=Имена=
Понедельник. Пока я был в школе, меня никак не покидало ощущение, что у меня в груди что-то застряло. Это непрекращающееся чувство чего-то бьющегося и трепещущего внутри меня. Как будто голубка Джерарда сидела у меня в груди, ее крылья цепляли мои органы, когда она пыталась вырваться на свободу. Сидя в этом классе, я чувствовал себя ограниченным как никогда. Учитель долго и нудно бубнил что-то об одном из математических принципов, и в этот момент мне ужасно хотелось вскочить с места, подбежать к доске и изо всех сил закричать, что математика бессмысленна, что если нам так интересны кубы, то можно было бы обратить внимание на творчество Пикассо, а не искать их ненужную нам площадь. Числа не могли помочь мне, числа не могли освободить меня — не считая того числа, что складывалось на циферблате, когда время подошло к тому моменту, когда я могу выбежать из этой тюрьмы, как птица из клетки. Поначалу это чувство внутри меня было просто счастливым предвкушением. Совсем скоро я выберусь отсюда и уже буду у художника, увижу настоящего голубя. Я представлял, что она все еще где-то за пределами клетки, я думал о том, насколько она уже успела исследовать квартиру. Я предполагал, что в некоторых местах его дома она не была вовсе. Может, что-то не видел сам Джерард, и вместе с ней они бы узнали что-то новое. Был он в этот момент в одежде или же без… поверить не могу, впервые у меня сексуальные фантазии о нем во время урока. Это действительно удивило меня. Происходящее окончательно наскучило моему разуму, и мои мысли отправились в тот самый вечер пятницы, когда все началось. Я будто весь перенесся в ту ночь, я будто снова ощущал все, что ощущал тогда, даже то, как Джерард входил в меня. Какая радость, что я не чувствовал все совсем уж реалистично, иначе то, что у меня стоит посреди урока в компьютерном классе, оказалось бы ну совсем неуместным. Эти фантазии развеивались, как дым на ветру, всего через несколько минут, но все равно заставляли меня улыбаться, что-то во мне осталось, отчего все выглядело по-другому. Я упивался этим чувством. Однако моя радость и наслаждение длились только до обеда — тогда я встретил Сэма и Трэвиса. Нервная дрожь снова наполнила мое тело. Первые слова, вылетевшие у Сэма изо рта — «где, блять, тебя носило все выходные?» Оказывается, они «как бы» звонили мне домой. Кровь в этот момент будто застыла внутри меня, я сразу представил, как меня разоблачили в моей лжи, как все разрушилось, как голубя снова загоняют в клетку дрожащими руками. Я не мог ничего сказать или сделать — просто не мог. Я понятия не имел, как мне теперь выкручиваться, потому что не думал, что все зайдет так далеко. К счастью, положение спас Трэвис, когда сказал что каждый раз, когда он мне звонил, трубку брал папа, так что, сказав это, он практически сказал, что мои родители не могли ничего узнать. На самом деле, никто не хотел связываться с моим папой. Даже его коллеги избегали звонить ему домой или вообще как-то пересекаться с ним. Мне не за что было их винить. В жизни мой отец очень громко говорил, едва ли орал, а через телефон это и вовсе звучало как гневный рев. Он не следил за тем, насколько громко он говорил, всегда держа телефонную трубку слишком близко к губам. Обычно когда я звонил домой, чтобы меня забрали откуда-нибудь, я всегда держал трубку подальше от уха, уже готовый к этому оглушающему лаю. Вот поэтому на телефонные звонки обычно отвечала мама, но в эти выходные она была слишком занята. Слава богу. Трэвис же, всегда чувствительный к звукам, даже негромким, а так же к свету, (побочный эффект оттого, что постоянно зависал), наверняка бросал трубку через всю комнату, едва услышав в ней вопль моего отца. На этом разговор заканчивался. Позже такую честь взял на себя Сэм, но когда отец взял трубку, то он не мог выдавить из себя ни слова. Он не любил властных людей и потому всегда избегал их — в случае с моим отцом он просто оставил свои попытки дозвониться мне. Я просто благословлял своих друзей и отца за эти нелепые странности, которыми они обладали, потому что это очень даже спасало мою задницу. Думаю, я еще никогда так не любил отца, как в этот момент. Эта его дурацкая привычка, которая всегда меня раздражала, очень помогла мне сейчас. Я не мог представить, что будет, если моя ложь будет раскрыта. Это уничтожит маму; она и так была ужасно усталой и разбитой, и это она еще думала, что я с друзьями. А мой папа, я был уверен, просто убьет меня. По какой-то причине я не спалился сейчас, но это было только сейчас. Сэм, Трэвис и я сели за стол, не произнося ни слова. Трэвис замкнулся в своем мирке, а Сэм продолжал смотреть на меня через стол. Я смотрел вниз на свой сэндвич, поднял голову и посмотрел перед собой. Я смотрел сквозь Сэма, сквозь Трэвиса, сквозь всю столовую и мне даже снова было лучше. Голубь в моей груди снова стал рваться на свободу. Я был на самом деле удивлен, что они как-то пытались искать меня в эти выходные. Они не делали этого всю неделю и до этого тоже. А теперь это казалось слишком внезапно и необъяснимо, но когда я спросил Трэвиса, он ответил что-то неопределенное и неразборчивое, похоже, он снова не спал всю ночь. Сэм слишком злился на меня за то, что я не отвечал на телефон и вообще исчез, что и вовсе не собирался ничего рассказывать. Я находил это довольно ироничным — то, что они заметили мое исчезновение только после продолжительного времени, что я был не с ними. Но конечно, по мнению Сэма, во всем этом был виноват я. Даже несмотря на то, что мы знакомы с пяти лет, он все еще мог злиться на меня, даже когда проблемы как таковой не было. Может, это потому, что мы именно знали друг друга. Нас тошнило друг от друга. Мы видели, как мы выросли (или в случае Сэма как раз не выросли) мы видели неудачи друг друга, и теперь понимали, что не знали никого, кого мы бы знали так же хорошо. Мы были вместе всю школу, но школа уже почти закончилась. Мы понимали, что испытывали друг к другу очень разные эмоции, например такие, как гнев и ненависть, которые теперь всплыли на поверхность. Мы перестали притворяться, что мы друг другу друзья, уже в открытую показывая гнев. Мы знали друг друга. Только теперь мы совсем не нравились друг другу. У нас все еще были те моменты, когда мы вместе смеялись над чем-нибудь, уже как будто вечность назад. Он все еще мог приглашать меня куда-нибудь — но, по правде говоря, это было только когда он того хотел. Было уже невозможно просто стереть нашу историю, которую мы построили вместе; эти страницы в наших жизнях останутся навсегда, такими, какие есть, даже если всю оставшуюся жизнь мы будем друг друга ненавидеть. С этого момента наши отношения навсегда меняются, только что я стал запасным вариантом, я — «друг», который есть у вас, если вам, например, нужно третье колесо в телеге. Теперь Трэвис был лучшим другом Сэма. По идее, я должен был ревновать и злиться, но мои мысли и эмоции сейчас снова жили во вчерашней ночи, так сказать. Теперь Джерард был мои лучшим другом — он был в сотни раз лучше, чем они были или смогут быть, если захотят, чтобы я вернулся. И я понял, что они бы хотели, чтобы я вернулся. Я был нужен им. Я нужен им обоим, когда они уже не могут выносить друг друга. Когда Трэвис становился слишком странным для Сэма, а Сэм становился слишком злым для Трэвиса, то я был тем, кто вставал между ними и возвращал равновесие в эту чертову систему. Когда-то это была обязанность Трэвиса. Я подозревал, что такой же фокус с заменой деталей в этом механизме произойдет, и, возможно, еще не раз, но уже с кем-то другим. Сэм менял друзей слишком быстро, но я был точно уверен, что больше не попаду в этот круговорот. Мне придется терпеть их общество до конца учебного дня, но затем я буду свободен. Мне не узнать уже точно, что было такого важного в этих выходных для них, но, наверное, это была очередная нарковечеринка. Они пригласили меня куда-то после школы. Я почти сразу же отказался, думая о том, что я собирался позависать с Джерардом. И честно говоря, я никаким углом души не жалел о том, что теперь я был с Джерардом. Я не хотел тусить с ними нигде за пределами школы. Они никогда не воспринимали меня правильно. Я начал осознавать, медленно, но верно, что мои друзья были не теми, кем они являлись на словах. И я уже не был тем, кем я был по их мнению. Во всяком случае, уже не теперь. — Ты изменился, чувак, — сказал мне Сэм каким-то усталым голосом, услышав мой ответ. Он скривил свое и без того странное кривое лицо, а после встал из-за стола и ушел, не убрав свой мусор. Он перекинул портфель через плечо и сделал Трэвису знак следовать за ним. Трэвис покачал головой, бросив на меня взгляд, застегивая кофту до конца, и последовал за Сэмом. Вот кем я был раньше, подумал я про себя — хвостиком, который везде следует за своим хозяином. Я был искренне рад, что теперь это не так. Остаток дня мои друзья не разговаривали со мной, но это уже не имело значения. Может, я изменился, но это была не моя вина. Я устал от этой скучной и тухлой жизни, мне надоело это, и их апатия имела к этому самое прямое отношение. Я изменился, но это была не моя вина — их. И их несогласие мало что изменит.***
Когда я был свободен и уже пришел к Джерарду домой, я не стал терять зря времени и сразу разделся. Я постучал в дверь — лишь затем, чтобы дать ему знать, что я пришел, — одновременно с этим вставляя ключ в замок и поворачивая его. Я был очень взволнован и жутко хотел увидеть его, особенно после такого дня. Не сказать, чтобы день был уж очень паршивым. Просто он был не таким, как я хотел. Когда я, наконец, добрался до раскрашенного дома, единственного места, где я хотел быть, я увидел как Джерард, оставив свою работу, которой был занят последние пару дней, шел мне навстречу. На его лице сияла широченная улыбка, к которой я уже так привык. Я захлопнул за собой дверь и подскочил к нему. Он обнял меня, оплетаясь вокруг моего тела и окружая меня теплом, как перед нашим прощанием вчера. — Я скучал по тебе, — прошептал он мне в шею. Я чувствовал, как все внутри потеплело, я прыгал от радости, будто кто-то прыгал у меня в животе, заводя меня. Я крепко обнял Джерарда, слегка запрыгивая на него и обхватывая его ногами. К моему удивлению, он оказался достаточно силен, чтобы удержать меня вот так. — Это же всего лишь один день, — ответил я, хотя чувствовал то же, что и он. В наших сложных отношениях было много таких чувств, отличных от радости, и эта непреодолимая тяга друг к другу, когда мы не рядом, эта тоска — одно из этих чувств. — Иногда один день длится очень долго, и иногда одной ночи никогда не может быть достаточно, — сказал он к слову, обнимая меня, — и мы не должны ждать. Ты знаешь, что я чувствую насчет времени. Он засмеялся мне в шею, его горячее дыхание защекотало шею. Он чуть отпустил меня, но не больше, чем нужно, чтобы я коснулся ногами пола, а после, губами,— его губ. Мы вели себя, как пары из старых фильмов годов этак пятидесятых, когда те люди, наконец, встретились по окончании войны. Это казалось бы смешным, не будь это так прекрасно в то же время. Как ни странно, но он был в одежде, когда я пришел, хотя уже сейчас мы начали исправлять это дело. Достаточно скоро мы уже оба были голыми, продолжая обниматься и целовать друг друга. Он лежал на спине, на полу, мурлыча, когда я начал свое путешествие вниз по его телу, уже подготавливая его пальцами — меня просто поражало, сколько теперь во мне было уверенности по сравнению с прошлой ночью. Каждое движение уже было в чем-то знакомым, тело Джерарда уже не было чем-то страшным и неизведанным, но при этом оставалось таким же интересным и новым для меня, я мог изучать его снова и снова, тем самым доставляя удовольствие нам обоим. Этим мы и занялись в первую очередь. Мы не переходили сразу к сексу, хоть и были уже голыми, и лубрикант был в наших руках. В этот раз он дал мне тот, который согревал, и теперь я был занят тем, что размазывал гель по его груди, как он делал со мной в субботу. По большей части его глаза были закрыты, но когда он открывал их, веки его казались тяжелыми и в глазах был некий туман. Я дошел до его входа, размазывая согревающий гель и там, и входя так медленно, как я только мог. Джерард подложил под себя подушки с дивана, чтобы быть чуть выше, тем более что на жестком полу было не особенно комфортно. Как и за день до этого, я снова трахал его, но сегодня он был намного отзывчивее, и теперь я мог прикоснуться к нему и, наконец, довести дело до конца, заставив его кончить. Я опустился сверху на него после, слишком усталый, чтобы отодвигаться куда-то еще, чего я на самом деле не так уж и