=Искусство с возрастом=
Мы все еще лежали на одеяле, расстеленном по полу и белая птица по-прежнему наблюдала за нами. Мы целовались, а она ворковала, склонив голову. Его руки были на моей талии, на моей спине — везде, но кое-где еще остался птичий корм и он уже начинал слегка раздражать. Острые кончики впивались в кожу и она начинала чесаться, и я не собирался оставлять это все вот так. Голубь, теперь Фрэнк, уже наелся и было ясно, что она не станет доедать остальное. Да и, кроме того, она уже вряд ли станет это есть, даже если проголодается. Поднявшись на ноги, я посмотрел на птицу, и она посмотрела на меня в ответ своими черными глазками. Теперь она носит мое имя, и это значит, что я художник. Я чувствовал некоторую неловкость, будто был в центре внимания, как знаменитость. Это было очень непривычно, потому что люди никогда не обращали внимания на то, что я делаю, объяснял я это или нет. Для людей, даже тех, которые замечали меня, я был лишь видимым объектом, не больше. Я был Фрэнком: семнадцатилетним школьником, без каких-либо целей в жизни. Я никогда не думал о том, круто это или нет, потому что это было не тем, что происходит в моей голове, а лишь скорлупой. Это просто факты о человеке, а не его свойства или черты. Особенности потому так и назвали, что они особенны, в то время как факты были чем-то жестким и обобщенным. Я школьник, а значит, я много времени провожу за тем, что смотрю на часы и думаю о том, как я не хочу находиться там, где нахожусь, сидя и смотря на часы. Но так вел себя каждый школьник. Это еще ничего не говорило обо мне как о личности. Вы не можете сказать кто я такой, просто наблюдая за моим поведением в школе и, что тут говорить — я и сам не знал тогда, кто я такой. И, внезапно, я стал Фрэнком-художником. Это произошло сразу, как только Джерард назвал голубку моим именем, и тогда все круто изменилось. Конечно, изменения начались раньше, и они не были мгновенными — они длились неделями. Все началось с ведра голубой краски, которая накрыла меня, даже в метафорическом смысле. Я был художником; личностью. И, если быть художником — такой же факт, как и быть школьником, то он заключает в себе больше, чем может показаться. Быть художником — значит родиться тем, кто сам может формировать свои черты и особенности, делая себя неповторимым. Художники — творческие и чувственные люди, наделенные интуицией. Они по-настоящему живые, с настоящими мыслями, чувствами и душами. Художник может из ничего стать всем, используя все, что его окружает. Это определение было намного более многозначным и гибким, чем определение «школьника». Художник был всем тем, чем был Джерард, и я уже начал все больше и больше влюбляться именно в этот идеал (даже, если в этом уже проявлялось что-то нечеловеческое). Во мне только росло убеждение, что я не был даже близко к завершению становления себя, как художника, даже учитывая, как далеко я уже зашел — во всяком случае, по мнению Джерарда. Хотя, в этом, по большей части, и заключался весь вопрос: ведь все это было в сознании Джерарда; это было его мнение. Я не мог видеть, что он на самом деле видит, этого маленького начинающего художника. В моем понимании это не имело смысла. Я никогда не раскрывал своих талантов прежде. Я только писал что-то, что вырывалось из моей головы и чему я помогал вырываться, иначе моя голова бы взорвалась, я играл на гитаре, потому что кто-то вдруг попросил меня, я начал мазать красками холст просто потому, что Джерард учил меня. Я наслаждался тем, что делал, но никогда не думал, что у меня есть какой-то талант, призвание. Может, это потому, что я никогда не смотрел на вещи, как Джерард. Я никогда не смотрел на свою жизнь с такой яркой и красочной стороны. Я всегда спал головой в одну и ту же сторону; мне тоже было нужно устроить небольшой хаос, чтобы по-новому на все взглянуть и, возможно, даже и поспать так — в другую сторону головой. Но, похоже, все эти таланты, все же, имелись. Я все еще учился, как сказал Джерард, но у меня был потенциал. Это слово казалось мне очень странным и чужим, даже немного страшным, когда оно сорвалось с его губ и засело у меня в голове. Это было одно из тех слов, которые я глотал, один за другим, пока слушал его только из-за того, как красиво слова перекатывались у него на языке. Это слово заключало в себе надежду, что-то своеобразное и творческое, и его звучание оставляло что-то во мне — отпечаток, который лишь Джерард мог увидеть. Я мог быть Фрэнком-художником, хотя бы какое-то время. Сейчас же, я был просто учеником, ищущим свой путь сквозь сотни не расшифрованных страниц своего сознания. Как блуждание по новой и чужой земле. — А почему ты назвал ее так именно в этот момент? — спросил я, выражая ту неуверенность, что осталась после нашего последнего урока. Я посмотрел вверх на Джерарда, когда мы лежали на полу, — В смысле, как ты можешь назвать ее Фрэнком, пока я еще только теоретически художник? Я ведь еще только учусь. — Я знаю, — кивнул Джерард, нахмурив брови. Он положил голову обратно на одеяло, разглядывая потолок и продолжая говорить. — Но, давая чему-то имя, что-то, ты даешь возможность будущему, — он замолчал, но я думал, что у него еще есть, что мне сказать. Когда он всего лишь вздохнул, заговорил я. — Что ты имеешь в виду? — Когда ты называешь что-то или кого-то, ты утверждаешь свое право на это. Так же, как с детьми или домашними животными. Ты даешь им имя, и они твои. Он снова замолчал, его глаза, будто остекленели, когда он задумался о том, что сам сказал. Моя голова лежала у него на груди, но мне было удобно смотреть на него, когда он говорил. Его рука обнимала меня за талию, и он притянул меня чуть ближе, чтобы я больше вник в суть. Мой разум начал блуждать по дебрям образов и догадок, среди которых светилась эта новая для меня идея Джерарда, и я думал, как на этот вопрос — об именах и присвоении — смотрят мои родители. Я поежился, осознавая, что, фактически, я все еще принадлежу им. Это было правдой, с какой-то стороны. Через несколько месяцев мне будет восемнадцать, и тогда я буду свой собственный, официально — но, на самом деле, я все еще буду принадлежать им. Они дали мне имя; я принадлежал им. И, в данный момент времени, они контролировали все мои действия — если они узнают, что я сейчас нахожусь в компании сорока семилетнего художника, голый, на полу гостиной, они будут мне не очень признательны. Я гораздо больше хотел принадлежать Джерарду, потому что ему было не наплевать на то, чего я действительно хочу от жизни. Он снова заговорил, и все мои мысли рухнули, каскадом сложившись в одну кучу запутанных заключений. — Я назвал голубя твоим именем потому, — начал он, снова жестикулируя руками, — что этим я подтверждаю то, что теперь ты можешь взять на себя ответственность за самого себя. Ты можешь взять свой талант в руки, как глину, и слепить из него абсолютно все, что захочешь. Он смотрел вниз на меня, отвлекаясь от потолка: — У тебя есть власть над собой. Если ты используешь ее, значит, ты ею обладаешь. Он улыбнулся мне, но все что я мог почувствовать — это страх. Я не мог не ощущать подавленность, ведь я привык, что кто-то другой руководит мною; я был объектом, но не владельцем. Я всегда был с пустыми руками, а теперь в них было так много, что казалось странным, и мне уже было тяжело, а мои руки, казалось, вот-вот опустятся, не выдержав всей этой тяжести. Я не был уверен, перенесу ли это и смогу ли владеть собой. Вот почему я хотел, чтобы Джерард был тем, кто контролирует и направляет меня, пока я сам не научусь. Меня бесила идея о том, чтобы быть собственностью своих родителей; они никогда не направляли меня в правильную сторону. Но мне так же не нравилась идея принадлежать кому-то вообще; я, например, тоже никогда не направлял себя, куда следует, наоборот, только рушил свою жизнь. Я застрял на одном месте, и уже было не важно, есть у меня сила, или нет. Вся та сила, что я обрел так быстро; слишком быстро. Я только начал расти; вряд ли я закончу свое обучение за эти выходные. Столько лет мне не хватало этой встречи с Джерардом и мне была необходима другая жизнь, чтобы наверстать упущенное. Я не был готов, и сомневаюсь, что когда-либо буду. Мне стало казаться, что вся надежда, которую я обрел, вся уверенность и чувство безопасности покидают меня, и все, чего мне хотелось — это выпрыгнуть из своей кожи наружу. Мой взгляд метнулся прочь от Джерарда, и я ничего ему не ответил. — Так ты хочешь сделать это, Фрэнк? Его голос немного отвлек меня от моих мыслей. Он говорил о силе самообладания, а мне хотелось вывернуться наизнанку. Я тяжело выдохнул и заставил себя встретиться с ним глазами, готовый сказать ему, что у меня ничего не получится, как вдруг кое-что заинтересовало мое внимание — легкая улыбка на его лице: она стала мягче. Тогда я начал понимать кое-что еще, что было не таким страшным, как ответственность за все свои поступки. Я вспомнил, как совсем недавно рука Джерарда была в моей руке, и голубь летал по квартире, хлопая крыльями. Я был не только очевидным художником, я был Фрэнком-голубем. Этим он не только признал, что во мне есть задатки художника, хотя это и много значило для меня, но он назвал голубя моим именем, показывая, что он может мне помочь. Я могу контролировать свое искусство сам, но Джерард будет со мной и будет помогать мне, пока не придет время, и я не научусь справляться с этим своими силами. Я взглянул на него и кивнул, соглашаясь с его словами и слегка улыбаясь. Все уже не казалось таким страшным, как за минуту до этого. Я удивлялся, как много сумели наши отношения всего за эти несколько минут, в то время как наши губы сцепились и голоса затихли. Что-то было хорошим или плохим, белым или черным, безопасным или же опасным. Наши эмоции балансировали на грани между эйфорией и отчаянием (как и все остальное). Это был трудный путь, особенно в эти угрюмые времена. Хотя, это было как искусство: лучшее во всех своих крайностях. Нет такого половинчатого цвета; есть слепящий красный, или есть глубокий, темно-кровавый. Людям не нужно то, что между этими двумя крайностями, потому что это скукотище, что и так окружает нас повсюду. Искусство — это побег; ты не рисуешь повседневную жизнь. Ты рисуешь мечты. Это то, чему научил меня Джерард. В наших отношениях всегда присутствовало искусство, а с ним и страх, хотя я и чувствовал безопасность рядом с Джерардом. В жизни всегда есть страх и боль и, с новым преимуществом в виде свободы, все кажется странным. Появляется ощущение нереальности, так сказал он мне. Его руки были гладкими, и мне было как никогда хорошо рядом с ним. Я крепче обнял его, уходя мыслями дальше в темный лес сознания. Тем не менее, даже при том, что эта свобода была прямо перед моим носом, я бы никогда не решился воспользоваться ею. Может, поэтому голубь летал возле меня: я не собирался идти за ней сам. Я мог найти в себе таланты, я мог развить их задолго до встречи с Джерардом, я мог воплотить их во что-то великое, но я этого не сделал. Я не делал ничего, пока что-то само не влетало в меня, были ли это семечки, хлопающий крыльями голубь или ведра краски. И, даже когда он сделал это для меня, я все еще немного колебался. Свобода не должна казаться реальной; для цепей всегда есть какая-то причина. Однако правила все равно оставались нарушенными, и, продолжая в том же духе, мы ломали все новые и новые запреты. У меня была свобода, уж кусок ее точно, но я собирался получить больше, будучи тем, кем Джерард хотел, чтобы я был. Но чего я хотел? Я спрашивал сам себя, но слышал голос Джерарда. Ну, не мог же забыть о себе, когда речь шла обо мне! Художники — эгоисты, поэтому я концентрировался на своих чувствах. Я хотел рисовать, но, казалось, это больше для того, чтобы угодить ему. Я хотел быть как Джерард, так же сильно, как я хотел быть с ним, быть внутри него. Он был моим наставником, учителем, а теперь еще и любовником, но это не меняло того факта что я хотел от него большего. Я хотел быть