоги, но от чистого азарта. Я слышал стук пластиковых ящиков и шорох картона; звуки, довольно непривычные для этой квартиры, где обычно звенел лязг бутылок с вином или банок с красками. — Увидишь, — я понял, что ответом на это было что-то, что он достал из шкафа. Вскоре он появился передо мной, так что мне не нужно было спрашивать у него что-либо еще; он держал прозрачный пакет, наполненный какими-то желтыми и черными точками. Я не был уверен, что там, пока он не встал на колени рядом со мной. — Зачем тебе птичий корм? — спросил я, широко раскрыв глаза. Я привстал на локтях, чтобы лучше его видеть, и пытаясь понять, что происходит. — Тшшш, — промурлыкал Джерард, играя. Он приложил палец к моим губам, чтобы я затих, придвинувшись как можно ближе ко мне. Вместо того чтобы замолчать, я открыл рот и обхватил губами его палец, посасывая его кончик, почти так же, как делал совсем недавно, когда мы были в его спальне, только теперь я вовсе не собирался кусать его. Было что-то особенно чувственное в те моменты, когда его пальцы были у меня во рту. В его руках было столько сил и способностей творить; они были просто великолепны! Я хотел выразить свою признательность им. Эта благодарность длилась совсем недолго, после чего Джерард быстро убрал от меня руку. Он закатил глаза, взглянув на меня, будто порицал меня. Он пребывал в приподнятом и оживленном настроении, и дело было не только в игре. В игре, в которую он собирался поиграть, будет фигурировать птичий корм, и я не знал еще, нравится мне эта затея или нет. Тем более, меня собирались использовать в качестве игрового поля. — Хочу кое-что увидеть, — объяснил мне Джерард, начиная открывать пакет, разрывая полиэтилен своими изящными пальцами. — Что? — поинтересовался я, чуть приподнимаясь, чтобы взглянуть на него, чувствуя локтями жесткость пола сразу под одеялом. — Выберет ли тебя свобода, — серьезно ответил он, застенчивость и игривость улетучились с его лица. У меня не было достаточно времени, чтобы обсудить это, потому что он уже сунул руку в пакет, и, взяв горсть корма, высыпал мне его на грудь. Я тихо ахнул, как только холодные семена коснулись моей кожи, некоторые из них покатились вниз и бесшумно упали на одеяло. Джерард лишь усмехнулся про себя (и надо мной), продолжая рассыпать их по мне, пока я не стал выглядеть так, будто мои веснушки сошли с ума или словно у меня какая-то жуткая кожная болезнь. Черные точки прилипли к его ладони и лениво соскочили с нее, когда он расправил пальцы, отчего кожа совсем разгладилась, пока сам он оглядывал комнату в поисках голубя, прислушиваясь, стараясь определить, где сейчас она порхает. Ему не пришлось долго ждать — достаточно скоро птица появилась и, слетев вниз, приземлилась мне на живот. Я снова ахнул, вцепившись взглядом в голубя, который смотрел на меня своими черными глазками-бусинками. — Думаю, она тебя выбрала, — проговорил Джерард, улыбаясь. Хотя птица и загораживала мне обзор (а также завладела и всем моим вниманием — она начала клевать семена с моей кожи, достаточно близко от того места, куда я бы не хотел, чтобы меня клевали) и я не мог видеть Джерарда, я был уверен, что в его глазах плясали огоньки. Я хотел быть уверен, что это гордость, но там было что-то и помимо этого, конечно же, кое-что более глубокое и важное. Что-то, что мне предстоит узнать позже. — Это довольно-таки странно, — признался я, не обращаясь конкретно ни к кому, когда лапки голубя начали ходить по мне. Ощущение зерен на коже было и так странно, тем более, когда она начала клевать их, но теперь она еще и ходила по мне, сопровождая каждый шаг легкими уколами. Это было не больно, только вызывало зуд, и было немного жутко. Когда она опускала голову и хватала семечки, которые, в отличии от остальных, были не очищены, она била клювом сильнее, но все равно было не больно. Но совершенно другие ощущения вызывали ее перья — они казались волшебными. Ее мягкий хвост прижимался ко мне сразу за ней — за ее когтистыми лапками — и смахивал на пол семена, одновременно заставляя чувствовать легкий озноб в спине. — Свобода не должна казаться естественной, — сказал Джерард, отвечая на мой комментарий. Он опустился вниз, все еще очень близко ко мне, его плечи были едва ли не прямо над моими бедрами. Он легко погладил мою кожу, так же легко, как он вел меня по темному тоннелю своего сознания, — свобода