хотел. Было тяжело оставаться в нем достаточно долго после секса — это было неудобно и само ощущение этого было достаточно странное, но все же прежде чем выйти из него, я старался не упустить возможность насладиться этим чувством, которого у меня не было вчера. Это было мое секретное желание находиться внутри него, чтобы быть еще ближе к нему. Мы снова целовались, а немного погодя Джерард встал, и мы ушли к нему в спальню. Но вместо того, чтобы остаться там, он просто снял с кровати одеяла, и мы вернулись туда же, где только что лежали, с той лишь разницей, что теперь мы лежали на этих самых одеялах. — Что мы делаем? — внезапно спросил я, едва этот вопрос сформировался в моей голове. Мы все еще лежали здесь, на полу, голые и едва скрытые под одеялом. Он крепко обнимал меня, слегка поджимая под себя, как будто охранял ото всех что-то драгоценное, и лицом я утыкался как раз в его шею. Я пробежался пальцами по его коже, поднимая взгляд на него в ожидании ответа. — Мы живем, — ответил он, смотря на потолок и проводя пальцами по волосам. На самом деле это был не тот ответ, который я хотел, хотя я и не был уверен, что именно я хочу услышать. Я знал, что у нас были отношения— они должны были у нас быть — но я понятия не имел, как нас называть. Просто «парень» — это было слишком мелко и это не подходило для Джерарда, хотя я и не мог придумать, какое еще могло быть определение для него. Если у меня не было имени для нашего статуса, то тогда я не понимал, чем мы занимались каждый день, день за днем. — Я имею в виду, — я продолжил, стараясь донести свои мысли и до него и до себя, — что мы есть, когда мы вместе? Как мне называть тебя? Я посмотрел на него, неуверенный, пока он все еще смотрел на потолок, разглядывая какую-то красоту, которая не интересовала меня в этот момент. — Ты можешь называть меня Джерард, — серьезно сказал он, — и я могу называть тебя Фрэнком. Я вздохнул. Он снова играл со мной, а я снова был не в настроении для этого. — Да, но что это значит, Джерард? — повторил я его имя, передразнивая его. Он улыбнулся, понимая, что я сделал, гордый за меня. — Это может значить то, что ты хочешь, Фрэнк, — ответил он, передразнивая меня в ответ, смешивая свою серьезность с игрой. Я улыбнулся. Я снова уткнулся взглядом в его грудь, водя пальцем по его коже, усиленно думая. — Что это значит для тебя? — наконец спросил я, не встречаясь с ним взглядом. Он глубоко вздохнул, и его пальцы в моих волосах замерли. Он положил руку на мою голую спину. — Это значит много для меня, — начал он, усердно думая и все еще смотря вверх, — Он изогнул брови, ища слова в своем сознании. — Мы отдались друг другу больше, чем просто телами. Я показал тебе свое искусство, и ты показал мне свое. Это глубже, чем то, что мы делали до этого. И, честно говоря, я не думаю, что существует слово, которое бы смогло описать это. Он примолк, потирая подбородок, думая, после чего продолжил: — Я думаю, нас можно назвать любовниками. Художники часто используют этот термин. И у них много любовников, иногда в одно и то же время. Я внимательно слушал, что он говорил, наслаждаясь этим и соглашаясь со всем, что он говорил. Пока он не сказал эту последнюю часть. Что он имел в виду, говоря, что их много? У него был кто-то помимо меня? я просто предполагал что я — единственный у него, с кем он может ходить по дому голый в настоящее время (помимо Вивьен). Я никогда не думал о том, что мне нужно будет спрашивать его об этом. Я поднял на него лицо, изогнув брови в немом беспокойном вопросе. Он видел это беспокойство, и, склонившись ко мне, он поцеловал мою ухмылку. — Но у меня только один любовник, — заявил он, снова играя с моими волосами, чтобы успокоить меня. — Мне никогда не нужно было больше. Особенно теперь, ведь у меня есть ты. Он улыбнулся, чтобы я унялся. Я все еще немного боялся, но уже не из-за него. Это была моя реакция на простое и честное заявление. Из живота поднялась волна паники, которая прошла через все тело. Меня испугало то, насколько ранимыми оказались мои чувства, сколько в них было ревности и страха, которые сразу проявлялись, едва он позволил мне подумать о том, что у него в это же время есть кто-то другой. И это все после всего лишь одного уикенда. Но Джерард всегда поощрял мои чувства, приучая меня к самовыражению и жизни, а не к тому, чтобы замкнуться в себе и существовать в страхе. Я уже должен был привыкнуть к этому. Он приподнял мое лицо за подбородок и, притянув мое лицо чуть ближе, и крепко меня поцеловал. — А что насчет тебя, Фрэнк? — спросил он, — что это значит для тебя? — Эм… — вот что я сказал, пытаясь совладать с потоком свих напуганных мыслей. Воспоминания всего проведенного нами вместе времени вернулось ко мне. Я думал о встрече в парке, о его синей краске, что он вылил на меня, даже тогда умудряясь учить меня. и тогда мой рот просто открылся, и я начал говорить, изливая чувства, как он изливал холодную краску. — Ты мой наставник, я думаю. Мой художник. Мой учитель. Мой друг. А теперь, как я понял, и мой любовник тоже. Я пожал плечами, чтобы он от меня отстал. Я чувствовал себя странно, используя термин «любовник»; говоря это, я чувствовал себя как герой какого-то романа восьмидесятых, для моего языка это казалось странным. Может, это одна из тех вещей, к которым я еще успею привыкнуть. Вино ведь тоже поначалу казалось горьким. — Это много, — сказал Джерард, и вот я снова здесь, а не в своих мыслях. Взглянув на него, я увидел, что он весь сияет, хваля меня, и при этом уча дальше, — но ты назвал не совсем то, что это значит для тебя. Ты рассказал то, что это значит для меня. То, что держит нас вместе — что это для тебя? Как ты бы назвал это? Я закусил губу, думая над продолжением, поскольку этого ему было явно недостаточно. Мой мозг снова принялся листать воспоминания, и вдруг одно слово выплыло будто ниоткуда. — Всё, — сказал я. Я посмотрел на Джерарда, улыбаясь, я видел, как его глаза засверкали, он вспоминал то же, что и я, — мы – это все. Так же, как в первую ночь, когда мы трахались… — Мы не трахаемся, — прервал меня Джерард, сразу же сбивая настрой. Он зажмурился и покачал головой, тем самым еще больше путая меня. — Что же мы тогда делаем? — спросил я слегка ошарашено, он проигнорировал мой тон. — Уж точно мы не трахаемся, — повторил он, так, что с его языка это слово звучало особенно грубо. Он поднял брови, продолжая убеждать меня в своей точке зрения, — «трахаться» это сырое и естественное желание животных просто ебать что-то. Вставить и кончить — все сразу и ничего больше. Чтобы просто получить свое гребаное удовольствие. Да, наши отношения так же основаны на наслаждении, — он улыбнулся мне, продолжая гладить мою кожу, — но мы находим наслаждение не только в том, чтобы элементарно удовлетворить свою потребность. Мы смотрим шире, благодаря чему понимаем радость таких вещей, как прикосновения и поцелуи, например. Сказав последние слова своим соблазнительным голосом, он чуть приблизился ко мне, открывая рот и скользя языком по моим губам, проникая между них ко мне в рот, находя там мой язык и начиная глубокий поцелуй. Я улыбнулся и рассмеялся, притягивая его ближе. Это длилось недолго, но достаточно, чтобы доказать его точку зрения. — Ты можешь сказать, что мы занимаемся сексом, — сказал он, махнул он свободной рукой. — Но и это слишком технично. Это слишком биологический термин. Люди занимаются сексом для воспроизведения потомства и чтобы создать брак. Я как-то даже не задумывался о том, чтобы заводить детей, — он улыбнулся мне, прежде чем добавить немного мрачным тоном, — или вступать друг с другом в брак. Я нашел его руку и сжал ее в своих руках, которые казались меньше, и он снова улыбнулся. Мы помолчали некоторое время, прежде чем я понял, что он так и не ответил на мой вопрос. — Так тогда что мы делаем? Он кивнул, будто только и ожидая, когда я спрошу, — мы не трахаемся и не занимаемся сексом. Значит… — Любовь? — наконец спросил у него я, надеясь, что это тот ответ, который он хотел. Это было то еще клише, это я усвоил из всех тех шоу, что успел посмотреть по ящику, и опять же— на ум снова приходили романы из восьмидесятых. Но ведь если термин любовники вполне прокатил, разве нет? — Нет! — воскликнул Джерард, просто издеваясь надо мной, отчего мое сердце будто бы застыло у меня в груди. — Эй… — выдохнул я, опуская взгляд и чувствуя некоторый стыд, что я вообще предложил это. Я снова почувствовал на себе его руку, она коснулась моей челюсти и подняла мое лицо к нему. — Мы не делаем любовь, — сказал он уже знакомым для меня тоном, и после добавил, — мы занимаемся искусством. И прежде чем я успел что-либо еще сделать, он прижался своими губами к моим, подминая меня под себя, прижимая спиной к одеялу, касаясь моего тела — я чувствовал его бедра на своих, его улыбку на своей улыбке, и от всего этого веяло сексом, хотя то, что мы делали, как я уже знал, было не совсем сексом. Он опустился вниз и снова легко поцеловал меня, и снова мы творили искусство. Мы продолжили, начав с этой позы, с этого утверждения, с этими словами, что еще звучали в моей голове. Он всегда находит нужные слова для всего. Он всегда знал, как описать словами вещи, и что они значили. Конечно, мы занимались искусством, сказал я себе. Мы создавали искусство каждый день своими телами, своим умом, и со всем остальным, даже если мы не трогали сами краски. Мне бы следовало уже это знать. Смотря на Джерарда, на его хитрую улыбку, я чувствовал, что завидую ему. Он обладал чем-то, что, как я раньше думал, невозможно, нереально, не может существовать. Он мог увидеть красоту даже там, где она лежала на поверхности, полностью приняв вид чего-то другого, так, что никто — вообще никто — не мог бы распознать что-то красивое там, где он узнавал что-то прекрасное. У него это получалось просто мастерски, а я все еще был далеко позади, пусть у меня и было уже над чем работать. Но я получал удовольствие уже хотя бы от того, что мог видеть картину, которую мы с ним рисовали.=Цвета=
Я приходил домой к Джерарду и уже примерно знал, что будет дальше — он мог взять меня за руку и повести за собой, или же я мог по-особенному произнести его имя, и тогда все сводилось к самому основному виду искусства: сексу. Мы лежали абсолютно голые на деревянном полу, или на его кровати, или стояли, прижавшись к стене, и кто-то из нас задыхался и шептал что-то бессмысленное, когда в нем оказывался другой. Я уже чувствовал себя намного уверенней, а Джерард — намного спокойнее, и теперь, вместо того, чтобы тратить все внимание на нервы, мы перешли к различным позам. Я уже знал, что Джерарду нравились новые взгляды на одни и те же вещи, эти разные точки зрения и разные значения, и смена поз немало помогала в этом – это создавало новый вид и новый смысл происходящего. Как спать головой в другую сторону. Казалось бы, у нас все ведет к сексу — чем бы мы ни занимались, было ясно, что в конечном итоге мы окажемся друг на друге, прижимаясь друг к другу бедрами, утопая в ощущениях и теряя счет времени. Каждый раз в этом сексе было что-то новое, что-то менялось. Он постоянно умудрялся внести что-то новое, и я, только-только открывший для себя гей-секс, позволял ему. Большинство поз, в которые он нас ставил, были довольно неудобны — как мне, так и ему, но когда его руки ложились на мою талию, уничтожая любую тревогу, то я забывал и про боль и про неудобство. Было что-то очень обнадеживающее и успокаивающее в его руках, не знаю, что. Они всегда были теплыми, теплее, чем мои, и они всегда крепко меня держали, я мог довериться им. Он ласкал пальцами мою кожу, массируя ее и притягивая меня ближе к себе. Я позволял себе пускаться в новые и новые приключения. Я и не знал, что я могу зайти так далеко. Я никогда не знал, что я могу быть таким, какой я есть сейчас, таким великолепным, как сказал Джерард. Я уже был уверен, что у нас будет секс практически каждый раз, когда я приду к нему домой. И в начале недели любые горизонтальные поверхности были центром нашего внимания, такие как пол или кровать. Однажды мы использовали его кухонный стол, после того как съели наш маленький обед, который он для меня приготовил. Достаточно скоро этого было мало для нас, и мы перешли к стенам — Джерард держал меня на руках, как в тот день в душе. Иногда на моей спине оставалась краска со стен, отмечая всю площадь моей кожи, где я прижимался ею к стене, но это было не страшно. Эти стены покрывало искусство, и с тех пор, как мы тоже являемся искусством, это было вполне логично, что одно будет смешиваться с другим. Однажды, когда он снова прижал меня к стене, он уронил любрикант, когда