таким же харизматичным, как он, иметь такой же великолепный голос, которым он выносил свои гениальные мысли в открытый космос воздушного пространства. Я думал, что смогу познать его сущность только через рисование. Не то, чтобы я не хотел рисовать, или у меня это плохо получалось, просто это не давало всех ответов на вопросы, которые я хотел знать, а мне было очень нужно их знать. Я долго и упорно думал, что за ответ это может быть, и пришел только к одному достаточно универсальному заключению, которое значило едва ли не все. Я хотел быть собой. Это и было плохо, потому что я понятия не имел, кто я. В этой короткой фразе (лишь мысли) было слишком много всяких ответвлений, поворотов смысла под всеми возможными углами и всеми возможными точками зрения. Так тянутся мириады сосудов из одной точки — их слишком много, чтобы выбрать какой-то один. Я заканчивал старшие классы, но это ничего не меняло. Я был художником, и это было намного сложнее, и я так до сих пор и не понял, что на самом деле это значит. Для того чтобы найти самого себя, мне нужно было использовать искусство. Так нашел себя Джерард. Я посмотрел на него, на художника, ему сорок семь лет и он лежит рядом со мной голый на полу. Что значило для него быть художником? Я знаю, что это значит, что ты можешь рисовать и так далее, но что насчет личности, осознания себя? Он нашел себя через путь искусства. Он был самоуверен, с каплей высокомерия, но, при этом, он был добрым и нежным и, кроме того, он был философом. Джерард выбрал свой путь и почувствовал больше, чем мог представить. Он стал этим человеком до меня из-за искусства. Он использовал рисование, чтобы найти себя. Что я мог использовать, чтобы найти себя? Я снова сконцентрировался на себе, укутанный в его объятия, и, казалось, я еще никогда так много не думал. Я не много чего умел, но, подумав, я нашел логический вывод, который был почти всегда на виду, но я не видел его, будто он был хамелеоном. Я могу делать музыку. Я мог бренчать на гитаре и, по ходу дела, бросить пару слов. Я мог сделать так, чтобы люди интерпретировали то, что слышат, а не видят, как с картинами Джерарда. Смотреть это здорово, но музыка могла пробрать человека до глубины души, заставляя их дрожать изнутри. Я мог сделать это — фактически, я даже хотел этого. Я постоянно слушал музыку; я шел с наушниками в ушах в школу и обратно, а иногда я слушал музыку и на уроках, если мог проделать это незаметно. Стены моей комнаты были расклеены плакатами групп, которые мне нравились, но не картинами. Я восхищался музыкантами так же сильно, как Джерард восхищался художниками. Мы были очень похожи, но в разных направлениях. В то время, что я проводил дома, я всегда доставал гитару и играл что-нибудь. После того, как Джерард разорвал мою душу, а потом бережно склеил ее после того, как я сыграл ему, я уже был уверен, что гитара больше никогда не окажется где-нибудь вне этой комнаты. Я все еще собирался играть — фактически, я этим и занимался каждый вечер, перебирая струны так, чтобы родители не услышали — но я собирался прятать ее ото всех, пока не научусь играть достаточно хорошо, достаточно правильно, чтобы это мог услышать кто-то еще. Даже, если это займет несколько лет, я все равно придерживался этого плана. По крайней мере, инструмент больше не выглядел, как больной кусок дерева, а даже если и выглядел, то все сразу менялось, стоило взять ее в руки и начать играть. Но, до того, как я снова вспомнил о ней, она выглядела ужасно; она была скучной, одинокой, и время съедало ее, поскольку никто не пользовался ею. А для того, чтобы это творческое дерево выросло, нужен был кто-то, кто бы смог помочь ему. Никто не творит в полном одиночестве, прозвучал в моей голове голос Джерарда, сохраненный после одного из наших самых первых уроков. Человек может рисовать картину, но вдохновение приходит от других людей, от других картин. Если кто-то нарисует что-то из себя, без чьей-либо помощи, то получится ничто. Чернота. Каждый аспект личности построен на событии, спровоцированном другим человеком, на опыте… Это просто продолжается дальше и дальше. Ты должен быть креативным, чтобы выжить, а никто не может выжить в одиночестве. Когда я играл что-то на гитаре до трех ночи, я осознавал, что не один, но осознавал это по-своему. Я знал, что у меня есть Джерард, что было очевидно, но я пришел к заключению, что я был очень похож на этот скучный инструмент, который держал в руках. Я всегда был скучным из-за того, что был скучающим: мне наскучила моя жизнь, мои друзья, да и все, в общем. Но сейчас, играя на гитаре, я будто из гитариста превращался в целителя, а гитара становилась пациентом. У нас обоих был, в метафорическом смысле, рак, и вместе мы воскресали, вводя в пространство новые звуки, сплетающиеся в мелодии, которые могли существовать только благодаря существованию нас обоих. Когда я играл посреди ночи, то дверь в мою комнату была закрыта, и еще я повесил на нее одеяло, чтобы снаружи не было слышно ни звука, и чтобы ничто не отвлекало меня извне. Иногда, я останавливался и напряженно прислушивался, не идет ли кто. Да, пока что никто не застукал меня за игрой на гитаре, но все же, к настоящему времени я уже стал неплохим лжецом — когда говорил, где я был, приходя домой около десяти, (большинство художников — лжецы; им не нужно всегда выражать себя словами — они могут выразить себя картинами.) — но даже, несмотря на всю эту ложь (или же творение искусства?), мать и отец, похоже, все равно догадывались, что я играю на гитаре. Может, они видели внезапно оживший кусок дерева, который лежал на моей кровати. Моя мама иногда ‘прибиралась’ в моей комнате, когда я был в школе, и она наверняка заметила, что тут происходит, и сказала отцу. Это была его гитара и, в конце концов, он имел право знать. Моему отцу не нравилось даже то, что я слушаю музыку, он постоянно говорил, что это трата времени. Я должен был учиться. Я должен получить работу. Я должен сделать очень много всего, если послушать его — но ничего из этого не было и вполовину так интересно. Особенно жестко ко всему этому он относился с тех пор, как я предложил записать меня на уроки по гитаре. Мы больше никогда не поднимали эту тему, но по тому, как хмурились его брови, и напрягалась челюсть, когда он видел, как я прихожу домой около десяти, он понимал, что творится. Искусство, по его мнению, было еще большей тратой времени. Отец играл сам в юности, и тогда, до определенной степени, мог понять важность этого процесса. Я был больше, чем уверен, что именно поэтому он так бесился, когда мы говорили об этом за обеденным столом. Он злился, но больше не на меня, а на себя. Тот факт, что он сдался и бросил музыку, грыз его изнутри. Он отдал гитару мне, все равно, что выбрасывая мечту в мусорное ведро, но, в тоже время, отдавая мне гитару, он давал мне шанс, который я был обязан упустить. Он хотел увидеть, как я тоже сдамся. Если не оправдались его надежды, тогда, с какой стати, что-то должно получиться у меня? Он предал свою мечту, но мало того — он хотел, чтобы я сделал с точностью то же самое, что и он. А когда я это сделаю, то у нас будет душевный разговор-отца-с-сыном, где он расскажет мне, как бессмысленны по своей сути фантазии и мечты, и что их надо уметь забывать. Это была одна из тех возможностей, которые у него были, потому что он обладал мной с того момента, как дал мне имя. Он хотел, чтобы я страдал, как и он, поэтому запретил мне брать уроки игры на гитаре. Он не осуждал идеологию и саму суть музыки, потому что не мог; точно так же, как в своей молодости. Но искусство? Он был бы категорически против и этого тоже, даже если бы я сказал, что хожу на бесплатные уроки. Он едва понимал музыку, которую когда-то использовал, чтобы жить; таким образом, вообще, никак на Земле, никакими способами, он бы не смог понять искусство, ведь это было то, чему он даже вряд ли был способен научиться. Искусство слишком отстранялось от общепринятых понятий, оно выходило далеко за установленные пределы, а Джерард оставил все эти пределы далеко позади. Мой папа совсем не такой, и он никогда не поймет моих отношений с художником, который был моим учителем. Теперь, когда мы занимались уже не только искусством, я был уверен, мой отец просто убьет меня. Или Джерарда. Или нас обоих в кровавом бардаке, заколет нас до смерти кисточками. Я не хотел даже думать о том, что будет, если кто-нибудь — не только мой отец — узнает о нас с Джерардом. Последствия были бы слишком ужасными, болезненными и я знал, что я этого не перенесу. Джерард и я только начали; очень надеюсь, что это все не закончится так быстро. Я тряхнул головой, стараясь подумать о чем-нибудь еще, не настолько серьезном. Я получил ответ, когда услышал, как опадают семечки с моей кожи, которая вся чесалась, и мне уже хотелось это прекратить. Выскользнув из рук Джерарда и, осторожно поднявшись на ноги, я направился в ванную. Он хмыкнул, когда я зашевелился, чуть отодвигаясь, чтобы я мог пройти. Его глаза были чуть прикрыты, и, несмотря на то, что сейчас была ночь, он не спал. Семечки ощущались под ногами, и я слышал, как они падали с меня на пол, барабанили по нему. Я вздрогнул, почувствовав прохладу пола пальцами ног, не говоря уже о ледяной плитке в ванной. Я включил свет, и он был таким ярким, что поначалу слепил. До этого момента квартира Джерарда была довольно тусклой, в окно смотрело темное небо, а единственным источником света была лампа в его спальне. Я прикрыл глаза рукой и посмотрел на себя в зеркало. Дверь все еще была распахнута, и я так же видел и Джерарда, поскольку ванная была совсем далеко от гостиной. — Ты куда? — лукаво спросил он меня, слегка раздвинув ноги, позволяя мне увидеть в зеркале все его обнаженное тело целиком. Я обернулся к нему, едва различая его во мраке, поскольку сам я еще был ослеплен светом ванной. — В душ, — ответил я, склонив голову в сторону, чтобы лучше его видеть. — Как-никак, кто-то меня всего осыпал птичьим кормом. — Всё ради искусства, — улыбнулся он, откидывая голову назад и обнажая горло. Его кадык поднимался и опускался, когда он сглатывал. Даже при таком слабом освещении я видел, что его шея была усеяна фиолетовыми пятнами. Я улыбнулся, зная, кто наставил на нем этих отпечатков. Я снова повернулся к зеркалу и взглянул на себя, наверное, впервые за последние несколько дней. Я был шокирован тем, что увидел. Мало того, что я весь был в черных и рыжих семечках, но все мое тело, а не только шея, было покрыто такими же отметками, оставленными Джерардом. Особенно заметный фиолетовый засос был на шее слева, прямо под ухом, ближе к щеке. Я смотрел на это пятно и коснулся его пальцами, отчего по коже пошли мурашки. Воспоминания сразу же помогли мне снова почувствовать на своей коже его губы и руки, а иногда еще и зубы. Эта точка наверняка была у Джерарда любимой; он всегда подкрадывался сзади и целовал меня именно сюда. Я закрыл глаза и окунулся в воспоминания, снова чувствуя, насколько же это было приятно. Я отклонил голову назад, как Джерард, что валялся на полу в комнате. Я вслепую касался своей кожи, снова и снова натыкаясь на сгустки воспоминаний, будто чувствуя впервые то, что чувствовал совсем недавно. Я не знаю, как я спрячу эти засосы, когда пойду домой, но это была самая последняя мысль, которой я уделял внимание. Когда я снова открыл глаза чтобы посмотреть на, как я думал, следы от укусов на груди, то увидел, что Джерард стоял на пороге позади меня, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Он улыбался. — Джерард, мне нужно принять душ, — быстро сказал я, удивленный: я не слышал, как он подошел. Вернув голову в нормальное положение, я убрал руку с шеи и переминался на другую ногу. Вместо того чтобы внять моей просьбе, художник подошел ближе, двигаясь мучительно медленно. Он прижался ко мне сзади, его руки как змеи обвивались по моей талии, его губы встретились с его любимым местом на мне, исследованном чуть ранее моими руками. Я поежился, когда