не должна случаться в обычной реальной жизни. Каждая жизнь слишком сложна и запутана вместе с другими жизнями, которые пересекаются и зависят друг от друга. Есть очень много способов ослабить эти узлы, можно даже совсем их развязать; есть много вещей, с помощью которых можно вырваться из этой сети и возыметь полную свободу. Если бы все делали, что они хотят, когда они этого хотят, то в мире царил бы абсолютный хаос… Я прервал его, решив уже было, что нашел изъян в его теории. — Я думал, что хаос это хорошо… разве нет? Он одарил меня лукавой усмешкой, на секунду прекращая свои движения. — Это так, но когда все одно и то же, когда все свободны, люди принимают это, как должное. Им больше не нужны такие вещи как самосознание и суверенитет. В конечном счете, очень немногие из них реально имеют цель в жизни. Если ты весь свободен, и это далось тебе настолько легко, сама мысль о борьбе уходит куда-то далеко, исчезает. Исчезает и страсть. Страсть и борьба, они настолько же прекрасны, как и свобода, и они даны нам не просто так, этому есть причина, и мы настолько ограничены именно по этой причине — для определения цели, и даже когда мы одни — мы не свободны. Мы останемся тем же, кем и были, мы будем жить в открытой клетке, интересуясь, как бы провести время и прожить жизнь. Мы не можем быть абсолютно свободными, но мы можем мечтать об этом. Нам есть, как выразить себя: искусство, музыка, любовь, что угодно. Благодаря этому у нашей жизни есть смысл. Это то, что помогает нам встать утром с постели и жить, и это то, что дает нам свободу, которую мы никогда не получим в обычной жизни просто так. Когда он закончил, я честно не знал, что делать. Я все еще слышал его голос у себя в голове, и видел его лицо прямо передо мной. Его глаза искрились, как янтарь в темноте, когда он произносил это слово — мечта. По некоторым причинам, это надежно застряло в моем мозгу. Возможно потому, что после этих слов, хотя бы на секунду, я чувствовал, как мое тело выскакивает из себя, будто я вывернулся наизнанку. Может, я заснул, или был в процессе засыпания, убаюканный его словами. Я мог слушать, как Джерард говорит всю ночь, все утро, каждый чертов день, и я по-прежнему мог находить что-то новое, даже когда он говорил о мире, в котором я прожил семнадцать лет. Я знал, что мудрость приходит с возрастом, но я чувствовал себя младенцем рядом с ним и, даже зная, что это не так, мне казалось, что я никогда не буду знать все это, как знает он. Я могу жить и стать самым старым человеком в мире, и все еще не достигну его уровня. Из того, что он говорил — и как он говорил — казалось, будто он прожил века. Каждое слово подобрано, будто бы обработано перед тем, как быть озвучено, и пронизано нитями смысла с соседними словами, как бусины. Я даже подумал, что он практиковал этот разговор заранее, может, он записал его, потому что никто не мог так потрясающе говорить, не продумав каждое слово раз сто. Иногда, я даже не знал, что значат слова, которые он использовал; они были слишком длинными и непривычными для моих ушей. А иногда я мог не понимать, что значат целые фразы. О чем он говорил? Черт его знает, но я все равно слушал. Он мог увлечь кого угодно вокруг, даже если этот человек не говорил по-английски. Я был даже не уверен, был ли это традиционный английский в некоторых местах его речи. Он внезапно говорил определенное слово, или фразу из французского языка, произнося также, как он говорил английские слова, и вот так они приобретали новую окраску и новый смысл, и это восхищало меня. Такое стоило бы учить в школе. Было уже неважно, что он говорит, я все равно всегда его слушал. Единственный момент, который печалил меня — я никогда не смогу сказать ему что-нибудь в ответ. Даже если я понял, даже если я согласен, я не смогу сказать ничего сложнее, чем «да». Ему нужен кто-то более просвещенный в таком деле, у кого язык лучше подвешен. Это было не про меня. Я много трогал его во время нашего разговора, потому что понимал, что мои руки были неплохой заменой языка и, казалось, что он принимает это. Он едва обращал внимание на бедность моей речи, (Джерард всегда был внимателен к деталям, но не считал нужным их комментировать) потому что был очень увлечен тем, что он говорил или делал сам. И, достаточно скоро, ему уже не нужно было так много говорить, мы оба погрузились в мир, где у