уже готов был начать. Вместо того, чтобы злиться или раздражаться из-за того, что руки его не слушались, он рассмеялся, и я вместе с ним, и затем он начал медленно целовать мою шею. Мы подняли этот тюбик по пути на диван. У нас не было какой-то четкой последовательности в том, что делать в сексе. Если что-то шло не так, то мы разбирались с этим; пару раз приходилось сталкиваться с такой же проблемой, как в воскресенье, но уже без отрицательных эмоций, теперь подобные проблемы решались легче: у нас или был секс, или его не было совсем — хотя второе было немного странно для нас, когда мы уже расправились с такими преградами как возраст и все остальное, что когда-то нам мешало. Мы просто делали это, стараясь особенно ни на чем не задерживаться — уже даже не было бесконечных уроков, мы больше сфокусировались на искусстве, наслаждении, и, как я мог понимать, это тоже было своего рода уроком. Что-то, что стоило жизни в этом мире; это было что-то особенное, и Джерард пытался показать мне это. По большей части, мы просто веселились, и казалось, будто это было именно то, по чему мы очень изголодались за очень долгое время. Я был уверен, что причина того, что мы трахались повсюду, заключалась в Джерарде. Это была его миссия; он хотел создать новый проект. Он хотел сделать из нас обоих искусство, сделать нашу историю, чтобы в каждом углу его квартиры оставалась часть нашей общей истории. Он хотел оглядеться вокруг и повсюду видеть напоминание о нас, о том, что мы сделали, или что собираемся сделать в будущем. Ему было необходимо, чтобы мы оставили свои следы повсюду, потому что мы не могли оставить их больше нигде – мы не могли и шагу сделать за пределы этой квартиры, которой очерчивался этот наш мир. Единственным местом, где мы еще не занимались сексом, был балкон, и он был закрыт, как и окно: это оставляло весь остальной мир по ту сторону грани, не давало ему добраться до нас. — Но, на самом деле, мне нравится риск, — сказал как-то Джерард, после того, как я поднял эту тему. — Есть разница между хорошим риском и глупостью, Джерард, — ответил я, отодвигая его руку, когда он едва ли не повел меня в сторону балкона. Мы стояли полураздетыми, я был в этот момент в одних только джинсах, он же – в черной рубашке, которая уже была расстегнута. Несмотря на то, что выходить было опасно, я все равно не мог не рассмеяться с этой безумной идеи. В эти моменты я совершенно забывал про его возраст, и про то, что я могу потерять его из-за обычной неосторожности. Я знал, что то, что мы делали, было слишком опасно. Иногда я прокручивал в голове сценарии того, что и как могло случиться, узнай кто-нибудь о нас. Вот так я проводил почти все свое время в школе, когда математика становилась слишком скучной чтобы присутствовать на ней разумом, или когда мой компьютер слишком тормозил. Меня уже едва не спалили Сэм с Трэвисом, я был буквально на краю, так что мне стоит быть более бдительным, или хотя бы просто не задерживаться рядом с ними, и дальше думал свои серьезные жуткие мысли: издевки Сэма, слезы моей матери, гнев моего отца. Я представлял себе тюремные решетки, машины копов, судебные разбирательства. Дискриминация и никакой надежды на то, что все будет нормально. В моем воображении ничто не заканчивалось хорошо. Я не думал, что мы могли бы рассчитывать на счастливый конец. Я уже вовсю игрался с этими мыслями, представляя, как я и Джерард убегаем ото всех после того, как о нас узнали (у меня вообще не было истории, где о нас бы не узнали), но зная, как работает система полиции, мы могли бы и не надеяться покинуть Джерси. Большинство людей не могут выбраться отсюда даже если они ничем в своей жизни не рискуют. Мы с Джерардом были обречены, вот что я начал понимать. Общество достанет нас, увеличивая пропасть между нами, уничтожая наши души без какой-либо хоть немного логичной причины. Я вспомнил один урок, в котором речь шла о разрушении. Ты уничтожаешь то, что любишь, говорил мне Джерард, уничтожая свои картины. Если общество собирается уничтожить нас, то только потому, что оно завидует тому, что у нас есть. Людям страшно, потому что в каком-то смысле они любят нас. Они хотят то, что есть у нас; они хотят обладать искусством, они хотят быть свободными. Я не знал, сколько времени понадобится обществу, чтобы уничтожить нас, и я надеялся, что это займет никак не меньше тридцати лет, и к тому моменту мне будет столько же, сколько Джерарду. Я знал, что не так уж и долго осталось ждать. Через несколько месяцев мне будет восемнадцать; я буду совершеннолетним, взрослым, и тогда у меня будет официальное право принимать решения. Поначалу это удивляло меня. Теперь я уже хотел вырасти, все больше и больше. Меня все еще пугало это — обязанности, ответственность, работа, вся эта чепуха — но если это позволит мне быть с Джерардом, без страха, что случится что-то отстойное, тогда я мог пережить этот страх. Джерард показал мне взросление как жизненный путь, что-то, что ты просто делал и все. Так и было, но дело еще заключалось в том, что в твоих силах сделать этот путь особенным, потрясающим, прекрасным. Когда ты взрослеешь, это вовсе не значит, что ты становишься старым. Нести ответственность не значило окунаться в скуку и становиться занудой, и работа не значит просто прожигать свое время с девяти до пяти – именно так работали мои родители (у мамы рабочий день был чуть короче). Они были жалкими, даже если они не хотели признавать это. Я видел, как сотни других людей проходят через это, и они тоже были несчастны и жалки. Я был таким убитым всего пару месяцев назад, и ведь я еще не начал взрослую жизнь — у меня уже было все ужасно. Я мог только воображать себе ту депрессию, в которую ты проваливаешься, если живешь в реальном взрослом мире, и если тебе не встретился Джерард, который мог бы повлиять на тебя. У Джерарда никогда не было такой работы за всю его жизнь. Он работал и раньше, на временных работах, когда он учился в колледже, но все, чем он тогда занимался, было так или иначе связано с искусством. Он работал гидом в художественных галереях, он продавал краски и кисти, преподавал в школе и давал уроки живописи. Он работал, но он делал свою работу непохожей на все то, чем занимались все остальные. И это были временные работы — он занимался этим, чтобы у него была возможность заниматься искусством так долго, как он хочет, всю свою жизнь. Как и все, он хотел удержаться на ногах в этом мире, но, в отличие от всех, чтобы просто шагать куда-то, он бежал по той дороге, которую выбирал сам. Джерард показал мне, что ответственность и все, что у тебя есть во взрослой жизни — это не просто что-то. Он дал почувствовать мне вкус этой жизни, вкус себя, он сделал это для меня задолго до того, как мой возраст убьет меня, сделает из меня несчастную марионетку. Я балансировал между детством и взрослением, и он вел меня, положив руки на спину и касаясь своими губами моих. После секса он позволял мне исследовать его тело трезвым взглядом, и я мог видеть наши отличия. Мы оба были мужчинами, но я нашел столько различий между нами, и мне хотелось найти их все. Я изучал его, но уже не так, как когда я нашел у него возрастное пятно, когда меня можно было расстроить и испугать чем-то в его теле. Я знал, что он был старым, но я принял это. То, как он держал себя, как не позволял своему возрасту уродовать себя — я восхищался этим, это действительно поражало, и это была одна из многих причин, по которой я хотел быть ближе к нему, но что лучше — теперь я мог себе это позволить, потому что он разрешал мне сблизиться с ним. Я чувствовал это в каждой секунде, что я проводил с ним. Я, заражаясь его даром, мог видеть что-то, что обычно скрывается от глаз. Я убедился в этом, заметив родинку на внутренней стороне его бедра, которую раньше никогда не видел. Я заметил эту точку, делая ему минет, когда он лежал, откинув голову на подушку и обнажая кадык, весь в сиреневых пятнах, которые я же и оставил. Но в тот момент я ничего не сказал, а подождал, пока мы закончим, хотя на самом деле я знал, что если я остановлюсь и подниму эту тему сразу же, то Джерард все равно ответит мне. — У тебя здесь родинка, — сказал я, когда он уже кончил и немного отдышался. Похоже, его заинтересовало мое наблюдение – взглянув на меня, он сел и склонил голову вглядываясь в свою кожу, но сам он его не нашел, пока я не провел по этому месту пальцем; эта точка была не просто не очень заметной, она была настолько незаметной, что я мог в каком-то смысле гордиться, что умудрился разглядеть ее, особенно, когда глаза Джерарда замерли на ней и я понял, что он видел это впервые. О да, этот прилив гордости. — Ох, что же я с тобой сделал? — выдал Джерард. — Что? — выдохнул я, не сразу поняв его тон. Поначалу мне показалось, что я услышал грусть, и это возмутило меня, ведь мы так хорошо ладили в последнее время, откуда мог взяться повод для грусти или для того, чтобы кто-то чувствовал себя виноватым? Заметив мою реакцию, он обнял меня, прижав к своему теплому и уже такому родному телу, он взъерошил мне волосы, смеясь, и тогда я наконец расслабился. — Ты в этом уже лучше, чем я, — добавил он шутливым тоном, и я успокоился, моя гордость вернулась. И в скором времени он тоже начал изучать меня.***
Мы снова начали рисовать. Он все еще учил меня искусству, штрих за штрихом, поцелуй за поцелуем. Я мог прийти сюда и сбросить одежду, приблизиться. Чаще всего он придумывал, чем нам заниматься, даже когда мы рисовали до нашей первой ночи. Той самой ночи, когда я узнал, как мы оба можем сливаться в одно целое. Однажды, когда я уже уходил, Джерард сказал, что на следующий раз он запланировал сюрприз. Он пытался обыграть это все, будто вся идея только сейчас пришла ему в голову. Это было очень похоже на него, спонтанно придумывать что-то новое и менять свои решения, но по его ухмылке я понял, что он запланировал это очень давно. Я даже не представляю, насколько давно; не так уж и долго мы были вместе. Мне казалось, что он хотел претворить в жизнь что-то подобное еще за годы до этого, может с другим любовником, но тогда это оставалось лишь мечтой. Может те, с кем он был раньше, игнорировали это, или Джерард никогда не поднимал эту тему (было трудно представить, что Джерард мог о чем-то умолчать – обычно его просто невозможно было заткнуть). Какой бы ни была причина, я не мог ждать до следующего дня. Когда я пришел, Джерард уже был раздетый и готовый ко всему, стоя перед стеной-холстом. Раньше она вся была исписана разными цветами, но сейчас она была полностью выкрашена в черный, и Джерард стоял возле своей работы, держа в руке валик, измазанный краской. По комнате расплывался запах свежей краски, заставляя меня дышать мелкими вздохами как только я вошел в квартиру. Я бросил сумку на пол и прошел вперед, когда Джерард повернулся ко мне и слегка подмигнул. На его руках — до самых плеч, темнели несколько темных клякс, и одна, черная, как слеза сползала вдоль его левой щеки. Я улыбнулся ему в ответ, подходя ближе, с каждым шагом оставляя одежду за собой, и теперь встал рядом с ним, уместив голову ему на плечо. — Что ты делаешь? — спросил я, хотя у меня уже имелись идеи на этот счет. Я знал, что Джерард всегда следовал своей музе — как он сам назвал этот неудержимый порыв что-то делать. Я ожидал ответа, играя с мочкой его уха. — Мы собираемся рисовать, — уверенно заявил он, все еще смотря на стенку. Его руки были скрещены у него на груди. Он замолчал, выдерживая паузу, и затем пояснил самую главную часть, — и мы будем использовать лучшие материалы из всех, что есть. Нас самих. Он повернулся ко мне, отбросив валик в сторону, и обнял меня. Джерард поцеловал меня, а потом вдруг прикоснулся к моей спине рукой, непривычно холодной и влажной. Я выдохнул ему в рот от неожиданности этой прохлады, отступая назад. Он встал передо мной, протягивая ко мне руку, покрытую густой, влажной, зеленой краской. Он улыбался мне, проводя пальцем по моей челюсти, оставляя по себе мокрый след. У меня от этого по спине побежали мурашки. Он приблизился ко мне, оставляя зеленые следы по всему моему телу. — Чего же ты ждешь? — прошептал он мне, едва касаясь своими губами моих собственных. Мы смотрели друг на друга, щекоча лица ресницами. Он был таким сильным, когда занимался искусством или сексом, и я даже представить себе не мог, на что он был способен, если соединить оба этих занятия. Прерывая зрительный контакт, он взял меня за руку и подвел к остальным банкам с краской. Все они были открыты, и из каждой поднимались едкие пары. Я уже чувствовал легкое головокружение. — Выбери любимый цвет, — сказал он мне, отпуская