его язык начал ласкать особенно мягкую потемневшую кожу. И пусть я не особенно хотел, но я снова растворился в его объятиях, его руки стряхнули с моей кожи семечки и обняли меня. Сдаваясь, я завел руку назад, положив ладонь ему на шею, стараясь притянуть его ближе к себе, но он проигнорировал меня, останавливаясь. Он постоянно только и делал, что дразнил меня. — Теперь я оставил произведение искусства на твоем теле, — прошептал он, рассматривая засос. Он коснулся его пальцами, их подушечки буквально парили над кожей, вдруг он наморщил нос, переосмысливая свое заявление. Он глянул на меня в зеркале, положил голову на плечо и улыбнулся. — Хотя, ты и сам произведение искусства. Встретившись с ним взглядом в зеркале, я улыбнулся его словам, а он снова поцеловал меня. Он покрывал поцелуями мои плечи, не касаясь меня языком, и то, как он выбирал направление, в котором ему вести эти дорожки из поцелуев, тоже напоминало хаос. — Мне все еще нужно в душ, — повторил я. Джерард положил ладони мне на талию, достиг тазовых косточек, и спустился вниз, к члену — он сжал его в руке, перебирая пальцами и поглаживая, хотя я и не был тверд: с прошлого раза прошло всего ничего, но ощущения, которые дарила его рука, были все равно приятными. Хотя, если он продолжит ласкать меня, мне будет только легче возбудиться. Джерард прекрасно знал, что делать со своими руками, губами… и со всем остальным. Мне было немного неприятно, что я не могу делать все эти удивительные вещи для него — я просто не знал, как. Но, казалось, что Джерард и не возражал. — Откуда ты знаешь, что и как делать? — спросил я, отклоняясь назад, прижимаясь к его груди. — О чем это ты? — спросил он сразу же, притягивая меня к себе, так, что между нашими телами уже совсем не было пустого места, его губы были где-то совсем рядом с моим ухом. Он по-прежнему ласкал меня долгими и медленными движениями, мне было хорошо и даже уютно, я даже не думал конкретно о том, чтобы снова заниматься сексом, я просто наслаждался тем, что Джерард делал. — Об этом… — выдохнул я, закрыв глаза. — Все эти прикосновения, поцелуи… — я замолчал, открыл глаза, снова встречаясь с ним взглядом в зеркале. — Я имею в виду секс. — Ах, это — в этом нет ничего сложного, — быстро ответил он, и в его голосе прозвучала та часть его натуры, которая любила долго рассуждать о чем-либо, — ты просто делаешь это, — и Джерард снова целовал мою шею, подтверждая тем самым свои слова. — Но откуда ты всему научился? Поначалу он не отвечал мне, слишком увлеченный моей шеей. Он снова обсасывал это пятно, и его дыхание щекотало кожу. Его руки с моего органа снова переместились на талию, и я почувствовал, как он начал тереться об меня сзади. Я еще теснее прижался к нему, откидывая голову ему на плечо. Он продолжил целовать меня, и, открыв глаза, увидел в отражении шкаф, где на полках стояли книги. Новая идея пришла в мою голову. — Ты учился по книгам? — внезапно спросил я, не собираясь отходить от темы. — М? — он продолжил целовать меня чуть жестче. — Тому, как делать это, — я заговорил как-то слишком быстро, — ты научился этому из книг? Может, если не учитывать всего, что уже произошло, и того, что мы с Джерардом не обнимались в данный момент, то вопрос не казался бы таким глупым. Он рассмеялся сначала, его теплое дыхание лизнуло мою кожу, но, когда я снова поймал его взгляд в зеркале, то он был серьезен, и он ответил: — Нет! — Тогда откуда? — не отставал я, слегка задетый. Наши взгляды снова встретились, его пальцы пробежались по моей щеке и он повернул мою голову к себе, отворачивая меня от зеркала. Наш интересный способ говорить стоя лицом в одну сторону закончился, и теперь мы снова общались лицом к лицу, и он снова собирался чему-то меня научить. — Секс — нечто слишком естественное, слишком приятное и он является основой жизни… — говорил он, поглаживая мое лицо, — так что человек рождается, уже зная как это делать. Нам даны гормоны, страсть, и вокруг нас есть немало замечательных людей, с кем мы можем использовать все это, потому что мы люди, — он помолчал, целуя мое лицо, и снова продолжил. — В моем доме нет книг, которые бы научили меня тому, как быть человеком. Я знаю, как быть им, а будучи художником, я еще и человек особенной породы. Художники знают больше возможностей использовать свое тело, в отличие от обычных людей и, кроме того, они лучше понимают цену тех моментов, когда два тела сливаются в одно. Художники рождаются, и секс у них в крови. Всё, что я знаю о сексе, я уже знал, а остальное — это опыт. — Правда? — поразился я, открывая для себя что-то вроде новой неизвестной мне идеологии. — Тогда как ты можешь кого-то этому учить? — Благодаря практике, — ловко выкрутился он, и затем перешел к следующему уроку, целуя мою шею. Я кивнул; в практике есть смысл. Я к этому моменту уже много чего делал, хотя не был уверен, что у меня получалось лучше. Я знал больше, просто ужас как много, но я понятия не имею к чему я, в конечном счете, приду. Вот лично я хотел бы иметь книгу, которая объяснила бы мне, как двигаться в правильном направлении, и насколько далеко я должен добраться. Я жил в искусственной среде, когда находился в школе, и мне всегда навязывали общепринятую систему поведения, чтобы из школы я вышел человеком, таким, как все, как с конвейера. Я мог быть художником, но, при этом, даже если секс был у меня в крови, мне уже привили отрицание этого же. Меня приучили к отрицанию и репрессивности. Теперь было трудно избавиться от навязанных ранее уроков и, пусть я уже начал это, мне все равно нужно было руководство. Если нас учат всему, что мы должны знать о своем теле на уроках по сексологии, тогда почему нет других уроков, других книг, которые научили бы людей чему-то намного большему, чем просто как правильно надевать презерватив. Серьезно, мы слишком много всего не знаем, равно, как и о возможности узнать что-то. — Практика оттачивает это до совершенства, — добавил он, лаская мою кожу языком. — Но как я пойму, что это совершенство? У меня нет книги, чтобы… — Разве ты ничего не узнал после всего, что с тобой было здесь? — Джерард перестал целовать и трогать меня. Он положил руки мне на талию, уставившись на меня в зеркало. Он приподнял брови. — Тебе не нужна книга, чтобы знать, что ты прав. — Тогда зачем тебе все эти книги? — Большая часть этих книг здесь для коллекции. Они как картины. Они различаются по технике написания, по сюжету и так далее, но они не говорят мне, прав я или нет. Они лишь говорят мне рисовать. Он смотрел на меня в зеркало, а я думал: о его уроках, которые мы прошли, о методах, которые он использовал. Иногда он открывал их и читал, впитывая в себя что-то прекрасное, будто он питался этими историями, как обычные люди питаются едой. Но он был прав — что бы он ни говорил. Мне нравились работы Энди Уорхолла, но Джерарду не нравились. Он считал его работы слишком простыми и пресными, из-за чего они казались поддельными, в то время как я думал что он, наоборот, придумал что-то новое. Мы рассуждали, почему мы считаем так, приводя примеры, выражая свое мнение картинами, и тогда мы двигались дальше. Мы не спорили веками, кто точно прав, а кто нет, и все тут. Просто это было таким, каким было, и мы это принимали. Мы просто рисовали. — Я здесь не для того, чтобы говорить тебе, прав ты или нет. Я здесь, чтобы ты смог практиковаться. Джерард все говорил, и я осознал, что, когда его голос не возвращал меня к реальности, это делали его губы. Он отклонил мою голову назад и провел рукой по челюсти, после чего мы перешли к тому, в чем я уже понимал намного больше. Хотя и это, отчасти, было не совсем так; ты никогда не сможешь абсолютно и полностью понять искусство, сказал мне однажды Джерард. Я уже начал понимать, что и тут он оказался прав. Почему искусство должно отличаться от этого? Я задавался этим вопросом, когда Джерард засунул язык мне в рот. Искусство повсюду вокруг нас, и он использовал это в своих уроках. Теперь он учил меня сексу, подумал я. Даже когда он не мог быть правым или неправым, ему все еще нужно было на чем-то основываться, чтобы считать себя учителем. Чтобы учить, ты должен сам достаточно выучиться и невозможно, в один прекрасный день, проснуться и сразу стать учителем, вот что я знал, но опять же, я ведь говорил о Джерарде. Он мог упасть с неба и уже знать, что ему нужно, уже приспособиться к окружающей среде. — А что насчет тебя? — спросил я, когда поцелуй закончился. — Я все еще учусь, так же, как и ты, — сказал он, пусть он и совсем ответив на мой вопрос. Думаю, это было ровно столько информации, сколько я мог из него вытянуть, во всяком случае, сегодня. — Никогда не поздно учиться, Фрэнк. И ты никогда не будешь слишком молод, чтобы начать. — Но я не знаю, правильно ли я что-то делаю, — признался я, опуская глаза от смущения. — Дело не в том, чтобы делать что-то правильно, а в том, каково это по ощущениям. Не отрывая от меня взгляда, его руки перешли на бедра и начали медленно передвигаться к лобковой кости. Я закусил губу, чувствуя тепло под его подушечками пальцев, и я знал, что за этим последует. — Разве это неприятно? — спросил он в ухо. — Приятно, — ответил я так же, приглушенно, чувствуя его руки. — Вот это и должно тебя вести, — наконец, заявил он, и я все еще боялся, что он прекратит меня трогать так же, как прекратит говорить. К счастью, ни то ни другое не прекратилось. — У разных людей разные интересы. Некоторые любят боль, кожу, цепи, ролевые игры, ноги, или чтобы было много людей сразу. Но они знают, что правильно конкретно для них, и знали это с самого начала. Это желание идет изнутри и важно, если люди прислушиваются к этому. Одни прислушиваются, другие нет — и ничего не получают. Опять же, некоторые прислушиваются и понимают, что им секс и вовсе не нужен, — Джерард склонил голову и сморщил нос, выражая свое отвращение, — Боже, я представления не имею, как они так живут. — Я тоже. Мое дыхание все еще было неровным от его прикосновений, и мы снова поцеловались. Я чувствовал ягодицами, как он возбуждается, но он не терся об меня своим твердеющим членом. Я чуть надавил на него, только чтобы он больше сконцентрировался на поцелуе. Он положил одну руку мне на шею, углубляя поцелуй. Нам все еще нужно было практиковаться. — Но, Джерард, — я остановился на секунду, чуть отстраняясь от него, — что нравится тебе? Что действительно нравится тебе больше, чем все остальное? — Я убрал его руку с моей шеи и вернул ее вниз, чтобы он больше не отвлекался. Я очень надеялся, что это не окажется чем-то очень странным. — Всё, что нравится тебе, — он снова собирался поцеловать меня, но я коснулся пальцами его губ, не давая этого сделать. Я хотел, чтобы он говорил дальше и не отвлекался от темы. Он вздохнул, улыбнулся мне той улыбкой, по которой я понял — он сдался. — Мне нравится экспериментировать, пробовать что-то новое. Учить тебя… — он снова попытался поцеловаться, но меня не устраивал его ответ и, похоже, у него был целый список желаний и всего того, что ему нравится, но о чем он молчал. — Мне много чего нравится в сексе, и я многое еще не пробовал. Но есть некое блаженство в неопытности, которого мне еще не приходилось найти. Бывает, что самое интересное в сексе это когда ты наблюдаешь за тем, как работают твое и чье-то еще тело. И, что лучше, как они оба сочетаются друг с другом, — он посмотрел на меня в зеркало, приподняв брови в немом вопросе. — Хорошо, — кивнул я, наконец, довольный. Мы снова прижались друг к другу губами. Я хотел развернуться, чтобы оказаться с ним лицом к лицу, чтобы обняться и тогда шея бы перестала болеть, но тогда я кое-что вспомнил. Птичий корм. Не знаю, как Джерард мог гладить все мое тело, когда я весь был в этих семечках. — Мне нужно принять душ, Джерард, — снова напомнил я, уже решительнее. Он лишь переместился в сторону со своими непрекращающимися поцелуями. — Это не весело. — Да, но мне все еще надо, — возразил я. Он рассмеялся, но ничего не сказал и просто продолжил