нас был наш собственный язык, который мы прекрасно понимали оба. Он поцеловал меня приоткрытым ртом во внутреннюю сторону бедра, провел языком по мягкой коже. Я почувствовал, как его руки поднимаются по ногам, пальцы перебирают, как лапки пауков, и приятная дрожь пробирала меня до костей. Я перестал спокойно дышать, чувствуя, что я снова возбуждаюсь. Я видел, как опускается и поднимается голова голубя, когда моя грудь так же поднималась и опускалась, и как это происходило все быстрее. Джерард снова трогал меня, но я понятия не имел, ведет ли это к сексу в этот раз или нет — ощущения и его слова слишком отвлекли меня, также, как воркование у меня на груди. — Любовь… — выдохнул я, открывая для себя, что я мог что-то выразить, наконец. Я почувствовал, как Джерард замер. — Ты сказал, что любовь дает нам свободу. А как насчет этого? — я вдохнул и выдохнул, ожидая, пока он ответит на мой вопрос, но почувствовал лишь, как он снова коснулся меня губами. Он знал, о чем я говорю, но все еще не отвечал мне. — Мы не можем рассказать об этом людям, — наконец сказал он, не совсем отвечая на мой вопрос. Поцелуи стали медленнее и длились дольше, заполняя сполна паузы между словами. — Они не поймут. Эти слова были правдой, но я не мог принять их. Здесь опять были противоречия. Я не понял этого, и меня не волновало, что я, наверняка, опять кажусь глупым и наивным. — Тогда действительно ли это свобода? — подумал я вслух. — Если мы должны скрывать это, то как мы можем выразить себя? Голубка вдруг замерла и посмотрела на меня. Ее маленькие черные блестящие глазки смотрели на меня, редкое воркование доносилось из ее маленького горла, покрытого тонкими перьями. Ее коготки вцепились в меня сильнее, и она открыла клюв, будто собираясь что-то сказать, как Джерард. Я будто услышал голос разума, звучащий изо рта этой маленькой птички. И это было пение. — Это действительно свобода, и она живет в двух телах, — его голос был чист, как вода, — даже если они находятся внутри одной этой комнаты. Я собирался что-то сказать — не знаю только, что — как он вдруг взял мой пенис в свою руку. Я был только наполовину возбужден, но как только он прикоснулся ко мне и сжал в своем кулаке, то я полностью потерял над собой контроль, позволив ему делать все, что он захочет. Это было проще, чем пытаться размышлять, как что-то могло чему-то меня научить. Я был уверен, что таков был план Джерарда с самого начала. Все становилось слишком серьезно, и мы оба чувствовали, как воздух сгущался вокруг нас. Свобода должна была быть таковой — доступной, но и это было далеко не просто. Мы только начали говорить об этом, а многое из этой темы уже было трудно понять. Джерард пытался дать мне понять свободу уже двух тел; когда они могут соединяться в одно, снова и снова. Птица еще клевала семечки у меня на груди, когда рука Джерарда начала двигаться вверх и вниз, а его поцелуи на моих бедрах стали еще влажнее. Он пытался отвлечь меня от всего болтливого, объясненного и вербального, но мои мысли уже шли в правильном направлении; они были свободными. Я знал, что и мы были свободны, просто находясь в этом маленьком пространстве. Ты никогда не сможешь быть абсолютно свободен; Джерард только что сказал это. Для этого необходимо иметь выход. Искусство, музыка, любовь… Я был уверен, что существует что-то еще, но вряд ли я узнаю это в настоящий момент. И, хоть я не был уверен полностью насчет всего, что происходило сейчас, я был уверен, что мы были свободны в одной сфере точно, если уж не во всех. Его поцелуи переместились с моего бедра на головку члена, заставив меня застонать от удовольствия еще до того, как он взял меня в рот целиком. У нас уже был секс часом или двумя ранее, но, похоже, это не имело значения. Здесь не было времени, в нашем собственном мире. Мы просто делали то, что хотели, и мы хотели друг друга. Джерард еще раз облизал мой член и затем взял его в рот, все еще продолжая скользить по нему языком, причмокивая. Мышцы где-то в моем горле расслабились, и я был просто уверен, что теперь я издавал звуки, очень похожие на голубиное воркованье. Голубь к этому моменту уже спорхнул с меня, когда наши движения стали слишком резкими, но она не улетела далеко: присев где-то рядом, она теперь наблюдала, как Джерард поднимает и опускает голову, продолжая сосать. Оставшиеся на мне семечки начали ссыпаться на