мою руку. Недолго думая, я опустил руку в голубую краску. И пусть название этого цвета снаружи было заляпано разными цветами, я был более чем уверен, что там написано Azure. Я всегда любил это слово и то, как оно звучало. — Почему голубой? – спросил он, склонив голову набок, гордый за меня, что я недолго сомневался, а сразу выбрал краску. — Голубой — это тот цвет, с которого все началось, — ответил я, глядя ему в глаза. Он кивнул. Джерард понимал и знал, что я имел в виду тот холодный день, который, казалось, произошел несколько лет тому назад. Тогда я был обычным подростком, облепленным синей краской, я хотел быть свободным, но боялся что-либо делать. В тот день он впервые начал свое обольщение и свои уроки, пусть я тогда еще и не осознавал этого. Я догадывался, что Джерард и так знает, что для меня значит этот цвет, он лишь хотел быть до конца уверенным. Наблюдая как голубая вязкая жидкость растягивается и свисает между пальцами, я понял, насколько я вырос с того дня. Раньше я бы никогда не стал делать что-то подобное; мне было слишком страшно. Но я был здесь. Я был с тем, с кем, казалось, быть невозможно, и теперь я верил в то, о чем раньше даже и не думал. Я мог быть удивительным, креативным и я мог быть произведением искусства. Джерард и я — мы могли быть произведением искусства. Вместе. — Sacré bleu, — мягко прошептал он, кивая головой и закрывая глаза. Он глубоко вздохнул, опуская свою руку в зелень, оттенок между зеленым светом светофора и цветом сосновых иголок. Я знал, что этот цвет — Jade (нефрит). — Почему зеленый? – спросил я. — Это цвет природы, новых начинаний, — сказал он, все еще не открывая глаз, так что было ясно, что он не просто моргнул. Выждав свою любимую паузу, он открыл глаза и договорил, — цвет роста и старения. Я улыбнулся с усмешкой, понимая, что именно он имел под этим в виду. Мне нравилось, как звучал этот jade. — Ты готов? — спросил он, выводя меня из лабиринта воспоминаний в настоящее. — Погоди секунду, — сказал я, в мою голову пришла еще одна идея. Я протянул еще чистую руку и окунул ее в банку с красной краской. Этот красный имел свое имя — scarlet. Это звучало сексуально и экзотично. Красный был больше, чем просто секс, страсть, больше чем все это вместе взятое. Красный был гневом из-за моего влечения к Джерарду. Все те ночи, что я хотел его в своей голове, но оставался в своей кровати, мой разум заполнял этот самый красный цвет. Но это не все — это означало что-то еще. Это ведь не просто красный, это scarlet. Это глубокий оттенок, от которого нельзя так просто избавиться. Он застрял во мне, въелся, раскрасил. Это был тот оттенок, что загорелся в глазах у Джерарда в тот день. Я боялся красного цвета, но теперь, когда я держал его в руках… теперь мне не было страшно. Это снова был просто красный, одно это стоило того, чтобы плясать. — Почему красный? — спросил Джерард, в его голосе четко звучало любопытство. На этот раз, похоже, он впервые понятия не имел о подтексте того, что было перед ним. — Красный — это запрет, — сказал я и отмазался, — поэтому мне нельзя тебе рассказывать. Я улыбнулся ему, даже немного зловеще, и он улыбнулся мне в ответ, взъерошивая мои волосы чистой рукой. И тогда мы начали рисовать. Наши цвета имели смысл и шли друг за другом в правильной последовательности. Голубой был началом, он должен был навсегда изменить настоящее, которое тогда было будущим. Красный был страхом и страстью одновременно — тем, что мы испытывали, когда начали все это безумие. Зеленым цветом Джерард обозначал будущее из той точки, в которой мы сейчас. Зеленый значил, что ты растешь, как я, и стареешь, как Джерард. Эти цвета имели смысл; они были нами. Когда мы бросали их в черную стену, ничто не могло пойти как-то не так. В искусстве мы обладали властью. Общество — это оно было чернотой, и мы рисовали сверху по нему. Я знаю, это общество рано или поздно убьет нас. Сейчас я мог это принять. Но я также принимал искусство, тем более что я часто им занимался. Искусство было моим оружием, моим выбором и, борясь в первую очередь с собой, я мог бороться с любой угрозой, что придет извне. И Джерард тоже мог. Используя краски, мы могли бороться с обществом здесь, как на учебном бою. Эта битва была совсем маленькой, но она уже была чем-то. Даже самое маленькое пятнышко на холсте могло изменить чью-то жизнь, и даже самое незначительное вроде бы действие могло изменить мир. Это и был эффект бабочки. Мы и сами становились бабочками; мы покрывались коркой от головы до ног. Наши руки сплетались как одна рука, устраивая бардак снаружи и внутри нас, метафорический и реальный. И затем мы разбивались о стену, будто противостоя ей, будто мы были против стены, против общества, против всего. Нет – не против всего. Для всего. Мы были всем, и когда краска стала затвердевать, будто формируя коконы, я задумался — насколько прекрасными мы станем, когда превратимся. Мне было неважно, выиграем мы эту битву или нет, я хотел наслаждаться процессом. В этом и заключалось искусство. Может, если мы сумеем покрыть общество аурой цветов – этих или каких-либо еще – то мы сможем изменить его. Попытка того стоила; таким же образом Джерард изменил и меня, хотя я наверняка не подавал никаких надежд. Мы начали использовать больше цветов, после того как разукрасили основу нашими тремя цветами. Это должна была быть абстрактная работа, но Джерард всегда говорил, что чтобы это была настоящая абстракция, картина должна появиться естественно. Ты можешь увидеть целую картину среди полосочек и пятен; в любом хаосе ты найдешь свою интерпретацию. Но во время процесса тебе необходимо быть слепым. В тот момент, когда ты пытаешься осознанно что-то выразить — в этот момент все и рушится. Если вы соберетесь срисовать закат, отражающий любовь, вы не успеете вовремя. Просто не получится. Лучшие вещи, что происходят в жизни, люди даже не планируют. Джерард планировал сделать то, что мы сейчас делали, достаточно давно, но, как только мы прикоснулись к краске, приступая к самому событию, та часть его сознания, что занимается планированием, остановила свой бег, отпуская нас в пустоту, толкая с твердой почвы планов в бездну, где ничего невозможно предугадать. Сейчас мы оба были слепы, нам только нужно было найти руки друг друга в процессе. Мы уже забыли о многих правилах рисования, так же как забыли о рисовании как таковом. Мы снова и снова останавливались, чтобы зачерпнуть еще краски, измазывая в ней друг друга, чтобы потом прижаться к стене и оставить новые кляксы. А сейчас мы в очередной раз остановились, целуясь. Я провел пальцами по волосам Джерарда, и он сделал то же самое со мной. Мне было все равно, что волосы от этого слипались. Мы касались друг друга повсюду, оставляя друг на друге отпечатки рук и смазанные пятна разных цветов – у меня на губах осталась голубая клякса после поцелуя Джерарда. Все больше заворачиваясь в цветной кокон из красок, истекая потом, задыхаясь, мы совсем отвернулись от нормального мира, окунувшись в собственный с головой. И для меня искусство и секс снова окончательно и полностью слились в одно понятие, особенно когда мы прижимались друг к другу бедрами, и я чувствовал, что уже хочу пойти дальше поцелуев и прикосновений. Но каждый раз, когда я пытался использовать эту возможность двигаться дальше, Джерард слегка отстранялся и говорил, — Это мы можем сделать сами, но искусство не может закончить себя само. И тогда мы снова возвращались к рисованию. Я не знал, как долго мы будем это делать. Время протекало между пальцев, как краска. По-моему мнению, стена уже выглядела великолепно; на ней было много розового, желтого, и оранжевых пятен поверх трех основных цветов, которые мы выбрали. Несмотря на то, что иногда краски смешивались во что-то невообразимое, чего я раньше не мог даже представить себе, ничто не казалось уродливым. Даже коричневый, в который смешались голубой с оранжевым, ничего не портил. Здесь не было недостатка в искусстве; эти цвета творили искусство. И хотя иногда темные пятна будто резали глаз, я понимал, что так и должно было быть. Это выглядело как боль и печаль на фоне радости. Но так и должно быть. В жизни всегда есть боль. Зачастую очень трудно сказать, когда абстрактная работа готова. Здесь нет определенных правил, как и что делать, поэтому все можно делать так, как считаешь нужным. Пятнадцатью минутами ранее я уже считал, что работа закончена. Я закрашивал черноту маленькими порциями, пока она и вовсе не исчезла. Затем я все чаще отходил назад, чтобы понаблюдать за Джерардом. Все больше и больше я понимал, что искусство — это его жизнь, он может заниматься этим постоянно, решая, как ему это делать, и то, что он не знает точно, что правильно, а что нет, не мешает ему двигаться дальше – как в искусстве, так и в жизни. Мы отошли назад, и теперь просто смотрели на стену. Все казалось объемным – будто второстепенные цвета маячили перед нами, а позади них темнели три основных цвета. Отпечатки наших рук не были разбросаны по картине, как осколки вазы на полу — они касались друг друга, ложась волнами, составляя собой единый узор. Я понял, что мне нравится это — то, что мы создали — и мне бы хотелось, чтобы такой эта стена и оставалась. Но Джерард все еще стоял здесь, заляпанный краской, задумавшись о чем-то своем, и это подсказывало мне, что мы еще не закончили. Наши лица тоже были все в краске, отчего мы походили на дикарей (в каком-то смысле мы ими и были). Выждав немного, я приобнял его рукой за талию, положив голову ему на плечо. Я пытался намекнуть ему, но он или не понял, или проигнорировал меня. Я начал слегка покусывать его плечо, и пусть его дыхание самую малость изменилось, это почти ни к чему не привело. — Это прекрасно, — я решил-таки наконец прокомментировать нашу проделанную работу. — Конечно, так оно и есть… но… — он замолчал и огляделся. Джерард скользнул взглядом к концу стены — туда, где была дверь, ведущая в его спальню. Единственное место, которое мы не трогали. Все-таки это была его дверь. Она должна быть черной. За ней он хранил все свои потаенные чувства, там он плакал, там он становился тем, кого никто бы никогда не хотел видеть. Она должна была оставаться черной; это было ничто – и оно значило много. Он направился к двери, а в его глазах засветилась очередная идея. — Я знаю, что теперь нам нужно, — сказал он, переводя взгляд с двери на меня и обратно. Я изогнул бровь, продолжая смотреть на него, зная, что его идеи всегда гениальны, но прямо сейчас я чувствовал недоверие. — Что? — Фрэнк, подойди сюда, — сказал он вместо ответа, кивнув на пустое место рядом с собой, хотя я и так стоял в двух шагах от него – будто это было слишком далеко. Хотя я ведь не знал еще, что он задумал. — Возьми банку с краской, — добавил он. — Какой цвет? — спросил я, оглядывая всю эту радугу, что мы замутили. Здесь были светлые цвета, такие как желтый или нежно-розовый, они как спираль поднимались из более темных пятен. Все выглядело отлично, даже там, где краски смешались, и я не знал, нужно ли где-то еще что-то добавлять. — Желтый, — сказал он без всяких объяснений. Я взял банку. Goldenseal. Мне нравилось, как это звучало. Я встал рядом с ним, не произнося ни звука. Я не стал спрашивать, почему именно желтый, зная, что, скорее всего, он объяснит это позже, так же как и расскажет то, что он надумал делать сейчас. — Отлично, — сказал он, с энтузиазмом потирая руки. Он повернулся ко мне. – А теперь окуни свою руку в краску. Я сделал, что он просил. Предыдущая краска уже засохла на моей коже, так что можно было не бояться, что цвета смешаются. Я чувствовал только синтетику, будто опускал руку не в краску, а в кокон. Я так и застыл, даже когда уже вытащил руку, чувствуя как сам цвет потек по моему запястью. Джерард улыбнулся мне, и свет в его глазах был даже ярче, чем блеск краски на моей руке: — А теперь приложи руку к двери. — Что?! — я как будто подавился. Он только усмехнулся на мою реакцию. — Приложи руку к двери, — медленно повторил он. — Я думал, ты хотел, чтобы дверь оставалась черной. — Так и было, — честно ответил он, — теперь это не имеет значения. — Но… — я затих. Я всегда любил его черную дверь и значение ее черноты. Она была вся черная, все ее части, они никак не выделялись, все укладывалось в один стиль, чего не хватало большинству картин, и это мне в этой двери и нравилось. Мне нравилась она такой, какой Джерард когда-то сделал ее. И теперь он просил меня уничтожить все это. У меня было чувство, что это просто тест. — Мне все равно, Фрэнк, — сказал он мне, его глаза горели. Он не пытался играть со мной. Он был честен и искренен. Это