целовать мою шею, касаясь меня языком, переходя к лопаткам, стараясь меня отвлечь. Черт, я позволил ему. — Это из тех занятий, которые мы повторяем каждый день, они выбивают из жизни все веселье, –внезапно заявил Джерард. Мои глаза были закрыты, дыхание неровным, и я почти не слышал его. Он переместил руки выше, коснулся моей груди, и мы оба задышали чаще, когда он притянул меня ближе к себе, прижимаясь ко мне кожей, — Мы занимаемся этим потому, что приходится, а не потому, что хотим, — после этого он придвинулся ко мне еще ближе, хотя я думал, что ближе уже некуда, — и тратим время на это все, день за днем, постоянно. Однажды я понаблюдал, сколько я трачу времени сам, — он замолчал, на этот раз не говоря о всяких сексуальных сравнениях. Он открыл глаза, глядя на нас в зеркало, убеждаясь, слушаю ли я, а я словно удалялся в другой мир, когда он гладил или целовал меня в особо нежных местах и, пусть он не останавливался, но хотел, чтобы я слушал его со всем своим вниманием. И я слушал. Теперь мы не практиковались. Я учился. Он не разрывал наш контакт, его горячее дыхание на моей шее и его пальцы на груди, пока он говорил. Это был как раз из тех моментов, когда я понимал, что Джерард никогда не заткнется — но я и так никогда не хотел, чтобы он молчал. — Первый эксперимент у меня был в колледже. Хотя я не люблю такие слова — эксперимент. Слишком научно. Мне больше нравится слово опыт — это ближе к жизни: опыт, который ты можешь извлечь их хаоса событий, происходящих в разных ситуациях, в разных цветах. Как абстракция. Даже современное искусство, если хочешь. Все мы знаем, что, по большей части, жизнь — чушь собачья. Он усмехнулся, выдыхая на мою шею. Улыбаясь, он смотрел на меня в зеркало. Я вспомнил тот день, когда мы били бутылки, разливая пиво по полу, распуская вонь по комнате и, вместе с тем, как появлялось современное искусство, исчезала моя детская наивность и ограниченность. Я улыбнулся в ответ, хотя было немного больно. Я думал, я расту так быстро оттого, как много мы делаем — даже слишком много, в один лишь этот день. Сейчас же прошло лишь несколько недель, а мое развитие зашло так далеко, будто прошли годы, да нет — целая жизнь. Во всяком случае, так казалось. После этого короткого воспоминания, Джерард продолжил, но, прежде чем сказал следующее слово, он поцеловал меня в шею: — Я проверил, сколько времени у меня отнимают мытье посуды, уборка, посиделки со знакомыми в кафе или походы куда-либо еще, куда мне не особенно-то и нужно. Мелочи, вроде этого. И знаешь, что я понял? Он почти замолк, бросив на меня короткий взгляд, и, не давая возможности ответить, заговорил дальше: — Я пришел к заключению, что упускаю свою жизнь. Я осознал, что, к концу недели, я потратил почти целый день на всякую ерунду. Двадцать четыре часа, Фрэнк! — Он взмахнул рукой, заставив нас обоих вздрогнуть. Он вздохнул, возвращая руку на место и поглаживая мою кожу, пока я был немного в шоке. — Я мог рисовать все это время, писать, читать — что угодно, на самом деле. Но, вместо этого, я застрял в вечно повторяющемся вихре. Какой смысл что-то делать, если вам снова придется делать что-то в точности такое же? — Он вздохнул и пожал плечами, но я почувствовал что-то серьезное, стоящее за его вопросом. На секунду я задумался над его словами. Они имели смысл, хотя я думал, что он преувеличивает по части цифр. В этом так же теперь имелся смысл, потому что я, кажется, понял, почему он всегда заставлял меня мыть посуду в его доме, и почему он никогда не мыл свои кисточки и все остальное. Он не хотел упускать время — особенно время своей жизни — занимаясь такими мелочами. Поэтому он сделал так, чтобы это я терял время. Я посмеялся про себя: его эгоизм казался мне единственной причиной такого поведения, прежде чем я увидел, как все меняется. Он больше не заставлял меня что-то мыть. Особенно, с того момента, как мы начали наши уроки, он полагался на мои навыки горничной все меньше и меньше. Джерард не хотел, чтобы я мыл; он больше не хотел, чтобы я упускал свое время. Я теперь был художником, или, по крайней мере, становился им. Их жизнь слишком важна, чтобы тратить ее на всякую чепуху. Мне понадобилось некоторое время, чтобы осознать, что даже небольшой кусочек настоящей жизни слишком ценен, в отличии от того, чтобы просто быть живым. Я взглянул в отражение его зеленых глаз, на наши едва освещенные лица. Он пытался спасти меня, каждый день, даже сейчас, в этот самый момент. Но я опять кое-что упускал. — Какое это имеет отношение к тому, что я хочу помыться? — спросил я. — Ах, — он вздохнул, довольный, что я обращаю внимание, даже когда его руки снова гладили мою грудь, — это сложная штука. Пусть мы и сами хотим быть чистыми, общество все равно будет говорить, какими нам еще необходимо быть. И принятие душа — одна из этих вещей. Это уныло. Скучно. Это повторяется. Каждый день. Он вздохнул, моргнув, и снова его озорной взгляд устремился на меня. Он приподнял брови, и, наклонившись, оставил на моей шее поцелуй, его зубы встретились с моей кожей. Я видел настоящую причину его интереса к этому месту, и потому я улыбнулся, зная, к чему это ведет. — Хотя некоторые вещи стоят того, чтобы повторять их опять и опять. Такие вещи, как секс, — добавил он и замолчал, позволяя мне сделать свои собственные выводы. Он опустил голову ниже и теперь целовал мое плечо, слегка прикусывая его. Я закрыл глаза и не сдержал стон, который буквально вырвался из горла. Это можно было счесть за ответ, которого ждал Джерард. Он убрал свои руки с моей талии и свой рот от моей кожи, прошел к душевой кабинке и включил воду. Я едва не упал, когда он это сделал, потому что уже слишком привык к ощущению его тела прямо за спиной; он говорил так долго, что я уже и забыл, что действительно собирался в душ, и что я нахожусь в этой комнате. Действительно, когда мы были вместе, все вокруг нас словно переставало существовать. Звук падающей на пол кабинки воды вернул меня в реальность, жужжанием ввернулся мне в уши, быстро стал привычным для слуха (обыденным и рутинным, как сказал бы мой художник), и тогда я поднял на Джерарда глаза. Он стоял возле двери, подставив руку под струи воды, проверяя, достаточно ли она теплая. Капли словно танцевали на его коже, распадаясь на десятки капелек поменьше. Он убрал руку и сам шагнул в кабинку, которая уже наполнялась паром, будто шагнул в сам туман. Облачка этого тумана добрались и до меня, они были теплые, и от их почти невесомых прикосновений я казался себе липким, в то время, как я смотрел на голого и мокрого Джерарда, по чьему телу сбегали ручейки воды. И он был прав; то, чем он предлагал мне сейчас заняться, было уже не скучной ежедневной процедурой. Это чертовски возбуждало. Я еще никогда не принимал душ с кем-то вместе. Даже, когда я был совсем ребенком, я всегда сидел один в ванной, у меня не было ни братьев ни сестер, с которыми я мог бы поделиться этой мыльной водой — естественно, до определенного возраста. Я слышал о том, что некоторые родители принимают ванну вместе со своими детьми, но я был очень рад, что мои так никогда не делали. Для меня их одежда была как бы частью их самих. Было странно даже думать об этом, честно. Я всегда сидел в ванной один, также, как и всегда, был гол в одиночестве. Мне это нравилось больше, но Джерард активно разрушал подобные мои предпочтения. На самом деле я не возражал. Я закусил губу, снова взглянув на него. Вода струилась по его телу, его сухие пряди торчали в разные стороны, как перья, а мокрые волосы становились чернее самой черноты, они прилипали к его лицу, как паутина и делали его бледную кожу еще ярче, она словно ослепляла. Он провел ладонями по своей груди, где завивались редкие волоски, затем вверх, запуская пальцы в волосы на затылке, откинул голову, подставляя лицо под струи воды и чуть приоткрыв рот. Вода падала с его подбородка, а сам он ушел в свой мир, поглощенный ощущениями, пока я смотрел на все это, застыв на месте. Наконец, он приоткрыл глаза и одарил меня своей хитрой улыбкой, пока я все еще стоял, будто приросший к полу, чувствуя себя неловко и немного испуганно. Жутковатое чувство, когда мне трудно было скинуть с себя одеяло, вернулось, но оно быстро испарилось, когда я снова обратил внимание на улыбку Джерарда, и еще на свою эрекцию. Приятный голос Джерард даже на слух был теплым, как пар, что окружал меня, — Я жду, — сказал он, и это значительно помогло мне сдвинуться с места. Я осторожно прошел по плитке, расправляя плечи и стряхивая с себя проблемы. Он держал дверь кабинки открытой, пока я заходил к нему, стараясь не расплескать воду через край бортика. Джерарда, похоже, не волновало состояние пола его квартиры, также как и соседи, но, как только я оказался достаточно близко, он схватил меня за плечи и притянул к себе, встречая поцелуем. Поцелуй был скользким из-за воды, и руки Джерарда плавно скользили по моей спине вниз, сжимая мою задницу и притягивая меня к себе, отчего наши бедра тесно прижались друг к другу. Мои руки блуждали вокруг его лопаток, поднимаясь к шее, где начинались волосы и пряди прилипали к моим рукам, как щупальца осьминога. Я чувствовал, как слои грязи, пота и семян слезают с меня, заменяясь лишь Джерардом. Мы долго целовались под падающей водой, слюна и вода уже давно перемешались друг с другом, когда Джерард, наконец, отстранился от меня и оглядел сверху донизу. Сквозь туман между нами все еще можно было разглядеть его лучезарную улыбку. Я старался не закрывать глаза и смотреть на него, и пусть мокрая челка закрыла мне обзор, я мог чувствовать все, что происходило здесь. Я уже знал, чем мы опять займемся. Смахнув с меня оставшиеся семечки, он опустился передо мной на колени. Он скользнул руками между моих бедер, чуть раздвигая мои ноги, так, чтобы оказаться почти между ними, и я сразу же почувствовал, насколько же он теплее, чем вода. Я поискал, за что мне ухватиться, уже чувствуя слабость в коленях. Вода обрушивалась ему на голову, прижимая волосы к его коже, полностью очерчивая контур черепа. Он не обращал на это внимание, его рука снова сжала мои ягодицы, притягивая бедра ближе к его голове, и он лизал, сосал, и дразнил меня языком, как только умел. Он уже делал мне минет меньше часа назад, и я с трудом мог поверить, что он снова его делал. Я и раньше знал, что подростки практически постоянно находятся в возбужденном состоянии, а теперь я мог с этим еще и согласиться. Мы действительно думали о сексе почти каждые девять секунд. Но, Боже, я и не подозревал, что мы можем еще и следовать этим мыслям. Как будто все, что мы делали — это занимались сексом, и прелюдией были наши разговоры. Мы вели себя как кролики; причем, такие кролики, которым ввели дополнительную дозу гормонов, а в его случае, может еще и виагру — для меня это было чем-то странным, я никогда не использовал ее (хоть и слышал о ней достаточно), мне и без нее было нормально. Я чувствовал себя просто замечательно, погружаясь членом во влажный рот Джерарда, где меня ласкал его язык — настолько замечательно, что я даже не собирался молчать, и наше небольшое пространство, заполненное паром, теперь заполнялось и стонами. Вода поднималась — это Джерард заслонял собой слив. Когда он переносил вес на колени, то вода всасывалась в сливное отверстие с характерным звуком, немного похожим на тот, что издавал он сам, когда сосал. И, насколько я мог судить, отсасывать в душе было не очень-то и удобно. Волосы Джерарда растрепались по его лицу, приглаженные потоками воды, которые не прекращались, отчего ему было труднее дышать (с того момента, как он не мог использовать рот). Наконец, он заменил рот рукой и начал свой путь из поцелуев, направляясь к моему лицу. Он прижал меня к стене, сдвинув из-под столба воды, снова позволяя нашим языкам встретиться, и мы оба задыхались от напряжения и пара. Его рука недолго оставалась на моем члене — он опустил ее к моей мошонке, и дальше, коснулся пальцами моего входа, и почти сразу же