одеяло, когда рука Джерарда обхватила меня за талию, надавливая пальцами на кожу. Все, что он делал своим ртом, было просто удивительно, и я полностью отдавался этим ощущениям, откидываясь назад и прижимаясь щекой к мягкой ткани, положив руки ему на плечи. Он провел языком по щели на головке, предчувствуя мой оргазм, прежде, чем я почувствовал стенку его горла, в которую я несколько раз толкнулся и кончил ему в рот. Он провел рукой по всей длине еще пару раз, выдавливая остатки спермы, которые он стер с моей кожи одеялом, но, при этом, все, что попало ему в рот он проглотил. И, хотя сама идея казалась немного противной, я вдруг подумал, что с каждым разом, когда мы делали что-то подобное, я вносил чего-то своего все меньше и меньше. Меня удивляло то, как он может вот так переносить столько всего. Не казалось, что ему очень уж это нравится, но ведь он сделал это. На самом деле мне было бы все равно, если бы он сплюнул, потому что был уверен, что на вкус она не очень. Я уловил, как он едва заметно поежился, но, по большей части мои глаза были закрыты, и я не видел эмоций, написанных на его лице. Сам я еще не делал ему минет — вообще, я почти ничего для него еще не делал. Я прикасался пару раз к его члену в порывах страсти, но чаще я только целовал его и позволял ему делать со мной все, что он хочет. Самая идея глотать сперму казалась, ну, странной. Но, опять же, я думал нечто подобное и об анальном сексе, а после обнаружил, что это довольно приятно, когда боль исчезает. После того, как Джерард немного отдышался, он заскользил пальцами по моему телу, стряхивая с меня птичий корм, который сам же и рассыпал по мне. Несколько зернышек ускакали за пределы одеяла и застучали по полу. Он приподнялся, чтобы заглянуть мне в лицо, и я тоже привстал, так что мне больше не надо было так напрягать шею. Мы ничего не говорили, только смотрели друг на друга, сканируя взглядом, а после снова поцеловались. Я мог сполна прочувствовать горьковатый вкус самого себя благодаря его работе, и я проникал языком глубже в его рот, продолжая чувствовать это. Он приобнял меня за спину и притянул ближе к себе, чувствуя, что я был уже смелее относительно своих желаний. Наш разговор до этого, казалось, только больше открыл нас друг другу, оставляя меня с мыслью, что я хочу его еще больше; что казалось уже невозможным. Джерард перевел внимание на мою шею, где засасывал и прикусывал мою кожу, вызывая тем самым тихие стоны. Я лежал, почти закрыв глаза, но стоило мне открыть их чуть шире, как я увидел кое-что немного неожиданное. Я почти забыл о том, что голубь был все еще в комнате и, когда я открыл глаза, она была почти перед моим лицом. Я вздохнул, увидев ее, и чуть взмахнул рукой, пытаясь спугнуть ее. Она была у Джерарда на плече, карабкалась вверх. Я не понимал, какого черта он не замечал этого. — Уйди… — шепнул я птице, стараясь не отвлекать Джерарда от такого приятного для меня занятия. Я пытался вспомнить имя птицы, в конце концов, решил назвать ее так, как последний раз ее называл Джерард (если я не ошибался) именем испанской художницы. — Оставь нас… Кало. Джерард тихо засмеялся мне в шею, все еще прикасаясь языком к моей коже. — Она может остаться, — сказал он, замедляя движения. Он был все еще таким же страстным, как и всегда, но он замедлялся, чтобы говорить, потому что он всегда говорил о чем-то важном, — и ее больше не зовут Кало. — О, правда? — удивился я, хотя тут нечему было удивляться. Он постоянно менял ей имена. Насколько я знал, он больше менял их для того, чтобы запутать меня. Это было в его характере; это уж я знал точно, — И как теперь ее зовут? — Фрэнк, — серьезно сказал он, все еще прижимаясь лицом к моей шее. Его поцелуи были совсем медленными, как те, которые ложились на мои бедра совсем недавно. Но, все же, эти поцелуи уже не намекали на секс. Они намекали, но только на то, что каким-то образом ускользнуло от меня. — Есть такой художник, которого тоже зовут Фрэнк? — спросил я с улыбкой. Это было глупо, особенно учитывая, насколько распространенным было мое имя, но всегда, когда мне попадалась знаменитость, или песня, или что-то еще с моим именем, то я всегда очень радовался. Это было то чувство гордости, которое я мог себе позволить, при этом не слишком угождая своим желаниям. И тот факт, что моим именем звали какого-то художника, и то, что художники