все чего он хотел. — Но почему? — упирался я, не понимая ничего вообще. Он уже давно меня так не путал. Из-за этого я чувствовал себя так, будто мы вернулись к началу, и он сыпал своими знаниями, которых было так много, что я не успевал все это понять. — Просто приложи руку к двери! — воскликнул он. Он взмахнул руками, выражая свое волнение и желая, чтобы я уже сделал, о чем он просит. Это не очень-то помогло. Я только отпрыгнул назад, уронив несколько капель краски с руки, на которой она совсем скоро засохнет. Немного успокоившись, Джи положил руку мне на плечо и подвел обратно к двери, — если ты доверяешь мне, просто приложи руку к двери. Я тяжело сглотнул, смотря в темноту, и затем снова на него. Я не мог отказать ему. Я встал вплотную к двери и застыл. Джерард, как тень, последовал за мной, я чувствовал его позади себя, и когда я оглянулся на него, он кивнул мне. — Ну, давай же, — услышал я его возбужденный голос. Делая глубокий вдох, решив, наконец, последовать его словам, даже заражаясь его возбуждением, я начал, закрыв глаза. Я как будто верил в то, что мир вокруг рухнет, или моя рука утонет в этой черноте из-за того, что я собираюсь сделать. Или, что еще хуже, я весь провалюсь в ту бездну и никогда не вернусь. Вместо этого я наткнулся ладонью на старое дерево. Это была просто дверь, сказал я себе. Мы просто рисовали, и это была всего лишь моя рука и черная дверь Джерарда. — Хорошо, — выдохнул он, улыбка все еще была на его лице. Его руки скользили вверх и вниз по моей спине, когда я отступил чуть назад к нему. — Спасибо тебе. Это все, чего я хотел. Так же мгновенно, как он появлялся позади, он отошел куда-то что-то взять. Я просто стоял, разглядывая дверь. Теперь это было так странно; яркий и солнечный желтый посреди густого и черного. От этого во мне что-то перевернулось, но я на этот момент еще не знал, хорошо это или плохо. Все значения сейчас были потеряны для меня. — Почему тебе понадобилась именно моя рука? — окликнул я его, услышав, как он копается в чем-то, открыв шкаф. — Я говорил тебе, — начал он, не смотря на меня, — мне нравятся руки. Я закатил глаза. — Да, но почему именно моя рука? — Потому что есть такие вещи, которые я не могу сделать сам, — объяснил он, поднимая голову от своего занятия. Я кивнул, чувствуя как трескается краска на мне. Когда он вернулся, в руке у него была другая банка краски. Она была меньше, намного, ее можно было нести в одной руке. Он открутил крышку, и, присев перед дверью, начал писать что-то под отпечатком моей руки. Я остался стоять, глядя на это, я не видел, что он написал, пока он не закончил и не отошел, с гордостью скрестив руки на своей раскрашенной груди. Но и теперь я не смог прочитать написанное — это был другой язык. — Come… le … что? — не понял я, прищуриваясь, поначалу решив, что все так непонятно потому, что краска неровно легла. Почерк был довольно тонким и изящным, но кое-где краска все же расползлась или начала стекать вниз тонкими белыми полосками. Я присел на колени, чтобы было видно, но все равно ничего прочитать не смог. — Comme le soleil interminable, — исправил Джерард. — И что это значит? — я снова чувствовал, что запутался. — Как безграничное солнце, — кивнул Джерард; его гордость за свою работу уже исчезла, и он продолжил, — это строчка из одного стихотворения, которое мне нравится. Я почти целиком забыл его, но вот эту строчку запомнил навсегда. Подумал, что она тут очень кстати. Он посмотрел на меня и улыбнулся, поднимая брови в немом вопросе, нравится ли мне это тоже. Я поднялся на ноги и встал рядом с ним, но по-прежнему молчал. Чаще всего, когда Джерард интересовался мнением людей о его работах, его на самом деле не очень заботило то, нравились они им или нет. Картины можно было понять по-разному. Интерпретации зависели от жизненного опыта, и ни у кого не могло быть одинаковой во всем жизни, так что никто не увидит в одной картине одно и то же. Это касалось и всех остальных произведений искусства. Он всегда хотел знать чужие мнения, но если его не интересовало мнение определенных людей, или оно ему не нравилось, то он научился игнорировать их. И его не за что винить. Если ему было не наплевать на чье-то мнение, то он его слушал. После стольких лет критики и неприятия он извлек свой урок из всего этого. Но прямо сейчас, когда он смотрел на меня с мольбой в глазах и кривой улыбкой на губах, я знал, что ему необходимо мое одобрение. Мы должны были прийти к общему взгляду на это произведение, только так это могло обрести смысл. Я смотрел на него, на надпись и на свою ярко-желтую руку. У меня было смутное представление обо всем этом, но ничего четкого и определенного. Я знал, что это много значит для Джерарда; ведь только так он позволил мне внести цвет в эту черную бездну. Моя рука. Мое бесконечное солнце… поэтому Джерард выбрал желтую краску, для этого была нужна именно моя рука. На двери пальцы были растопырены так, что действительно вспоминалось солнце…но я уже давно был не настолько туп, чтобы не знать, что тут дело в чем-то еще. С Джерардом всегда так – ничто не значит только то, чем оно кажется. За этим стояло некое сравнение, до которого я пока еще не додумался. У всего было двойное значение, может даже тройное, но я пока не знал, какое. Все, что я знал – что это важно для Джерарда; я видел это в его оливковых глазах. Может, только в этом и было все дело. — Мне нравится это, — сказал я, и я особенно не лгал. Я мог любить что-то, не понимая, что это за хрень такая. Улыбка Джерарда разгладилась. Он подошел вплотную и крепко обнял меня, слои засохшей краски потрескались на наших телах. Я обнял его в ответ так же крепко, уткнувшись лицом в его шею. Он поцеловал меня, и по этому поцелую я как-то догадался: Джерард знает, что я не особенно понял всего смысла того, что теперь воплощала собой эта дверь в его спальню. Я все еще был наивным подростком, и неважно, насколько я уже вырос. Он просто забил на это, продолжая целовать меня, размазывая по губам ту самую голубую краску. Этот процесс касался меня, это я знал. Он не собирался изливать лишь свои чувства, свое искусство, затмевая меня. Он знал, что рано или поздно я пойму то, что он пытается донести до меня. Но мне все равно еще многому предстоит научиться. Он проведет еще немало уроков, но я снова и снова буду оглядываться на это бесконечное солнце. Я буду думать о нем, когда он будет говорить о цветах и об их скрытых значениях, и в моей памяти будут всплывать мои желтые пальцы, прижатые к его двери. Каждый раз от этих мыслей что-то теплело внутри меня, где-то глубоко внутри меня. Я не понимал, я не знал, пойму ли я вообще когда-нибудь, но я думал, что если Джерард придавал этому такое большое значение, значит, для меня это в каком-то смысле было всем. Кажется, он заметил мой взгляд, но он не сказал ни слова.=Вдохновение=
Слова на двери были не единственными французскими словами в этом доме. Мы вместе приняли душ после этого, чтобы смыть краску. Цвета окрасили воду и слезли с кожи, и мы вылезали из кокона, слои распускались, освобождая нас, размягченные от воды. Они закручивались в причудливые узоры, когда крутились над сливным отверстием перед тем, как исчезнуть. Джерард вымыл мне голову своим специальным шампунем, про который я уже почти забыл. Когда я мыл голову дома, то после мои волосы были сухими и жесткими, они снова прилипали к голове, как возвращение в прежнюю жизнь. Его пальцы почему-то справлялись с этим лучше, чем мои, он быстро снял все комки краски с моих волос, возможно, потому что он был выше меня и ему было лучше видно. В этот раз он позволил мне вымыть ему голову, хотя это было нелегко, потому что я был ниже него. В конце концов, он опустился на колени, чтобы облегчить мне задачу. Он начал делать мне минет, и тут же я расслабился, просто запустив пальцы в его мокрые волосы, забыв о шампуне, мои руки были практически бесполезны, когда меня ласкал его язык. Поэтому он ненадолго остановился и продолжил, когда я уже закончил мыть его голову. После того, как мы высохли, мы были готовы немного вникнуть во французский. Он прошел к своим длинным и высоким книжным шкафам, достал несколько книг и положил их на пол. Я принес одеяло из спальни, расстелил его на полу и улегся на живот, ожидая, когда он присоединится ко мне. Он начал листать книги, рассказывая мне о том стихотворении, которое он «был обязан» показать мне. Запах краски все еще наполнял комнату, отчего меня немного мутило. Джерард принес нам вино, и, пока он листал книги, я бесцельно оглядывал комнату, и мой взгляд остановился на раскрашенной стене. Теперь, когда некоторое время мы не видели ее и вообще не думали о ней, занимаясь немного другими делами и избавившись от сексуального напряжения, теперь я видел то, чем она была на самом деле. Теперь я яснее видел цвета, и их сочетания начали формировать в моем воображении видения. Я видел это в самом центре, там, где голубой, красный и зеленый складывались в нечто, похожее на птицу. Ну или по крайней мере для меня это была птица. У нее было грушевидное тело, синие и зеленые пятна образовывали ее крылья. Красное пятно было ее головой, от нее шли в одном направлении волны из мазков краски, когда мы проводили по стене разукрашенными руками, двигались в сторону конца ее тела, образуя перья, которые складывались в хвост. Оставшиеся цвета — оттенки оранжевого и розового — составляли шум заднего плана; как будто само вдохновение птичьего полета. Но тут я понял, что это не просто птица. Я всматривался дальше, замечая все больше и больше маленьких деталей. Сквозь мешанину деталей я различал нормальное симметричное тело, образованное слиянием цветов. Там виднелся живой оттенок, который выделялся из остальных. Он получался из красного и голубого, по краям тела они шли бок о бок друг с другом, смешиваясь все больше и в центре тела птицы они окончательно смешивались во что-то новое. Это было не единственное тело – рядом было еще одного, они будто стремились к чему-то, и не было никаких сомнений, что это голуби. Я знал, один из нарисованных голубей тоже летел, как настоящий голубь. Его распростертые крылья, казалось, должны были опасть уже в следующий миг, как когда птицы очень часто машут крыльями, взлетая. Я проследил за направлением его полета, и там меня ждал сюрприз. Он летел по направлению к двери Джерарда; той самой, которую я недавно отметил своей рукой. Он летел к солнцу, к тому самому закатному солнцу. Я сидел здесь, игнорируя все, что происходит вокруг, и просто думая обо всем этом. Во всем было столько подтекстов, двойных значений, неоднозначности. Голубь, мифическое создание, он летит туда, где нет ничего, ничто, черное ничто Джерарда, а на нем солнечный отпечаток руки. Написанные слова стали иметь больше смысла и чувственности, они проходили сквозь меня, отчего я начинал лучше осознавать то, что видел. Я смотрел на картину, мой рот раскрылся и я выдохнул. Я не мог поверить, что мы сделали это без особых усилий. — Джерард? — тихо позвал я, все еще пораженный. — Хм? — отозвался он, не отрываясь от книги. — Джерард, взгляни на стену, — сказал я, уверенно и скромно одновременно. Услышав этот тон, он поднял голову, качнулись его влажные пряди. Он взглянул на нашу картину, и похоже сразу же что-то увидел там, в то время когда я мог только догадываться, что могло скрываться в этих каракулях. Он перевел взгляд на меня, улыбка тронула его губы. Я заметил едва заметное голубое пятно на его губах, не до конца смытое в душе. — Самые лучшие работы получаются, когда ты не стараешься сделать их лучшими, — сказал он мне. Он перестал листать страницы, книга будто замерла, стало очень тихо. Он серьезно смотрел на меня, прикоснулся к лицу, — я пытался найти тебя, Фрэнк. Ты нашел меня. — Я и не знал, что я кого-то искал, — признался я, созерцая свои ноги. Его руки все еще лежали на мне, поглаживали мою шею. Все происходило так беспрепятственно, я не мог никак противиться событиям, так же как и ощущению легкого стыда от этих прикосновений, и так же я не мог никуда спрятаться от правды, что всплывала в моей голове: я действительно искал кого-то едва ли не всю свою жизнь, но я никогда бы не подумал, что ищу именно его. Это просто… случилось. — В этом и весь смысл, — объяснил Джерард, откладывая книгу в сторону, — потому что ты не искал конкретно меня, но того, как я мог бы для тебя быть. Мы не должны пытаться именно сделать это чтобы это произошло. Это просто случается. Я застыл, услышав от него собственные мысли. Черт, ведь я сказал это только в своей голове, он не мог слышать моих мыслей. Но это было реально. Его улыбка была теплой и