скользнул ими в меня, с удивительной легкостью. Действительно, Джерард был прав по части практики. Отчего-то я был уверен, что у нас ее будет немало. Подхватив мое тело, он поднырнул бедрами и едва ли не рывком вошел в меня. Полностью насадившись на него, я обнял его ногами за талию, и с этого момента я не касался пола, меня держал только Джерард, и я полностью доверился ему. И, надо сказать, держал он меня крепко — от его ногтей на моей коже оставались маленькие полумесяцы, которые не смывались водой так легко, как грязь. Мы ежились и словно скручивались в этом не совсем удобном положении, я положил голову ему на плечо, тяжело вдыхая горячий влажный воздух, кусая кожу на его плече, как когда-то я кусал его за палец. Мы еще никогда не занимались этим стоя, и это было довольно-таки трудно, больнее, чем обычно, несмотря на то, что Джерард уже мог легко скользить внутрь меня и наружу, и струи воды сыпались на нас и мешали дышать, а мои пальцы соскальзывали с кожи Джерарда. Теплый воздух сгущался, будто мы уже были с головой погружены в воду, но, как бы это ни было странно, с учетом всех неудобств, мы с головой окунались в удовольствие, наслаждаясь друг другом. Прижав меня спиной к стене, он двигался быстрее, чем в предыдущие несколько раз — медленные и размеренные движения давались с куда большим трудом, особенно, когда его руки и ноги уже дрожали от усталости. Мы оба ахнули и задохнулись, когда он коснулся моей простаты, вдыхая вместе с воздухом воду. Джерард толкался в эту же самую точку снова и снова, едва не выронив меня в один момент и, дико извиняясь, он сильнее вжал меня к стену — плитка терлась об позвоночник сквозь кожу, и мы двигались почти в унисон, когда я, намертво вцепившись в него, чувствовал, что с каждым толчком он приближает мой оргазм. Когда до развязки остались буквально секунды, я убрал одну руку с его плеча, наконец-таки прикасаясь к себе. Дыша коротко и часто, я кончил, забрызгав спермой наши животы и сжимаясь вокруг Джерарда, сжигая и его время, оставшееся до наслаждения — он стонал мне в плечо, перекрывая своим стоном шум воды, пока последние силы не покинули его, и мы не сползли по стенке на самое дно душевой кабинки, где кто-то из нас снова перекрыл слив, и уровень воды снова начал медленно подниматься. Спиной я чувствовал теплую стенку, во мне больше не было члена Джерарда, но некоторая боль еще осталась. Он привстал, выключил воду, и почти весь шум сразу же улетучился — шипение падающей воды или же звуки, с которой она закручивалась в сливную трубу. Стало тихо. Вернувшись на место, он прижался своим лбом к моему, целуя меня между тяжелыми вдохами. В этом мокром беспорядке мы сидели некоторое время, восстанавливая дыхание. — Вот видишь, — тяжело выдохнул он, откидывая назад мокрые волосы. Я все еще сидел у него на коленях, уже не прижимаясь к нему лбом, вместо этого я положил голову ему на плечо. Взглянув на него, когда он заговорил, я смотрел на одинокую каплю воды, что стекала по его острому носу и упала ему на грудь. Я чуть склонился к ней и слизнул ее, заставляя его улыбнуться. — Все ради искусства.***
Мы вытерлись большим оранжевым полотенцем. Несмотря на то, что Джерард не любил бессмысленную работу, эти полотенца были такими мягкими и пахли так приятно, что он, наверное, стирал их каждый день. Или же это делала Вивьен: будучи его лучшим другом, она часто брала на себя роль матери, принося еду или стирая белье. Я был уверен, что стиральной машины у Джерарда дома не было и, сомневаюсь, что власти так заботились об этом районе, чтобы установить в этом старом здании стиральные машины (работающие, во всяком случае). Мне казалось немного забавным то, что он взрослый, но кто-то все равно заботится о нем, хоть эти маленькие роскоши и относились, все же, к тому, в чем он не особенно нуждался. Он никогда не просил Вивьен приносить еду; наоборот, он всегда закатывал глаза, когда она приносила очередной яркий пластиковый контейнер с чем-нибудь съестным. Он никогда не просил помощи, потому что и сам был достаточно самостоятелен, даже если его полотенца не пахнут как горная река или на кухне не было запеканки с тунцом. С другой стороны, если люди стремились ему помочь — он позволял им. Джерард накинул это оранжевое мягкое себе на спину, чуть промокнув им свою мягкую кожу, после чего занялся мной — ему действительно нравилось вытирать меня, всего заворачивая в полотенце. Поначалу, это было странно, но, позволяя людям заботиться о нем, он, в свою очередь, заботился о ком то еще — обо мне. Он особенно деликатно поглаживал полотенцем мои особенно чувствительные места, так, что я чувствовал только тепло его рук и то, как вода впитывается в полотенце, покидая меня. Он начал с головы, и закончил ногами, снова стоя передо мной на коленях и глядя на меня снизу вверх. Я улыбнулся, наслаждаясь тем, что он делал и, при этом в его действиях уже не было сексуального подтекста — осталась только забота, и, как мне показалось, он вкладывает в это даже больше времени и усилий, чем в секс, который был всего несколько мгновений — или часов — назад. Стоило выйти из душа в квартиру, как нас тут же накрыла волна холодного воздуха, и она же принесла с собой ощущение усталости. Тепло и пар из душевой вместе со всем сексом, что был сегодня, давили, словно гора кирпичей, и я едва держался на ногах. Джерард был в том же состоянии, но, при этом, он сумел удержать меня, когда я едва не упал от усталости, и сразу же на его усталом лице промелькнуло беспокойство. Я зажмурился, пребывая немного в шоке от того, что я действительно чуть не упал. Открыв их и снова взглянув на Джерарда, я попытался улыбнуться, показывая, что все нормально, что я просто вымотался. Улыбка только больше выражала эту усталость, тем более, я снова споткнулся всего несколько шагов спустя. — Пойдем в кровать, — сказал он и, обняв меня за плечи, направился влево к черной двери. Настолько уставший, я уж точно не хотел ничего решать и просто позволял Джерарду вести меня. Его комнату наполняла тень, как ночью, только через дверной проем проникал свет из другой части квартиры, этот свет ложился на одеяло рыжеватыми бликами, словно дольками апельсина. Его рука все еще была у меня на спине, когда он приподнимал край одеяла, позволяя мне окунуться в объятия прохладной и мягкой ткани. Джерард улегся рядом со мной, и я сразу же почувствовал приятное тепло его тела. Он подтянул одеяло почти до подбородка, ложась на спину, но оно соскользнуло вниз. Он тихо выдохнул, глядя в потолок, расслабляясь. Казалось, что он вздохнул и тут же провалился в сон, только это было не так — я видел, как иногда он открывал глаза. Я видел рыжеватые блики на складках одеял вокруг наших талий. Я тоже лежал на спине, положив свою ладонь поверх его рук, которые он сложил на груди. Пусть я и был весь вымотан, мой рассудок был вполне ясен. Глаза горели от усталости; я закрывал их, и в голове вспыхивала далекая боль, как тусклая вспышка. Я мог заснуть, если бы захотел, но я не хотел. Так много всего произошло, и теперь мне нужно было для начала все это обмозговать, чем мое сознание отнесет случившееся к куче бессмысленных снов и фантазий. Сейчас, прямо сейчас, сон казался тратой времени, как всегда и говорил Джерард. Для него он был неважен, это занятие отрывало его от работы. Я был с этим согласен, только моей работой был Джерард, и я хотел заниматься им так долго, как смогу, пока не исчерпаю весь запас своих сил уже не смогу не спать. Слишком уставший, чтобы снова заниматься сексом, казалось, я был настолько истощен, что мне даже нечем кончать или потеть. Джерард тоже казался выдохшимся, особенно после того, что было в душе. Его руки все еще лежали у него на груди, скрещенные и, казалось, что его кожа пульсирует, хотя, может, это просто мои уставшие глаза меня обманывали. Я взял его за руку и посмотрел ему в лицо. Я посмотрел на Джерарда, присматриваясь к нему. Несмотря на то, что я несколько раз видел Джерарда голым, так же, как и он видел меня, я никогда действительно не приглядывался к нему. Для этого у меня был только тот короткий и мимолетный миг, когда я учился чувствовать себя уверенно, но тогда я слишком нервничал, чтобы что-то заметить. Мы видели друг друга, когда мы кончали, но это было другое. Теперь же я был достаточно уверен, мне не нужно было волноваться, и я мог, наконец, полностью вникнуть в процесс созерцания — даже нет, изучения — чтобы изучать то, что я видел. Все еще используя Джерарда как учителя, я перешел к новому уроку. Чем больше я смотрел, тем больше видел того, что не видел прежде. Я видел участки его кожи, которые немного выделялись из общего фона благодаря солнцу или химическому воздействию. Или из-за возраста. Его кожа, по большей части, была мягкой и она имела бело-кремовый оттенок, особенно на руках, но кое-где что-то было не так, что-то будто кричало о настоящих числах, в которых исчислялось время существования этой кожи. Я буквально видел, что где-то на просторе его обнаженного тела красуется число сорок семь и ловил себя на том, что уже специально выискивал его. Я взял его руку в свою, и мое расследование продвинулось дальше. Он заметил, как я рассматриваю его, но решил не комментировать это, наверное, впервые — обычно-то он никак заткнуться не может. Слегка прищурившись, он следил за моими действиями, ожидая удачного момента, чтобы что-нибудь сказать. Джерард моргал намного медленнее, чем обычно, у него слипались глаза, и стало ясно, что он устал донельзя, но на этот счет у нас были одинаковые мысли; сон сейчас — пустая трата времени, а то, что я изучал его, можно сказать, впервые, было важным. Я гладил его руку, которая была необычно холодной и влажной, но я решил, что это все из-за воды. С раскрытой ладонью его рука была немного похожа на пятиконечную звезду, в которой помещалась моя ободранная рука, а когда его пальцы складывались поверх моих, то она и вовсе исчезала. Еще я заметил, что кончики его пальцев были далеко не такими белыми, как остальная кожа. Они были почти желтые, как задымленный потолок, и это все было из-за сотен сигарет, что он успел выкурить за свою жизнь. Но, даже, несмотря на это, его пальцы и руки все равно были великолепными; ведь это руки художника. Они были несовершенны, но благодаря тому, как он использовал их, они придавали ему тот артистический оттенок, которого не хватает большинству людей. У Джерарда не было такого количества заусенцев и порезов (в отличие от меня), но его ногти были в ужасном состоянии. Краска надежно въелась между слоями его ногтей, так, что не вычистишь, и кое-где это уже больше было похоже на нечто вроде маникюра. В некоторой степени, как раз из-за этого, его ногти расслаивались, и, казалось, скоро совсем развалятся по кускам, кое-где обкусанные, они тоже были желтоватые от сигарет. Несмотря на эти желтоватые участки кожи на его теле, я все равно относился к его привычке курить с каким-то даже благоговением. Когда он курил, я наблюдал за ним с тем же восхищением, как и в первые мои недели пребывания здесь. Теперь, когда я видел больше, я еще видел и более глубокий смысл опасности курения. Даже если он не курил, мы все равно на каждом шагу подвергались какой-либо опасности, наверное, оттого сигареты уже не казались чем-то опасным — не настолько опасным, как все, что есть вокруг нас. Когда мы целовались, я по-прежнему чувствовал вкус сигарет у него во рту. От этого поцелуй был горьковатым, но чем дольше мы целовались, тем больше я к этому привыкал. Я не слишком переживал из-за того, что сам не курил. Трудно почувствовать запах, если сам дышишь им. Я даже и близко не курил так много, как художник, но лишь потому, что мне не нужно было так много. У меня было мое искусство, которым я хотел заниматься, и вот оно, здесь, в моих руках, и мне не нужны сигареты: я могу почувствовать вкус табака от самого Джерарда, в любое время, когда бы я ни захотел. Мне не нужно было курить, чтобы скрывать свои чувства, потому что они были открыты; как