были важными для Джерарда — все вместе это делало это чувство еще лучше. — О, да, — ответил Джерард, с легким сарказмом, будто и так было ясно, что такой художник есть. — Фрэнк… а как дальше? И какие картины он рисовал? Он умер или все еще жив? — Я снова засыпал его вопросами, сам пребывая в приятном удивлении. Я почувствовал его теплую улыбку на своей шее, прежде чем он начал отвечать мне, и ответил он такое, что у меня просто голова пошла кругом. — Он все еще жив, он все еще учится рисовать, и его фамилия — Айеро, — он произнес последнее слово так мягко и нежно, что я даже не был уверен, что реально расслышал его. Я застыл в его объятиях, и он, наконец, оторвался от моей шеи и заглянул мне в глаза. Его улыбка была уже намного меньше, но, тем не менее, она светилась гордостью. И впервые он был горд не за себя. — Ты художник, — наконец сказал он, рассеивая мои сомнения, которых, возможно, и не было на самом деле. — Но… но… — я замолчал, не зная, как ответить, потому что я реально не понимал. Я ведь даже не был еще настоящим художником. У меня едва что-то получалось без его помощи. Я мало рисовал. Я не был знаменитым. Я не выставлялся. И, кроме того, больше никто не знал, что я художник. Только Джерард. Единственный человек, который имел значение. И снова слова и мысли убежали от меня. Все, что я видел — это глаза Джерарда, которые продолжали смотреть на меня; его чистый и звучный голос вибрировал в ушах. — Ты художник, Фрэнк, — повторил он, в его голосе сквозила правда; и в прямом и в переносном смысле. — Ты рисуешь. Ты создаешь музыку. Ты любишь, занимаешься сексом и борешься. У тебя есть страсть к жизни. Он сказал это все на одном дыхании, передавая тем самым, как все это было важно, страстно и неразрывно. Он замолчал, делая глубокий вдох, убеждаясь, что я все понял. — Ты — художник. И теперь ты знаешь, что такое свобода, и она выбрала тебя, и ты действительно настоящий художник. И ты можешь делать что угодно и достичь чего угодно, — он улыбнулся, на этот раз, обнажая зубы. Мое дыхание, подобно горячему липкому комку, как застряло в горле, так и оставалось там, в то время, как все остальное тело ощущало волны недоверия, исходящие из моей головы. Дело уже было не в том, чтобы быть художником, и не в искусстве. Он начал учить меня жизни, используя все приемы, что были у него в распоряжении; наши тела, разумы, а теперь еще и эту птицу, он учил меня тем вещам, в существование которых я даже не верил прежде, не говоря уже о том, чтобы хотеть научиться им. Джерард позволил мне вырасти — сделать то, что, как я думал, я никогда не захочу сделать. Но он доказал, что вещи слишком разные и слишком не такие, какими кажутся. Я не вырос годами, я не облачился в морщины и пыль времени. Я вырос не в таких понятиях, как ответственность, счета и долги. Это были те аспекты жизни, которые пугали меня, потому что они словно говорили «вот жизнь почти и кончилась». Джерард нацепил маски на все эти страхи, и позволил мне вырасти изнутри, вырастил во мне понимание таких вещей как культура, искусство и свобода. Во мне была душа, которой он дал зацвести, а ведь я никогда не думал, что она у меня есть, я никогда не чувствовал ничего, что натолкнуло бы меня на мысль о ее существовании. Джерард позволил мне дорасти до такого уровня, и он не остановится на уже достигнутом. — Чего ты хочешь, Фрэнк? — спросил он то, к чему вели его заключения и мысли. Я был так далеко, как он и хотел завести меня. Прямо сейчас я должен был решить, чего же я хочу. Теперь я был художником; я мог делать, что хочу. Все, чего хотел и жаждал когда-либо. Я мог рисовать картины, писать песни, и быть известным в своей области. Я мог, и что более важно, я реально сделаю все, что захочу. Я сделал, наконец, вымученный вздох и закусил губу. Я посмотрел в глаза Джерарду и увидел там тоже самое. Он знал, что вместе мы можем быть кем угодно; художниками. Я хотел его и больше никого во всем мире. Я поцеловал Джерарда, вбирая в себя столько его, сколько мог. Я слышал, как голубка опять порхает по комнате, и на звук ее хлопающих крыльев отозвалась одна четкая и яркая мысль в моем обычно сумбурном сознании — свобода. Теперь я был волен выбрать Джерарда, но также у меня была свобода изменить свое решение, если я захочу. И я думал, что мое решение останется таким, какое оно сейчас, на очень, очень долгое время.