приветливой, но его слова по-прежнему омывали меня тем ощущением застенчивости и неловкости, чувством, которое я не ощущал достаточно давно. Хотя оно не было мне неприятно. Это было похоже на то новое чувство, что ты испытываешь, когда на тебя обращают внимание. Может даже, то самое, которое появляется, когда тебя любят. Мы никогда не обсуждали всего этого раньше. Любовь казалась слишком мимолетным чувством, и в то же время слишком постоянным. Я чувствовал, что она летает где-то вокруг нас, но мне нравилось, что она остается невидимой. Ее нельзя было подтвердить, но и нельзя было отрицать. Мы называли друг друга любовниками, но это не значило, что мы друг друга любим или просто влюблены. Я знал, что между двумя этими понятиями есть разница, может, знал не так хорошо, но как-то все же понимал. Я не был уверен, возможно ли это, но опять же — я во многом однажды не был уверен, что вдруг оказалось реальным. Чем бы оно ни было… Некоторые вопросы не имеют ответов, другим и вовсе не нужны ответы. — Так ты действительно можешь прочитать, что написано в этих книгах? — спросил я, снова вернувшись к тому, чем мы занимались до того, как меня поглотили мои мысли. — Конечно, я могу это прочитать, — с улыбкой ответил он, — хотя это не значит, что я правильно произношу все слова. Хотя звучит очень даже ничего. Я рассмеялся, — все равно в этом ты намного лучше меня. Я даже не начинал его учить. — Ах, чему вас только учат в школе. Это только еще больше меня развеселило. Я смотрел, как он дальше листает книгу, сканируя информацию, откладывает эту книгу и берет следующую, продолжая искать. — Я изучал его в институте один или два курса, — сказал он, начиная очередную историю, — но тогда я это все не любил. Учитель был старый и скучный, и мы занимались такой же скучной грамматикой снова и снова. Это было ужасно, — он взмахнул рукой, чтобы я понял, насколько это было ужасно. — Раз это так, почему ты продолжаешь его учить? Он вздохнул. И продолжил: — Я хотел уехать в Париж. Я до сих пор хочу туда уехать. Это ведь не просто какой-то город — это просто обитель искусства. Там такая разнообразная культура. И он настолько романтичен… — он подарил мне еще один игривый взгляд, — я был уверен, что если проникнусь его культурой, то быстрее выучу язык. Я чуть не завалил все это дело из-за грамматики, но как-то сумел сдать экзамены, и несмотря на то, что сейчас я не занимаюсь, я могу поддерживать несложный разговор. Этого было достаточно для меня. Я все еще был настроен на это… Он замолчал почти на минуту, будто заново переживая все то, что удержало его здесь. История его молодости, учебы, разбитых надежд превратилась в произведение искусства, и хотя это история звучала в воздухе этой квартиры уже несколько недель назад, я все равно помнил ее ясно. Он закусил губу и убрал эти мысли куда-то прочь. — Ты знаешь, как так получилось. Не имея возможности уехать, я начал покупать книги на французском, читая одну за другой, окунаясь в очередную грань этой замысловатой культуры. Я хотел знать все о месте, в которое собирался отправиться…когда-нибудь. Я смотрел, как он быстро и едва ли не нервно листает страницы, я почти сам ощущал ту дрожь раздражения от неприятных воспоминаний. Джерард был намного чувствительнее, чем он казался с виду. Он мог казаться высокомерным настолько, что ему плевать на все, что происходит вокруг, будто ничто его не трогает, но я уже знал: если что-то ранит его, это потом причиняет ему боль на протяжении долгих лет. Я не мог так смотреть на него, глядя на него, я будто сливался с ним эмоциями, и как будто это я потерял свою мечту, это у меня ничего не получилось и я остался в этом ужасном городе. Я опустил взгляд вниз, на одеяло. — Ты думаешь, что однажды все же отправишься в Париж? — спросил я, надеясь направить его мысли в более позитивное русло, может, я даже смогу поддержать его. — Я не знаю, — вздохнул он как-то обреченно, горько, слишком честно, — теперь я старый. Я прирос к этому месту, и я не знаю, смогу ли я когда-нибудь оторваться от него. Это большая работа, много стресса. Конечно оно того стоит, если это действительно та самая мечта, но я не уверен, смогу ли я перенести это снова, когда мне столько лет. Думаю, скорее всего я закончу свою жизнь здесь, я умру в этой квартире… Дыхание застряло у меня в горле. Я никогда даже не допускал мысли о его смерти. Он говорил о чужих смертях, но его собственная еще никогда не была темой нашего разговора — о ней даже не упоминалось. Теперь, когда я смотрел на факт его существования с точки зрения логики и с учетом неизбежного исхода, его жизнь вдруг будто вспыхнула — в одно мгновение я понял что она дороже, чем я когда-либо мог предположить до этого. Он мог умереть. Каждый может умереть, даже я, но все дело в том, что с Джерардом это может случиться раньше меня. Он состарится раньше меня. То, что сейчас – это ерунда, он состарится совсем. Изломанные бедра, как это обычно бывает, белые волосы, весь покрытый возрастными точками. Я смотрел на него прямо сейчас, пытаясь представить его без этих красивых черных локонов и без этого света в его глазах. И не получалось. Сейчас это нереально. Но однажды может стать реальностью. — Не надо говорить о смерти, — попросил я, уткнувшись головой ему в плечо. Я затерялся в своих мыслях, и тогда Джерард нашел ту книгу, что он искал, придвинувшись ближе ко мне. Он улегся на живот, положив книгу перед собой, я лег рядом с ним. Наши плечи соприкасались. Когда я сказал то, что я сказал, он как раз листал страницы. Они переворачивались со звуком, который отдавался у меня в голове. Он вздохнул каким-то извиняющимся вздохом, прислонившись ко мне головой в ответ. — Смерть есть неотъемлемая часть жизни, — мягко прошептал он мне в лоб. Не думаю, что он мог бы говорить еще тише, когда мы были настолько близко друг к другу. Может, он и вовсе не открывал рот, просто посылал мне мысль, и я мог улавливать этот сигнал, что почему-то еще больше меня расстраивало. Я не знал, почему смерть так расстраивала меня, особенно если она неизбежна и ждет нас обоих. Смерть, моя или чья-либо еще, всегда была и есть чем-то непонятным для меня с того самого момента, как я узнал о ней. Я помню, как ходил на похороны дедушки по маминой линии, и то, как ни на что не обращал внимания там. Я почти не знал этого дедушку, так что на самом деле у меня не было причин очень горевать. Почти все время я стоял в углу, пожимая руки старым людям и слушая, как они снова и снова говорят о Брюсе. Гроб был открыт, но я старался не смотреть внутрь, но когда, все же, посмотрел, то дедушка выглядел так, как будто спал. И тогда я решил, что так все и было, и что только я это заметил. В общем, шутка в действии. Брюс был сумасшедшим шутником, его всегда тянуло на шалости. Он и родился первого апреля, так что это было у него в крови или типа того. Мало того, я был уверен что все это – одна большая шутка, я думал так вплоть до того момента, когда его опустили в могилу и начали засыпать землей. Я чувствовал, как это осознание сжимало мое маленькое восьмилетнее тело. Брюс не шутил. Смерть – это не шутка. Я по-прежнему никогда не плакал и не горевал на похоронах, но мои мысли с того момента изменились. Сильно. Я стал ипохондриком и начал бояться, что любая мелочь может привести к тому, что я начну умирать. Я становился старше, по-прежнему живой, но другие люди вокруг меня умирали, и их смерти привлекали мое внимание, а точнее, то, что стало их причиной. Вот так я стал иначе смотреть на старых людей. Сначала это был мой отец, потому что он был одним из самых старых людей, которых я знал, так же я знал, что в этом возрасте люди уже умирают. Когда мне было девять, и я узнал в школе о сердечном приступе и инсульте, я стал едва ли не параноиком. Мой отец как будто делал все возможное, чтобы заработать себе что-нибудь из этого. Через неделю после тех уроков я начал прятать от него масло, чтобы его артерии не забивались. Мой отец взбесился тогда, решив, что я издеваюсь над ним, хотя на самом деле я хотел помочь. Я уверен, мой страх вырасти появился из страха смерти. Если я вырасту и начну стареть, я буду на шаг ближе к смерти, и это пугало. Я знал, что независимо оттого, в какой я депрессии, или как мне страшно, что угодно – смерть это не выход. Я никогда не совершу самоубийство. Это вообще не имеет смысла. Но, если не расти вообще и не стареть, то чего же тогда я хотел бы от жизни? Остаться в мире, где ничего не меняется, где мне всегда семнадцать? Может быть, я этого и хотел, но так было до того, как Джерард ворвался в мою жизнь, а теперь же я уверен, что это даже хуже смерти. Просто быть в каком-то возрасте не достаточно, чтобы жить. Когда я был с Джерардом, у меня не было возраста. Я просто был немного младше мужчины, с которым я спал, и это я мог спокойно принять, это, но не смерть. Джерард поцеловал меня в лоб. — Ах, — внезапно вздохнул он, заложив страницу пальцем, — я нашел то стихотворение, что хотел тебе показать. Я придвинулся ближе к нему, довольный сменить позу. Маленькие слова на странице полностью завладели моим вниманием, но стоило мне взглянуть на них, как я тут же оставил попытки прочитать их. Я ждал, когда он начнет, представляя, как это могло бы звучать из его уст. — On n'est pas sérieux, quand on a dix-sept ans, — быстро произнес он, его голос сразу окрасился в французский акцент. Я был очень удивлен, ведь прямо сейчас я смотрел на новую грань Джерарда, которую я не видел раньше. Он и раньше говорил что-то на этом языке, но то было лишь слова или короткие фразы. Sacré bleu, bonjour, bonne nuit, иногда он называл вещи этими словами, чтобы я мог понять, как они называются на французском. Я помнил, что картина называется — peinture, но сам бы я никогда не смог это произнести. Я понимал, о чем он говорил, потому что это были просто слова. Сейчас было иначе. Я не мог понять ничего из того, что Джерард сказал только что, но я догадывался по его поведению. Несмотря на то, что мы лежали, даже так он выглядел элегантно (если он мог быть еще элегантнее, чем обычно). Его язык так изящно мелькнул и щелкнул между его губ, высекая слова, настолько изящно, что даже если бы он произносил неправильно, я бы даже не догадался об этом. Выглядело это так, будто он говорит на французском всю свою жизнь. Он действительно старался, чтобы его учеба дала результат. — Джерард, — нехотя я прервал его. Я коснулся страницы, и он заткнулся в тот же момент. Он не дочитал еще и до половины, поэтому он смотрел на меня с удивлением, не понимая, почему я прервал его. — Я не могу понять французский. Если ты хочешь, чтобы я что-то в этом уловил, прочитай это на английском, — я покачал головой, закатывая глаза. Да, может, это был прекрасный язык, но его красота терялась перед слепотой моего незнания языка. — Оу, — он пошевелился, укладываясь поудобнее, – я переведу для тебя. Он начал читать про себя, преобразуя слова, пытаясь собрать их в одну смысловую цепочку. Из того, что я знал о французском, я помнил, что это смешанный язык, напичканный деталями, которые все только путают. Я терпеливо ждал, пока он закончит.— Едва ль серьезен кто, когда семнадцать лет,
Начал он, теперь уже завладевая моим интересом. Он улыбнулся, увидев блеск в моих глазах, и начал переводить быстрее,— Прекрасным вечером — довольно пива, чая, Крикливое кафе, где одуряет свет! Уходишь на бульвар, где липы расцветают.
Здесь он задержал дыхание, просматривая следующие строчки. Я мог видеть, как в краю его рта зарождается улыбка; улыбка осознания того, что он знает, что делает. Он показывал мне, почему это стихотворение так напоминало ему меня.— Июнь! Семнадцать лет! Хмелей! Пьяней! Ликуй! Кипенье роста, как шампанское, играет. Ты грезишь, чувствуешь, что вот уж поцелуй, Как маленький зверек, здесь, на губах, порхает…
Он читал дальше, отдаваясь эмоциями поэме, и чувствовал, как слова захватывают и меня, и я чувствую вкус жизни, которая запрятана здесь, между строк. Я следил за его губами, пока он читал, но по большей части я просто абстрагировался от всего окружающего, не осознавая ничего, кроме его голоса, плетущего историю в моей голове.— Влюблен по август ты, одною ей живешь! Влюблен. Твои стихи ей кажутся смешными. Уходят все твои друзья: ты слишком пошл. Но вот ты получил записку от любимой. В тот вечер вновь в кафе, где одуряет свет, Ты появляешься, чтоб выпить пива, чаю...
Он замолчал, посмотрел мне прямо в глаза. Стихотворение подходило к концу. Его губы двигались, как в замедленной съемке, когда он повторил строку из начала, —— Едва ль серьезен кто, когда семнадцать лет И рядом есть бульвар, где липы расцветают.