наши тела, распластавшиеся по его кровати, когда я держал его руку. Отведя взгляд от его желтоватых пальцев, я вернулся к уникальности всей его руки. Без какой-либо причины, я начал скользить пальцами по его коже, вместе с этим чувствуя, как он делает то же самое со мной. Я взглянул на него глазами, которые все еще немного жгло. — Я люблю руки, — сказал он, отводя от меня взгляд и переводя его на мое запястье, оглядывая его со всех сторон. Он изучал мои руки, разглядывая те же дорожки вен, что я видел на его руках. У меня на костяшках кожа была чуть нежнее, чем у него, и пальцы у меня были не такими короткими, едва заметные перепонки между ними тянулись дальше, позволяя руке расправляться шире. Мои ногти были обгрызены, как и его, но у меня были еще и заусенцы с засохшими кровоподтеками там, где я их отдирал, и это придавало моим рукам тот же эффект, что рукам Джерарда придавал никотин. У меня была дурацкая привычка грызть ногти и кожу на пальцах, когда я нервничал, или когда мне было скучно. Летом мои руки выглядели на удивление нормально, потому что я не учился и не страдал ни от скуки, ни от нервов, но сейчас, посреди учебного года, они, как обычно, были не в лучшей форме. Я не играл на гитаре так долго, чтобы у меня появились мозоли, но зато у меня иногда краснела и шелушилась кожа на подушечках пальцев. Я думал, Джерард поежится или хоть как-то выразит свое отвращение, проводя пальцем по этому покраснению, но он лишь провел по нему самыми кончиками своих пожелтевших пальцев, после чего поднес мою руку к губам и поцеловал меня прямо в это самое место, одновременно смотря мне в глаза. Он проделал то же самое и с остальными пальцами, иногда чуть посасывая их, и прикрывая глаза. Зная, что Джерард намного страстнее любого другого человека, я обычно это принимал, но оно показалось мне странным. Он целовал мои пальцы с тем же возбуждением, что и мое лицо. Не понимая, почему я хотел убрать от него руку, которую он продолжал покрывать поцелуями и ласкать своими губами, но я знал, что это, по какой-то причине, для него важно. Я спросил его об этом напрямую, но мой хриплый голос прозвучал так слабо, как я себя чувствовал: — Что такого важного в руках? — В них важно всё. Они очаровывают, — почти сразу же ответил Джерард, и в его голосе было куда больше эмоций, чем в моём. Он перестал целовать мою руку, но все еще не отпускал ее, а внимательно рассматривал мою ладонь, прослеживая взглядом каждую линию, от начала и до конца, — Они могут рассказывать истории, — продолжил Джерард, заключая мою ладонь в двух своих, укутывая ее своим теплом, — каждая часть тела может рассказать историю. И особенно руки. Они раскрывают человека, которому принадлежат, — он сдвинулся, чтобы посмотреть на меня сквозь мои же пальцы, поглощенный нашим новым уроком. — Ты, например, очень живой и чувственный человек. Вот почему у тебя повсюду царапины и порезы. Лично я не видел связи. Между моими порезами и тем чтобы, как он сказал, быть чувственным человеком, нет ничего общего, если только он не считает просиживание очередного урока химии занятием чувственного человека. — Ты снова играл на гитаре? — спросил он с легкой тревогой, игнорируя мои ужимки. Он все еще разглядывал мои руки, там, где, по идее, должны быть мозоли от струн, а я не смел шевельнуть рукой, понятия не имея, к какому выводу он придет относительно того, что видел. Наконец, он, все-таки, оторвал взгляд от моей руки, переводя его на меня и приподнимая бровь. — Играл? — Эмм… да, — наконец выдал я, и вдруг подумал что Джерард, скорее всего, сочтет это враньем. Я сделал глубокий вздох, приготовившись услышать своё разоблачение, но его не последовало. — Хорошо, — вот и всё, что он мне сказал, опуская на меня глаза и хитро улыбаясь. Я тихо выдохнул, начиная слушать его очередное философское изречение. — Руки также рассказывают, насколько старый их обладатель. Все эти линии и неровности; они рассказывают истории, так же, как и морщины. Чувства наполняют всю нашу жизнь, и миниатюра этой жизни остается на твоей руке навсегда. Я все еще ждал, пока он скажет о моих руках что-нибудь еще, но ничего не говорил, только снова переплелся со мной пальцами, а потом, взглянув на меня, улыбнулся. — И что же можно сказать обо мне? — Ты ещё слишком молод, чтобы иметь законченную историю, — сказал он мне, а ухмылка все еще цвела на его лице. Я смотрел на него, широко раскрыв глаза, не желая признавать, что это все, что он может про меня сказать. Он прижал наши сцепленные руки к своим губам, быстро их целуя, прежде чем продолжить, — но у тебя просто замечательное начало. И ни одна история, можно сказать, не имеет конца. Даже моя пока ещё продолжается. Он протянул мне свою руку, ожидая, когда я рассмотрю и её. Разъединив наши пальцы, я взял в руки его ладонь совершенно не зная, что мне делать. Только что он изучал мои руки, но теперь он сам, можно сказать, дал мне такое задание, и я нервничал. Джерард хотел, чтобы я рассказал ему его историю и, хотя однажды, когда мы сидели на кухне, я слышал её, я не думал, что смогу её повторить, особенно когда мне нужно при этом как-то использовать его руку. У всех этих линий не было ни начала, ни середины, ни конца. Как я могу из всего этого хаоса выудить одну цельную историю? Но опять же, Джерард рассказывал мне, как важен был хаос. И так оно и было. Я вздохнул и попытался отстраниться от всех своих лишних размышлений, сконцентрироваться на одной лишь плоти и коже, увидеть что-то в них, по привычке прикусывая губу. Я смотрел на эту белоснежную кожу, изучая все ее оттенки, пока вдруг в глаза мне не бросилось что-то, что совсем не вписывалось в общий фон. Это кое-что было на его левой руке, эту маленькую мелочь я заметил впервые. Я думал, что обе его руки, вроде как, одинаковые, но сейчас убедился, что ошибался. Этим чем-то была маленькая коричневая точка, круглая, с четкими краями, слишком большая для веснушки и слишком бледная для родинки. — Что это? — спросил я, заметив какую-то непонятную точку на его коже. Джерарду не нужно было даже смотреть, чтобы понять, о чем я. Он все еще смотрел на потолок, откинувшись головой на подушку. Автоматически предугадывая, что я мог заметить там в первую очередь, он взглянул на меня и, тихо вздохнув, спокойно ответил: — Это возрастное пятно. Как только он сказал это, моя хватка ослабла. Возрастные пятна? Мой ум в слепом исступлении кинулся об этом размышлять. Я ни у кого из своих родственников не видел этих пятен. Почти ни у кого — такие же были у моей бабушки. Когда я был младше, мы с родителями навещали ее каждое воскресенье в доме для престарелых. Ее я любил больше всех, что было неудивительно, потому что по линии отца почти все были пьяницами. Это была бабушка по папиной линии, одна из немногих, кто даже не прикасался к выпивке, хотя ей было уже восемьдесят два года. Она нравилась мне поэтому (и еще потому, что она готовила потрясающие сладости, которые были просто на вес золота) и, даже после ее смерти, она была моим любимым человеком. Из всех воспоминаний об этой женщине с ослепительно-белыми, вьющимися волосами, чаще всего мне вспоминается одно Рождество, когда мы оставались с ней одни. Мой отец был в деловой поездке, мама — в соседнем штате с сестрой, а бабушка осталась со мной в качестве няньки. Была ужасная буря, холодно настолько, что полоски на градусниках за окном опускались так низко, что страшно становилось, но я все еще хотел пойти на улицу. Все остальное, что было в тот день, я осознаю достаточно расплывчато и почти ничего не помню, за исключением того, как она своими маленькими ручками застегивала мою куртку до самого подбородка. Его руки были единственным, что я ясно помнил в этот момент, здесь, в кровати Джерарда, где времени почти нет. Ее кожа была немного темнее, чем моя (потому что она больше была итальянкой), и ее руки с тыльной стороны были еще темнее из-за этих коричневых точек и, иногда, они собирались в достаточно уродливые стайки, как россыпи островов в море из морщинок. Это воспоминание повлекло за собой и остальные, я вспоминал все больше и больше, и какого-то черта все больше концентрировался на этих дурацких точках. Когда я был младше и намного энергичнее, чем сейчас, то успокаивать меня было как раз работой бабушки, и она часто играла со мной, усадив к себе на колени. Ее руки, при этом, всегда были на виду, как и все эти точки, и я даже придумал себе игру: я пытался высмотреть из всей этой мешанины что-нибудь определенное. Думаю, я как-то даже нашел там собаку, но не уверен; там было слишком много точек, чтобы точно определиться с тем, что видишь. Я смотрел на эту точку на руке Джерарда, и по спине пошли мурашки от того, какими четкими были воспоминания. Моя бабушка умерла в прошлом году, ей было восемьдесят с небольшим, но эти точки были у нее столько, сколько я себя помню. Даже на фотографиях, сделанных еще до моего рождения, у нее уже были эти точки, на одних фотографиях больше, на других меньше. Это пришло мне в голову только сейчас, когда я начал осознавать тот факт, что Джерард был достаточно стар, чтобы у него они появились. Я не знаю, когда у нее это началось, но Джерарду было лишь сорок семь, и он только начинал собирать свою коллекцию. Он начинал стареть. Поезд моих мыслей еще не донес меня до последней станции, как я уже был там. И вдруг все стало ясно. Джерард не начинал стареть. Джерард уже был старым. Внезапно, я начал находить недостатки в художнике, с которым мы делили кровать и наше время. Он был далеко не так молод как я, или как те, кому двадцать или тридцать. Черт, Джерард был даже старше тех, кому сорок, он был почти на хвосте этого десятилетия, а через три года ему уже перевалит за полвека. Конечно, я всегда знал, что он никак не мой ровесник, но, даже когда он им казался, что было почти всегда, я все равно воспринимал его так, будто он совсем немного, но старше меня. Я гораздо больше уважал и ценил его, поскольку он мой учитель. И, даже начиная испытывать к нему более сильные чувства, я все равно понимал, что он старше и что ему сорок семь; это была одна из причин, по которой я бы не позволил себе быть с ним. Он не вел себя на свой возраст. Он был слишком живой, чтобы казаться старым, он был веселый и много смеялся, он уничтожал свои картины, просто чтобы повеселиться. Он был совсем не таким, как взрослые, которых я знал, он жил страстью, вместо того, чтобы загнивать на бесполезной и отупляющей работе. Его язык был разнообразным и красноречивым, но у него все еще был разум подростка, который фокусировался на двух приоритетах: на том, чего он хотел и на сексе. Он вел себя как подросток почти все время и, таким образом, я почти не замечал того, что он на тридцать лет старше меня. Джерард, как я начал осознавать, уже в ближайшие тридцать или чуть больше лет может стать прямо как моя бабушка, когда я только-только начну его догонять. Он мог быть старым и серым, весь в морщинках и этих дурацких возрастных пятнах, прямо, как у нее; этот бурый беспорядок на коже. Он может оказаться в одном из этих ужасных домов престарелых, куда сплавили мою бабушку, когда она стала слишком старой, чтобы различать день и ночь, когда родители оставили ее там гнить, вечность качаясь в кресле-качалке, в ожидании семьи, которая навещала ее только на выходных. Я вспомнил последний раз, когда видел ее, за месяц до смерти. Ее колени были слишком слабыми, и ей тяжело было вставать, а кожу на ее лице тянули вниз сила притяжения и вес ее лет. Боже, Джерард будто старел у меня на глазах. Я был уверен, что у него прибавилось морщин с тех пор, как мы впервые сидели у него на кухне и пили вино. Он жил дальше и дальше, и теперь он старел. Черт, он уже был старым. Я не мог представить Джерарда в том же месте, где была моя бабушка. Я не хотел представлять его в этом холодном и одиноком месте, теряющим свой разум в компании со стонущим от боли сокамерником, который тоже обречен, как и все в том аду. У меня не очень получалось представить Джерарда настолько старым, и я был искренне этому рад. Я зажмурился, пытаясь отбросить эти мысли в самый далекий уголок сознания, но, когда я открыл их снова, я увидел всю ту же руку и то же самое пятно на его руке, оно будто смотрело на меня и издевалось. Словно мое горло кто-то стиснул в кулаке, отрезая мой путь к кислороду. Я отпустил его руку, едва не отбрасывая ее. Она казалась какой-то безжизненной и немощной, его пальцы раскрылись, подобно вееру, как пролетевшие года. Я тяжело сглотнул, смотря в его лицо и пытаясь не показывать свой страх, но мой взгляд уже концентрировался на очередном доказательстве его возраста: на вороньих лапках вокруг его глаз. Он был достаточно стар и для морщин; у него уже было их полно. Они были даже на его безупречных руках. Он пока не показывал, заметил или нет мой полный ужаса взгляд, и я надеялся, что он действительно его не заметил. Я не хотел расстраивать его, действительно не хотел, но, в то же время, я не мог отрицать то, что видел своими глазами. И все же, несмотря на то, что Джерард вел себя совсем не так, как человек среднего возраста, он, все же, не был похож на таких людей даже внешне. Он одевался по-своему, часто это были обтягивающие джинсы и черные рубашки на пуговицах, и еще он носил шарфы и солнечные очки. Вы видели, чтобы обычный взрослый одевался вот так? Он не напяливал на себя деловых костюмов, он умудрялся одеваться как ему удобно и, при этом, выглядеть потрясающе. Его руки, его поразительные и великолепные руки, они никогда не выглядели старыми, до того момента как я разглядел это проклятое пятно. Боже, лучше бы я вообще его не видел, и не спрашивал того, что могло натолкнуть меня на поиски чего-то подобного, потому что, чем больше я разглядывал его тело, тем больше я находил в нем то, что меня не особенно радовало. И, чем больше я искал, тем легче было находить, даже если я сам не знал, что ищу. Это похоже на то, как если бы ты жил себе и жил спокойно, слепой к какой-нибудь детали — просто в упор ни видишь — не актуальной на момент твоей жизни, и вдруг кто-то указывает тебе на эту деталь, и теперь ты видишь ее ну просто повсюду. Теперь вот так я повсюду видел возраст Джерарда и, хотя это пугало меня до охуения, я все равно продолжал смотреть. Я провел рукой по его груди, чувствуя, что везде кожа у него разная. По тому, как она мялась, было заметно, что раньше она была намного более упругой из-за того, что в ней было больше содержимого, так сказать, чем есть сейчас, и в этом был скрытый смысл. Это смысл заключался в том, что он многое перетерпел в своей жизни, отчего его вес так варьировался, что было заметно по маленьким, едва заметным растяжкам. Мой вес никогда особенно не менялся. Я всегда был пухлым ребенком, и мои щеки постоянно были красными из-за того что тетушки любили меня за них щипать. Когда я стал старше, я не стал худее. Я все еще был немного пухлым, но это было незаметно по моему лицу, потому что все больше ушло в тело и распределилось как раз так, что я был немного квадратный, как коробка. Когда я касался этих едва различимых линий на Джерарде, то казалось, будто он был намного больше когда-то в своей жизни. В моем видении он никогда не был толстым, разве что его бедра были шире, что делало его фигуру более женственной. Я провел пальцами по линии на его талии, захватывая немного кожи и представляя как могла бы выглядеть его фигура когда-то. Я заметил, что чуть привстал, увлеченный его телом, запуская свободную руку в его волосы и убирая их с лица, чтобы увидеть его лоб и эти лапки чуть лучше. Волосы Джерарда всегда были черными, как уголь, которым он рисовал, они спадали изогнутыми прядями ему на лоб и на плечи, завиваясь. Эта грива казалась очень длинной, и, изучая ее дальше, мне бы стоило побояться того, что это окажется ненатуральной чернотой, но я уже был слишком увлечен. Я заметил, каким высоким был его лоб, но так было не изначально. Ему было за сорок и потому его волосы начали редеть. Этот отступ был совсем небольшим и, если не приглядываться, то было даже незаметно (похоже, это была как раз та причина, почему он укладывал волосы так, чтобы они закрывали часть его лба). Я откинул его волосы, присматриваясь к корням. Я вглядывался очень внимательно, носом почти касаясь его лба, который уже не казался таки большим, и, как следует приглядевшись, я заметил-таки некоторое различие в цвете. Я всегда знал, что его волосы слишком черные, но я никогда не думал, что он красит их. Ни один мужчина из тех, кого я знал, так не делал. И моим словам было доказательство; сквозь черноту едва заметно проглядывал темный каштановый оттенок. И вглядываясь внимательнее в Джерарда, который не произносил ни слова, я выяснил кое-что еще. Это были серые волосы, намного серее, чем могло бы показаться, особенно когда я начал просматривать пряди. Белый, самый настоящий, буквально торчал из каштановой черноты, он был спрятан под черной краской, делая все серым. Я ненавидел серый; он был не черный и не белый, не правильный и не неправильный. Он был слишком неоднозначным, чтобы приниматься за ответ. Но серый — это был цвет волос Джерарда. Ответ был, даже если я не хотел его слышать. Это говорило о том, что Джерард старый. Реально старый. Ему ебаных сорок семь лет. Ему на тридцать больше чем мне, и я занервничал раз в тридцать сильнее. Джерард же вел себя так, будто и этого моего открытия он не заметил; он по-прежнему лежал, положив голову на подушку, обнажив шею. Его глаза были закрыты, и он дышал счастливыми вздохами, когда мои пальцы прочесывали его такую черную гриву. Он наслаждался этим, но это только еще больше пугало меня. Я отвел руку от его волос, провел ею вниз, пока не остановился снова на его груди, ладонью прямо напротив его стучащего сердца. Господи, даже его сердце казалось мне старым, оно как будто билось слишком медленно, натужно. Хотя, конечно, я мог себя убедить даже в том, что у мыши сердце бьется медленнее, чем у меня. — Ты старый, — внезапно сказал я, не осознавая, что я сказал это вслух. Эти слова сотрясли воздух, отозвавшись у меня в ушах, и мне захотелось — сам не знаю, каким способом — схватить эти слова и затолкать их себе обратно в рот. Они были такими жесткими и твердыми, что сломали бы мне зубы. И Господи, я снова подумал не о том, в который раз за последний час. Что если Джерард потеряет свои зубы? Может ли он начать терять зубы? Моя бабушка носила вставные зубы, но я считал, что это потому, что она очень старая. Может ли и Джерард внезапно перескочить в ту же категорию? Господи, подумал я снова. Я уже столько раз упомянул Бога, но как ни странно, это не приблизило меня ни к какому озарению. Ох, кто-нибудь помогите мне. — Спасибо, — с сарказмом ответил он. Он усмехался — его грудь под моей рукой поднялась чуть выше — и качал головой. Он не злился, но я очень сомневаюсь, что это лучшее, что ему приходилось слышать. Его глаза все еще были закрыты, когда его рука нашла мою, и он переплелся со мной пальцами. — Я имел в виду, — спохватился я, решив, что лучше объясниться, но только пробежавшись взглядом по своим последним мыслям, я ничего там не нашел в качестве оправдания. Возрасту нет оправдания. Это просто происходит. И в большей части жизни Джерарда меня не было, чтобы я мог судить о чем-то еще, поэтому я оказался не слишком многословен, — Я не знаю, я только… о, Боже... Аллилуйя, с горечью мелькнуло в голове. Я посмотрел вниз на него, его глаза все еще были закрыты. Похоже, ему было плевать на различного рода верования. — Тебе сорок семь лет, Джерард, — выдохнул я, чувствуя себя так, что вдохнуть я уже не смогу. — Так и есть, — согласился он, казалось, его голос был лишен эмоций. — А тебе, Фрэнк, семнадцать. Его слова звучали едко и тактично, этот плевок фактами буквально заставил меня дрожать, пока он, наконец, не открыл глаза. Этот серьезный тон очень сочетался с чем-то твердым где-то за его глазами, но, вместе с этим, я видел признание этого факта им самим, и это меня немного успокаивало. Он тяжело сглотнул, продолжая свои мысли, — Я уже знаю об этом. Что еще нового ты заметил? — Я не знаю… — я затих, чувствуя себя идиотом. И ублюдком. Я почти физически ощущал, как смущение вылезает на поверхность и да, вот же оно — румянец на моих щеках. Мои мысли не имели никакого смысла и наверняка причиняли боль, но я все же их озвучил. — У тебя седые волосы. Он ухмыльнулся. Снова. — Я в курсе, Фрэнк. Можешь не уточнять, — предупредил он и, на долю секунды, его голос стал строгим. Я знал, что он злился не на меня, а на раскрытый секрет его волос, о котором мы теперь знали оба. — Извини, — сказал я, опуская голову. — Нет, все в порядке, — возразил он, сжимая мою руку на груди, — ты просто заявляешь очевидное, Фрэнк. Я это уже знаю. Это все равно, что я буду говорить тебе, что ты низкий. — Эй! — обиженно воскликнул я, мои брови будто сразу же сложились в букву V. Меня всегда задевали замечания о моем росте. Мне не нравилось, что я ростом как большинство девочек, которых я знал. Но я не мог изменить того факта, что унаследовал мамины короткие ноги. И опять же, Джерард не мог изменить того факта, что ему было много лет. — Тебя очень задевает твой рост, меня — мои волосы, — сказал Джерард, его слова были чем-то вроде шутки, которая разряжала обстановку. Но только последние отзвуки его голоса перестали звучать в моих ушах, как напряжение снова сдавило меня со всех сторон. — Джерард, ты… К счастью он перебил меня, пока я не начал слишком «уточнять». — Старый? Да, я знаю, — быстро выдохнул он, сразу же пытаясь забыть эти слова. Он взмахнул рукой, будто отгоняя эти мысли. Когда он встретился со мной взглядом, его апатия немного поубавилась. Он мог не хотеть разговаривать о своем возрасте, считая эту тему неважной, незначительной, но я хотел поговорить. Мне нужно было поговорить; просто из кожи лез. Он видел это, и понимал, что должен был мне уступить. Его руки гладили меня, а в его глазах чуть прибавилось заботы в ответ на мое смятение, он мягко гладил мою спину, и его слова все еще били меня по ушам, — Есть ли что-нибудь неправильное в возрасте? — он говорил быстро, не давая мне времени на ответ, — Это просто набор чисел. Здесь нам не нужна математика. Нам нужно ис… Теперь была моя очередь перебивать его, наконец, позволяя и своим ответам пробиться наружу. — Нам нужно искусство, я знаю, — сказал я ему, взмахнув рукой в воздухе, опустил ее обратно на его грудь, снова переключая внимание на нас, — Но не каждый это поймет. Я не понимаю… — Также, далеко не каждый понимает искусство. Даже ты, поначалу, — отвечал он. Его голос казался резким, он резал воздух. Он вздохнул и продолжил после моего молчания: — Когда дело касается искусства, то люди делятся на два типа. Одни смотрят на картину, а затем переходят дальше и смотрят следующую. Они знают, что они смотрят на произведения искусства, но не понимают, что это такое. Они не могут охватить своим умом тот факт, что искусство повсюду вокруг них — в самых различных формах. Для них, например, и Рембрандт и Поллок делали одно и то же — рисовали картинки, — он снова взмахнул руками, шевеля пальцами, на миг превращаясь в сплошное ехидство, и я, в общем-то, понял, что он думает о людях, про которых только что говорил, хотя, если честно, я и понятия не имел кто такой Рембрандт и что он рисовал, — им не понять, что искусство это не только картины; оно под камнями, в темных углах, на аллеях. В мусорных баках и внутри грязных и старых зданий. Последняя его фраза заставила мое сердце затрепетать. Я знал, что это мы были тем искусством, что существовало в грязных и старых зданиях, о которых он говорил. — А что за другой тип людей? — спросил я Джерарда, встречаясь с ним взглядом. — Ах, — вздохнул он, улыбка пересекла его серьезное лицо, — это мой любимый тип. Эти люди внимательно рассматривают каждый уголок картины, они заметят мазки кистью и то, как краска лежит на холсте. Они обязательно спросят себя, почему художник решил нарисовать это, также, как