Он дочитал до конца, и я не знал, что сказать. В каждом куплете было что-то, что трогало меня. Мне было семнадцать. Раньше я пил пиво, теперь — кое-что другое. Я был влюблен, даже когда не знал, в кого или во что. Я знал, что я был влюблен в этот стиль жизни, в этот дом, но эти чувства другого человека на бумаге заставляли меня хвататься за что-то еще. Я не был влюблен в Джерарда, потому что не мог. Я чувствовал волнение, когда он читал это для меня, будто пытаясь сказать, что он знал, что я люблю его. Я любил его – это отличалось от «быть влюбленным». Я не знал, чем; просто отличалось. Я мог всегда любить его, но из состояния влюбленности можно вылететь в любой момент. А этого с меня уже было достаточно. Я не хотел строить замки из своих надежд, чтобы потом это все разрушилось, особенно с учетом того, что мы, можно сказать, уже обречены. Даже если я говорил о любви как об эмоции, не о той, которую ты то чувствуешь, то нет, но как что-то постоянное. Я не хотел говорить об этом; я не хотел описывать что-то, что я никогда не чувствовал до этого. Я не мог просто дать этому название и все, будто что-то станет понятнее. Как мы бы могли вот так взять и определить, что вы видите, когда вы видите что-то впервые в жизни? Поэма была цепочкой из слов, которая вела к определению, и это был как раз неплохой способ найти определение чему-то. Я мог использовать это, чтобы показать Джерарду свою любовь, или чем бы то ни было то, что я к нему чувствовал. Он использовал эту поэму, чтобы сказать то, что не укладывается в одно слово, чувства, о которых он знает, но не может передать словами. — Что ты думаешь? — спросил меня художник. Его улыбка чуть успокоилась, и сам он выглядел чуть иначе. Просто спокойным. Влюблен? Или люблю? Может быть, я не уверен. — Мне понравилось… — сказал я, кивая и прерывая зрительный контакт. — Хорошо. Это напоминает мне о тебе, — озвучил он очевидное. Он погладил мою спину, и я улыбнулся, выдохнув, почти смеясь, потому что кое-что завладело моим интересом, а именно — последние строчки поэмы, такие же, что и первые, они заставляли думать о чем-то совсем другом. Когда тебе семнадцать, ты не слишком серьезен. — Но Джерард, я, правда, серьезен, — хотя теперь, получше узнав себя, я немного сомневался в этом, — я так думаю… Джерард рассмеялся. — Я знаю, Фрэнк. Ты действительно очень серьезный. Ты особенный и умный, — он улыбнулся, и его голос звучал как заключительные строки из поэмы. Он коснулся моей спины, проскользнул к шее, к лицу, приподнимая мой подбородок, — но ты должен знать это. В данном случае тебе нужно быть серьезным. Я чувствовал себя немного неловко под его прикосновениями, и, возможно, это еще больше доказывало его мнение. Я знал, что он говорил правду, по крайней мере, по поводу отрицания своего таланта. Я чувствовал уверенность, только когда был рядом с Джерардом или в его доме. С другой стороны, я на многое не обращал внимание. Я приходил сюда, я сливался со стенами и ничего не просил. Но, ничего не прося, я вряд ли бы получил то, что хотел. — Кроме того сейчас даже не июнь, — снова сказал он, отрывая меня от моих мыслей (и в каком-то смысле спасая меня от них). — Если бы был июнь, все было бы намного проще, — сказал я, закатывая глаза, — мне бы было уже восемнадцать. Нам бы не пришлось бояться, что нас спалят. — Верно, — кивнул он. Я почувствовал внезапный порыв прикоснуться к нему, поэтому я положил руку ему на спину, придвигаясь ближе к нему. Он повернулся на бок, притягивая меня ближе к себе, пока мы оба не улеглись на спину, оттолкнув книгу от нашего маленького теплого островка из тонкого одеяла с его кровати. Моя голова лежала у него под подбородком, и я смотрел на него, ожидая услышать остальное. Но вместо слов он начал скользить пальцами по моей коже. — Ты думаешь, мы сделаем это до июня? — тихо спросил я его. Мы были вместе уже около двух недель, но это уже казалось как года. Меня даже немного расстраивало, что так мало – две недели, это звучало так жалко и не несло в себе никакой смысловой нагрузки. Казалось, что это вообще не время, хотя для меня это казалось почти жизнью, новой. Я даже хотел, чтобы часы пошли быстрее, прошло больше времени, и тогда я бы мог сказать, что мы с Джерардом вместе уже достаточно давно, так это могло бы сделать наши отношения более возможными. Это была глупая мысль, особенно притом, что я не могу никому сказать о нас. Если я скажу, будет неважно, как долго мы вместе, нас никогда не будут воспринимать за нормальную пару. Кроме того, здесь, в этом месте, не было такого понятия, как время, во всяком случае не так, как снаружи, и поэтому мы уже чувствовали себя так, будто знали друг друга очень давно, и здесь нам не нужно было волноваться из-за этого. Но до июня было не так уж и много. Продолжится ли все это дальше? Может ли это все продолжиться? На нашем пути было столько препятствий, что я даже не надеялся строить какие-либо планы. — Конечно, — ответил Джерард, сразу же, будто это был один из самых простых вопросов в мире. Я улыбнулся, и тут же внутри меня сформировалась новая мысль, выражающая мои опасения не меньше, чем первая, — откуда ты знаешь? — Я и не знаю, — честно ответил Джерард. Я чувствовал, как слегка изменилось его дыхание, когда его руки начали скользить по мне вверх и вниз, — у меня просто есть на это надежда. — Но что если нас поймают? — снова начал я, разрушая всю ту приятную атмосферу, которую он создавал. — А что, если нет? — возразил он, и сейчас его слова обладали какой-то необычной силой. Я не знал, что ему ответить, но именно на это он и рассчитывал. Я не стал ничего говорить, я прикоснулся к нему губами, замыкая тем самым наш разговор. Он раскрыл рот, позволяя нашим языкам встретиться и танцевать в наших ртах, когда мы теснее прижались друг к другу, крепко обнявшись. Отстранившись, он коснулся моего лица, убирая прядь волос за ухо. — Это еще одна хорошая деталь во французском языке, — сказал он, скрашивая мое не самое лучшее настроение, — поцелуи. Он снова склонился ко мне, снова позволяя нашим языкам встретиться, и в этот раз наполняя поцелуй этим французским диалектом, который он так любил.***
— И все же, кто написал это стихотворение? — спросил я после поцелуя. Тяжелое послевкусие после последнего разговора исчезло, но мы все еще лежали так же, моя голова покоилась на груди Джерарда. Я знал, что уже было поздно; солнце давно село, и я не знаю, который сейчас час. Настало как раз то время года, когда день стал длиннее, но при этом ты даже не успеваешь заметить, исчезает солнце и наступает темнота. И сейчас как раз была та самая вечерняя тьма, но маленькая лампа возле дивана наполняла комнату мягким янтарным светом. Почти как свет от свечки, от которой тени двигаются, как эти танцующие темные пятна на голой спине Джерарда. Я знал, что скоро мне надо будет идти домой, но я не делал никаких попыток подняться. — Я надеялся, что ты спросишь это, — обрадовался Джерард. Я ощутил как в нем поднялась невидимая волна волнения, когда он начал, — Артю́р Рембо, знаменитый французский поэт. Он написал это стихотворение, когда ему было десять… — Десять? — спросил я, действительно удивляясь. Я не мог представить себе, что возможно делать нечто подобное, в десять лет, а этот мальчик уже писал их, одну за другой. Я знал, что Джерард рано начал рисовать, но это было другое. Ты можешь рисовать линии на бумаге даже когда тебе всего пять; складывать слова в стихотворения — это было намного сложнее. — Да, десять, — повторил Джерард, продолжая, — он писал постоянно, поэму за поэмой, а после он сбежал из дома. Некоторые из них публиковались и имели уважение, в особенности потому, что он был так молод. Он был той еще задницей, но большинство поэтов такие. Большинство художников такие, — он усмехнулся, — он бросил писать, когда ему было двадцать, после того как… Я снова прервал его, — двадцать? Он просто взял и бросил? Если этот парень была настолько талантлив, как он мог просто взять и в один прекрасный день перестать писать? Я трудился несколько недель, чтобы просто уметь делать хоть что-то, даже не думая замахнуться на обладание талантом. Этому парню талант был дан от рождения — это было очевидно. Почему он опустил руки так рано и так легко? Этому должна быть какая-нибудь очень уважительная причина. — Да, ты дашь мне закончить историю, Фрэнк? — Да… — я, наконец, замолчал и стал внимательно слушать. Джерард помногу говорил, так что уж слушать-то я научился хорошо. — Он перестал писать после того как пережил роман с одним мужчиной, — Джерард замолчал на секунду, когда я подался было вперед, собираясь что-то сказать, но тут же опомнился и закрыл рот. Мало того, что у стихотворения был смысл, похоже, Джерард и поэта выбрал не просто так. — Его звали Поль Верле́н, — Продолжил Джерард, с улыбкой на лице, — Верлен уже был состоявшимся поэтом, хотя не таким великим, как Рембо. Верлен писал любовную лирику, сонеты, и прочую чушь, хорошую, но чушь. Кроме того, он был почти на десять лет старше Рембо, — опять я порывался что-то сказать, но его игривая улыбка опять заставила меня сидеть тихо, — Они вместе путешествовали по Европе, трахались, писали разные вещи, и оба были в достаточной мере сволочами. У Верлена помимо всего были жена и дети, и в конце концов он развелся и угодил в тюрьму. Он снова замолчал, и в этот раз я уже не смог сдержаться. — Почему? — выдохнув я, собрав-таки все свои мысли в одно слово. — Он стрелял в Рембо и попал ему в руку, — ответил Джерард, кивая головой своим мыслям, — И об их отношениях стало известно благодаря Рембо и жене Верлена. Его посадили в тюрьму на два года за мужеложство и нападение, а Рембо вернулся домой. Они снова встретились несколько лет спустя, и тогда Рембо сказал, что больше он ничего не пишет. — Почему? — Кто знает? — он пожал плечами и покачал головой, — он был замечательным поэтом, но, на мой взгляд, ему это не так доставляло, поэтому он сдался. Ты можешь быть наидерьмовейшим художником в мире, но если ты рисуешь всю свою жизнь потому, что любишь это, тогда это стоит твоих стараний. Если ты безумно хорош в чем-то, но взял и бросил это, значит это была пустая трата времени, таланта, сил да и куска своей жизни тоже. Суровость слов Джерарда удивила меня, и вдруг я понял, почему он так толкает меня к тому, чтобы я играл на своей гитаре. Однажды он сказал мне, что мне есть над чем работать. Что работы безумно много. И все было просто ужасно вначале. Но он всегда поощрял меня и мое желание что-либо делать, не важно, что. Пытаться достичь таланта это лучше, чем иметь его и распустить. Наконец я начал видеть это. — Если ты смог так просто сдаться, значит, у тебя больше нет вдохновения. Я бы лучше выбрал вдохновение, чем талант. Вдохновение всегда лучше чем искусство, потому что если ты всего лишь можешь творить какое-то искусство, то на этом и заканчивается все, что у тебя есть, это предел твоих возможностей. Но если у тебя есть вдохновение, то это совсем другое — на этом может удержаться искусство, а не на чем-то еще. Это возможность создать что-то гораздо большее, у тебя есть стремление идти дальше. Тогда ты можешь творить искусство в любых направлениях – в музыке, литературе, культуре в общем, во всем. Тогда ты можешь всё. Улыбаясь, он посмотрел на меня, в глаза, и я почувствовал, как сердце замерло в груди. Своими словами он снова хотел преподать мне очередной урок, который мне действительно стоит усвоить, но было в них и что-то глубоко личное. По его мнению, как мне показалось, он был уверен, что никогда не станет знаменитым художником. Никто не знал его имени. Никто не проявлял к нему интереса. Я был более чем уверен, что он успел продать несколько картин, но это было далеко не из-за известности. Он был художником, но не знаменитым, и, по мнению общества, это значило, что он не имеет никакого таланта вовсе. Никто не хотел знать его, если у него нет таланта. Его планы отправиться в Париж провалились. Но он никогда не сдавался. Его желание идти дальше, жить дальше, рисовать во что бы то ни стало, даже с мыслью, что он никогда не добьется успеха — это было его вдохновение, и это было важно. Это все, чего он хотел. Когда он смотрел на меня в тот момент, я понял: из всех людей он хотел быть именно тем, кто бы вдохновлял меня. И, на самом деле, он уже это делал. Он был моим вдохновением. Он был стольким для меня, что я даже не знал, смогу ли я когда-нибудь высказать ему все это. Я-то открывал рот, то снова закрывал, и я не знаю, как долго это еще могло продолжаться. Я протянул руку к его лицу, не зная, что еще мне сделать, чтобы мысль не ускользнула от меня, но до его лица я руку так и не дотянул – он перехватил ее на полпути. Он прижался губами к моим