будут размышлять над тем, что это значит. Мало того, даже когда они выходят из музея, их глаза продолжают изучать прекрасное в том, что они видят вокруг себя. Для них Рембрандт, Поллок и Пикассо — это очень разные художники, так же, как разнятся и их работы. Они не сваливают все в одну кучу, именуемую искусством и, тем более, они не сваливают все в одну кучу в жизни. Они знают правила и порядки для многих вещей, но, при этом, они знают, что существуют исключения. Они знают, что Сикстинская капелла является произведением искусства, если судить по современным общепринятым стандартам, притом, что, на самом деле, она мало чем отличается от граффити на стене все того же грязного дома. Когда он закончил, резкость в его голосе почти исчезла. Снова укладывая голову на подушку, он был уже спокоен, но его мрачная мысль все еще отражалась на его лице, и мрак комнаты только усиливал ее. Его морщины стали как будто глубже, и смысл начал просачиваться в мой маленький жалкий ум. Джерард относился к тому второму типу людей. Он видел искусство повсюду вокруг него, и не только это — он так же видел исключения. Он знал, когда стоит переступить правила, и делал это достаточно часто. Для него это даже не было нарушением, потому что для него было естественным жить по своим условиям. Джерард относился ко второму типу, но я знал, что еще видел лично я — отчаянье, зажатое между его плотно прижатых друг к другу губ, которыми он еще только вслух не сказал, что я накрепко застрял в первом типе. Мое сердце екнуло. Я знаю, что был таким уже в прошлом, еще до встречи с художником, и даже в течение первых нескольких недель искусство для меня было лишь искусством. Я никогда его не ценил. Но теперь я уже стал совсем другим, ну или хотя бы думал, что я совсем не такой. Я рос и начал что-то понимать. Я не знал, о чем говорил Джерард. Я зашел не так далеко, как думал, особенно, когда все больше и больше фокусировался на его серых волосах, а не на том, что он сказал. — Грустно, — его голос оторвал меня от мыслей, за что я благодарен ему. Он говорил не спеша, пробегаясь взглядом по пятну на руке. — Первый тип — общепринятый, понятый, разрешенный… В то время, как второй признан практически ненормальным. Последняя его фраза заставила мое сердце затрепетать. Я знал, что это мы были тем искусством, что существовало в грязных и старых зданиях, о которых он говорил. Он перевел взгляд на меня, и мое сердце будто замерло, прижавшись ко дну где-то внутри меня. Его глаза в темноте будто потеряли часть своего цвета, стали просто зелеными. Он не мог сдаться и оставить меня, он не мог отступиться от всего этого, сказал я себе. Я знаю, дело не в возрасте; в мире есть очень много людей и вещей, которые могут нас разлучить. Слишком много людей первой категории, и абсолютный дефицит второй. Я хотел оказаться в этой категории вместе с Джерардом, хотел так сильно, что боль поднималась откуда-то изнутри. И сейчас, со всей этой болью, с этой нуждой и желанием и страстью быть с ним, я не мог говорить. Я не сказал ни одного чертового слова в свое оправдание, я не сказал ничего, чтобы поспорить с ним. Я был тих и словно онемел, надеясь, что все поправится само собой. Но все так легко не исправится. Внезапно у него нашлись силы, чтобы приподняться на локтях и сесть, прислонившись спиной к изголовью кровати. Я поднялся следом за ним, отчасти потому, что он потащил меня, поскольку я все еще сжимал его руку, цепляясь за нее, будто за свою жизнь, нет, за наши две жизни. Меня немного трясло, я был без понятия, что сейчас произойдет. Джерард заметил это и прикоснулся к моей щеке, чтобы я посмотрел на него. И я действительно посмотрел, наши глаза встретились, сканируя друг друга. Джерард хотел, чтобы я просто смотрел на него, в его глаза, но не на его возраст и, хоть это и было в моих силах, я все еще не мог убрать мусор из своего сознания, мусор, который преграждал мне путь ко всему. Джерард был старым. Я был слишком юным. И все это вместе ужасно странно. — Если ты хочешь все это закончить, Фрэнк, — мягко прошептал он, прижимаясь ко мне лбом, но не губами, — просто скажи. Мы можем положить этому конец. Ты можешь сказать «нет». И ты не обязан быть со мной. Ты можешь одеться, пойти домой и все будет так, словно всего этого никогда и не было. Его голос дрожал от волнения, в нем сквозило что-то совсем уж депрессивное и печальное, что-то слишком непохожее на того вечно улыбающегося художника, что я привык видеть. — Но я не хочу делать вид, будто ничего не было, — внезапно я сумел совладать со своим голосом и ответить, и ответ этот шел из самого сердца. Я начал говорить то, что я действительно думал, не выгораживая эти мысли, и как только я произнес эти слова, я смог смотреть на все это объективно. Я не хотел, чтобы все, что произошло, считалось ошибкой, лажей, чем угодно — как маленькое проклятое пятнышко на руке Джерарда, что все еще теплела на моей щеке. Я не хотел все это забывать. Джерард научил меня слишком многому, шла ли речь об искусстве, жизни или о чем-то еще. Это была правда, он все еще мог быть моим учителем, только в одежде и без всех этих жарких вздохов, но и этого я не хотел. Один раз у меня было все, и уже казалось невозможным вернуться к нулю, где ничто, или просто что-то. Я хотел, чтобы у нас было так, как было сейчас, когда мы вместе, не просто как ученик и учитель, но как два обнаженных человека в руках друг у друга. Так было проще учиться, расти, и, в конце концов, просто быть. Джерард нужен был мне как учитель, но теперь он был нужен и как друг, и как любовник, как кто угодно — потому что мы, черт побери, могли быть чем угодно. Мой разум пришел к заключению, что если мы уничтожим все на этой ноте, то я уже никогда не попаду в тот второй тип людей. Я всегда буду в первом. Я не хочу быть там. Я хотел идти дальше; я не хотел опускать руки и терять все, чего я уже достиг. На ум пришел один из наших последних разговоров. Мы можем быть свободными, если мы захотим себе это позволить. Возраст был тем, что превращается в оковы, сдерживающие нас. Возраст был нужен, чтобы мы знали о том, что за опасность перед нами, но мы могли выбрать путь к тому, чтобы освободиться. Возраст был просто набором чисел. Это не то, что нам нужно: если мы хотим выжить, нам нужны любовь, страсть и искусство. Из этого Джерард являлся для меня всем и, с каждой секундой, он продолжал значить для меня больше. И еще больше. В свободе мне нужно было найти то, что я хотел, и да, я хотел именно Джерарда. Смотря на него прямо сейчас, сквозь призму отчаяния, светящуюся в глазах нас обоих, я видел его гораздо четче. Я хотел быть собой, но мне был нужен Джерард, чтобы я мог пройти путь своего становления собой. Я хотел его. Да, ему было сорок семь лет. Я знал этот факт и мог с ним смириться. Также, он был мужчиной. Два этих факта, которые, как я думал, никогда не будут определять что-то очень важное в моей жизни, но вот он я, голый, в его постели, его рука на моем лице, наши лбы соединены, а на губах все еще остывают недавние поцелуи. Он мог сделать очень много всего, что, в лучшем случае, просто было бы непривлекательным, но нет, для него всегда в сотни раз важнее было то, что со мной все в порядке. Он говорил мне, что если я хочу уйти — я могу уйти, и он уже не в первый раз предоставлял мне эту возможность. И это говорило гораздо больше — даже кричало — чем могли когда-либо сказать серые волосы или возрастные пятна. — Я хочу, чтобы это и дальше происходило, — честно сказал ему я, будто проваливаясь взглядом куда-то вглубь него. Я видел, как он выдавливает из себя улыбку, и те линии, которые шепчут о том, сколько ему лет, становятся глубже. Он тоже хотел, чтобы я остался. — Тогда это будет продолжаться, столько, сколько ты хочешь, столько, сколько тебе нужно. Его руки сместились с моего лица на шею, и он мягко притянул меня к себе, обнимая. Я снова чувствовал то необъяснимое и приятное ощущение, когда мы прижимались друг к другу телами и я не знал, есть ли название у этого чувства, которое мне так безумно нравилось. — Помнишь, как ты повторял мои слова, Фрэнк? — внезапно спросил он, не отпуская меня. Я отстранился, с недоверием взглянул на него, не зная, что он имел в виду теперь. — Когда я собирался тебя нарисовать, — напомнил он, снова взмахивая рукой, которая секунду назад лежала на моей руке, — до того, как все это случилось. Я сказал, что ты можешь сделать что угодно. Оранжевое небо, голубая трава, красная грязь. Когда нет ничего невозможного, — он помолчал, позволив мне немного покопаться в памяти, пусть это и было совсем недавно, — Ты просил меня сделать тебя старше, чтобы я мог быть с тобой, — его губы рисовали эти слова, он склонил голову набок, делая паузы и, понемногу, я догонял его мысли. Он кивнул с улыбкой, заметив блеск понимания в моих глазах, — Сделай меня моложе, Фрэнк. Сделай то же самое, чтобы быть со мной. Сделай меня своим собственным произведением искусства. Я выдохнул, счастливый, слова и воспоминания нахлынули на меня с неожиданной силой. Снова приникая к нему, встречаясь с ним губами, открывая рот, я мог вдохнуть его всего. Я был ужасно благодарен ему, что он есть у меня, что я могу держать его в своих руках. В этот момент, тот факт, что мы больше никогда не станем обычными учителем и учеником (даже если бы я захотел) еще обрабатывался в моем мозгу, где-то, сам не знаю где, но это было уже не страшно. Джерард разглядел во мне очень многое, он видел меня всего — и я видел его всего, и теперь ничто уже не сможет упроститься. И на самом деле, это было только начало чего-то нового. Мы целовались, ощущая новую жажду друг к другу, и наш поцелуй закончился, когда я поймал зубами его нижнюю губу, и теперь я мог перейти к главному делу — я взглянул на его лицо, прежде чем покрывать его поцелуями, как делал он в нашу первую ночь, когда пытался сделать меня старше. Только в этот раз я целовал его, стараясь сделать моложе, вдруг понимая, что все его изъяны — его морщины, серые волосы, и да, даже возрастные пятна — это то, что я хотел от него. Они появились у него благодаря тому, как он жил, кем он был, и я хотел именно его и никого больше. У него морщины оттого, что он много чего знает и понимает, у него есть свой жизненный опыт и теперь он может научить чему-нибудь меня. Ему нужно рассказать мне все те истории, чтобы я учился, чтобы когда-нибудь и самому рассказать свою историю (и он будет очень важной частью того будущего рассказа). Мне нужны были даже его возрастные пятна, как напоминание о своей бабушке и, чтобы понимать различия в реальном возрасте. Возраст был просто числом, но следы прошедших лет были наполнены прошлым, через которое он прошел и стал таким. И тогда то, что еще могли бы означать или чем могли бы показаться эти следы — это уже не имело значения. Мои движения стали медленнее, когда мысли вернулись в реальность. Я закончил свое путешествие легким поцелуем у него на лбу, и с самодовольной улыбкой я сел обратно. — Так быстро? — спросил он, и в его голосе снова звучала привычная игривость. Он приподнял брови в удивлении, но я не мог не заметить, что все его лицо сияло от радости. Я кивнул, и широченная улыбка все еще не сползала с моего лица. — В тебе нет ничего, что стоило бы изменить, — сказал я ему с тем же ласковым высокомерием, с каким обычно говорил он. Я видел, как дрогнули уголки его рта. Я видел, как волнение и счастье заискрились в его оливковых глазах, как у ребенка, на Рождество. И, впервые, Джерард не сказал ни слова. Он молчал и наслаждался происходящим. Мы снова вернулись к поцелую, снова и снова встречаясь языками, чувствуя свежий вкус новой жизни. Казалось невозможным то, что мы можем еще больше сблизиться, но это действительно происходило. Мы снова улеглись под одеяло, продолжая целоваться. Сон застилал глаза, и тогда я не мог поверить, что наш первый раз был всего-то прошлой ночью. Казалось, словно уже очень много лет прошло. Вся жизнь. И на самом деле, может, так и было.