пальцам и начал целовать их, слегка покусывая. Мысль, за которой я гнался, убежала от меня и спряталась где-то в сознании. Но это было не страшно — Джерард уже знал мой ответ. — Во всяком случае, — снова заговорил он, продолжая ласкать мои пальцы, — в моем представлении этой истории, Рембо и Верлен напоминают мне нас. Только, знаешь, без простреленных рук, тюрем и рук, которые опустились и больше ничего не стали делать. Он рассмеялся своей же шутке и мгновение спустя я мог искренне признаться, что его смех был очень заразителен. — Только в этом случае у младшего не такие хорошие успехи, как в той истории, — возразил я, тоже пытаясь пошутить, но вышло все слишком серьезно, так что шутка не удалась. Джерард перестал смеяться и посмотрел на меня сверху вниз. Уронив мои пальцы, он обхватил ладонями мое лицо, поджав губы и скривив их в одну сторону. — Ну уж не знаю, — возразил он, прищурившись и вглядываясь в мое лицо, будто надеясь там найти ответ, — Думаю, ты многого добьешься. Ты просто должен продолжать — продолжать играть на гитаре, рисовать, заниматься искусством, что хочешь, Фрэнк. Что угодно. Все. Здесь бесчисленное количество возможностей, если ты позволишь себе найти их. — Спасибо… — произнес я, не зная, что мне еще сказать. Я опустил голову, уткнувшись в его грудь, замолчав и слушая уютную тишину вокруг нас. Даже когда мы не говорили вслух, мы могли общаться через тишину. Джерард играл с моими волосами, и я понимал, что он хотел бы мне сказать. Я провел пальцами по его рукам, до локтей, и с тихим вздохом вместо ответа Джерард отпустил меня. У нас был свой собственный язык, и нам не всегда были нужны слова, чтобы объясниться друг с другом. В этой тишине было приятно находиться, она грела нас как одеяло, в которое мы завернулись. И больше ничто не было важно сейчас. В эту минуту мы ни о чем не беспокоились. Мы просто были. Мои мысли выбрались из темноты и бродили по разуму, обрабатывая все наши достижения за сегодняшний день. Я чувствовал себя таким продуктивным, наполненным, я не хотел возвращаться домой и трудиться над чем-то, чувствуя голод в душе. — Я не хочу идти завтра в школу, — внезапно сказал я, достаточно громко, но не слишком рассчитывая на ответ. Потому что, зная натуру Джерарда, я уже знал, что он не упустит возможности сделать что-то не так, как принято. Он не мог бы осудить меня за такое желание. — Я не виню тебя, — сказал он с нотками сочувствия, поглаживая мою шею сзади, возле линии волос, успокаивая меня, — в школе ничего креативного или интересного. Чем дальше, тем скучнее. Это место, где тебя содержат в одной куче, как в банке сардин, пока для тебя не найдется место побольше, но, по сути, точно такое же. Это загон, в последнее время больше похожий на зоопарк. Я рассмеялся от его взглядов на это заведение. Здесь не было запутанных дорожек, в которых я мог бы запутаться, на счет школы он сказал понятно и просто, даже для меня. Я и сам был такого же мнение об этом месте. — Ты прав как никогда. — Ну конечно я прав, — самодовольно заявил он, взъерошивая мои волосы, — даже если я уже тридцать лет не был в школе, я все еще помню, каково это. Эти дни не забудешь. В его голосе промелькнула ностальгия, и мне вдруг захотелось расспросить его о его днях в школе. Я пока не могу сказать, были ли это хорошие воспоминания, я хотел бы услышать его историю, но, все же, я промолчал, оставив тишину нетронутой, гладкой и цельной. Я знал: он с радостью сам расскажет мне все в подробностях, если захочет. А если нет — не стоит его упрашивать. Сегодня он ничего не сказал об этом куске своего прошлого, поэтому мы просто обменялись прикосновениями. — Я хочу прогулять завтра. Хочу прийти сюда и остаться с тобой на весь день, — сказал я моментом позже, нарушая тишину. Я закусил губу в ожидании его ответа. Прогул чреват тем, что меня может засечь моя мать, или хуже, отец. Но прогул значил, что весь день я буду в сознании, в своем, нормальном сознании. Это было заманчивая возможность, и она мне нравилась; я надеялся, что и Джерарду она тоже понравится. — Окей, — согласился он, казалось, нисколько не тратясь на раздумья. Я уже собирался благодарить его, как только мог, как он продолжил, — но ты должен будешь принести свою гитару. И сыграть для меня. Я открыл было рот, чтобы возразить, сказать что-нибудь о своей пока что бездарности, но потом вспомнил Рембо и Верлена, и вдохновение, и тягу к жизни и движению. Я должен был принести ее. Даже если играю я пока паршиво, Джерард все равно уважал меня за то, что я играю. Я выберусь из дома, откошу от школы, избавлюсь от своего скучного и навязчивого образа жизни. И, может быть, тогда я тоже стану источником вдохновения. — Договорились, — сказал я, и мы снова прижались друг к другу губами.=Музыка=
Я должен был выйти из дома позже, чем обычно, чтобы родители не увидели, как я пытаюсь протащить гитару. У меня всегда плохо получались такие вещи. Я всегда слишком нервничал, и было сразу видно, что я что-то задумал. Когда-то мы с Сэмом таскали всякую мелочь из маленьких магазинов с минимальной охраной, и именно мне следовало вести себя очень осторожно. У меня никогда не получалось ничего украсть не потому, что я не хотел (по большей части мне вообще было наплевать на это), но потому что я нервничал так, что одного взгляда на меня было достаточно, чтобы обо всем догадаться. Для этого годился скорее Сэм — он умел иногда быть невозмутимым, как камень. Из нас двоих выходила неплохая компания. Так было до тех пор, пока нас не спалили родители, и все покатилось к чертям. Едва ли не год мне нельзя было без спроса выходить из дома. К счастью, мне было только двенадцать или тринадцать, так что я не понимал всей проблемы изоляции от общества. В тот день мой папа собирался позвонить в полицию, когда я выдал Сэма, но мои внезапно подкатившие слезы изменили его решение, и он положил трубку. Тогда мне едва ли год надо было следить за собой, чтобы вновь завоевать доверие родителей, так что я был не в настроении спалиться сегодня утром, протаскивая гитару мимо них, пока они будут пить кофе на кухне. И хотя я не воровал, это было очевидно, что я собрался прогулять, потому что мне не нужна гитара в школе. Даже если бы я вынес гитару из дома в неучебное время, это все равно бы очень насторожило отца. Так что я ждал. Я ждал, пока отец не уедет на работу на своей голубой хонде, пока мама тоже не уйдет из дома. Я сам ушел в обычное для себя время и ждал в парке, пока не увидел две машины, отъехавшие от дома, после чего вернулся в дом, пробежал в свою комнату, схватил гитару с чехлом и вылетел на улицу, тихо, как кот. У меня это, кстати, стало хорошо получаться. Я, конечно, не врал, но и не думал обо всех тех грехах, что я совершу дома у Джерарда сегодня. Возможно потому, что мне предстоит совершить еще больше. Придя к Джерарду, я позволил себе спокойно пройтись по квартире. Яркие солнечные лучи падали из окна на паркет, и он сиял своим миндальным светом, уже таким знакомым. Голубка сидела на крыше своей клетки, спрятав голову под крыло, и в этой тишине я как будто слышал ее тихое дыхание. Я буквально ощущал атмосферу сна в этой квартире, в то время как весь мир, еще не проснувшийся, бежал и спешил. Я еще никогда не был здесь так рано — во всяком случае, в сознательном состоянии. Мы спали допоздна, когда я оставался у него ночевать на выходных, но это потому, что мы были заняты ночью, и в остальное время я приходил к нему после школы. А сейчас еще не было и девяти. На самом деле, для художника это было не так уж и рано — лучшим временем для его работ была ночь, и сейчас ему было положено спать, в отличие от остальных людей. Оставив портфель и куртку у двери, я взял гитару и прошел в большую комнату — дверь в спальню была приоткрыта, еще из комнаты я видел, как Джерард спал, свернувшись на кровати. Я улыбнулся, зная, что сегодня я разбужу его; обычно это он будил меня, и каждый раз он делал это нежно, целовал меня или называл по имени. Однажды я проснулся оттого, что он начал мне отсасывать. Не уверен, что сам я способен зайти так далеко сегодня, но все же я хотел быть первым, что он увидит, только открыв глаза. Я как мог тихо поставил гитару на пол напротив его спальни. Я слышал, как он заворочался, услышав, как звенят струны, но, кажется, не проснулся. Приоткрыв дверь чуть пошире, я тихо шагнул в комнату, на ходу расстегивая ремень. Я стянул джинсы вниз, положил их на пол рядом с одеждой Джерарда. Он почти весь замотался в одеяло, но я видел бледную кожу его рук и легкий румянец на щеках. Я знал что под одеялом он голый, и эта мысль будоражила меня. Я начал снимать свою футболку, как раз вовремя вынырнув из нее, чтобы увидеть, как он повернулся. Оставшись в одних боксерах, я забрался к нему на кровать и теперь любовался его лицом. Я видел, как его глаза двигались под веками, когда он начал просыпаться. Он поднял одну руку и потер нос, и после уронил ее на подушку, на свои растрепанные черные волосы. Я улыбался, наблюдая за этим, и вдруг мне в голову пришла идея. Мне нравилось, как он выглядел сейчас — спокойно. Обычно он был полон энергии, готовый что-то делать, давать советы, сыпать теориями. Но сейчас он был просто человеком. Он отдыхал. Приблизившись к его лицу, я прошептал ему: — Эй, Джерард, — мои губы почти касались его, — я пришел, — сказал я и прижался к его теплым губам; он не двигался первое время, только немного проснувшись, он подсознательно начал отвечать на поцелуй, открывая рот, позволяя мне почувствовать вкус горечи его языка. — Доброе утро, — прошептал я, когда мы отлепились друг от друга. Он еще не открыл глаза, но уже почти проснулся, снова потирая нос и глаза, приобнимая меня другой рукой. — Который час? — спросил он, притягивая меня ближе. Я сказал. — Слишком рано, — захныкал он, отодвигаясь и освобождая для меня место на кровати, – иди сюда и поспи со мной. Я встал с кровати, чтобы раздеться до конца, и вернулся под одеяло. — Я-то думал, сон это пустая трата времени, — передразнил я его, укладываясь рядом с ним. Я начал целовать его шею, я не мог больше ждать – я хотел прикасаться к нему. — Но не тогда, когда ты в кровати вместе со мной, — улыбнулся он, снова закрывая глаза и поворачиваясь ко мне за очередным поцелуем. Его рот и язык все еще были горькими на вкус. Мне нравилось это. Вдруг он остановился. — Погоди, — он взглянул на меня, — ты принес свою гитару? Я вздохнул, надеясь, что он уже забыл о своей просьбе. Вот тот Джерард, о котором я говорил; который ничего не забывал. Я кивнул и указал на дверь, возле которой стоял инструмент. Он поднял голову, и, увидев доказательство, опустил ее на подушку, облегченно вздохнул. — Хорошо, — прокомментировал он, снова притягивая меня ближе, и я тоже опустил голову на подушку рядом с ним, — потому что если бы ты не принес ее, мне пришлось бы заставить тебя уйти. — Ну да, конечно, — с вызовом ответил я. Я все еще улыбался, хотя улыбка и так сияла на моем лице с того самого момента как я вошел в квартиру, – ты бы не выкинул меня. Он открыл свои сонные глаза, приподнимая бровь, отвечая вызовом на вызов. — Не надо проверять меня, — предупредил он, в его голосе еще звучали остатки сна, — но так или иначе, теперь ты здесь, и я могу потратить на тебя все утро, — добавил он, зарываясь лицом в мою шею, целуя мою кожу. Я рассмеялся и прижался к нему бедрами, запуская пальцы в его густые черные волосы. — Что же случилось со сном? — рассмеялся я, улыбаясь от приятных ощущений. Джерард перестал целовать меня и теперь просто посмотрел мне в глаза, с каким-то животным желанием. Он перевернул меня на спину и забрался на мои бедра, и теперь он даже близко не был таким сонным, каким был несколько минут назад. Я тихо рассмеялся, глядя на него, и он, приподнявшись на руках, приник к моим губам. — Сон — это трата времени, — упрямо повторил он.***
Несмотря на наши планы, после секса мы уснули, закутавшись в простыни. Мне очень нравилось спать в этой кровати с Джерардом. Те несколько ночей после выходных я долго ворочался на своей кровати в своей комнате, не мог уснуть – в одиночестве мне было не так уютно. Странная новая пустота заполняла мое сердце. Я потерял свою компанию, даже если считать, что как таковой у меня ее никогда не было, и там я всегда был одинок. Спать с кем-то было просто потрясающе. Если я замерзал, Джерард был рядом, чтобы согреть меня. Я мог положить голову ему на плечо и спать так, чувствуя лицом вместо подушки живую кожу, которая была мягче и приятнее любой ткани. Я помню, как первой ночью у него я долго не мог заснуть, и не особенно хотел засыпать – мне хотелось понаблюдать за Джерардом, я слушал, как изменялось его дыхание, пытался разглядеть, как двигались его глаза под веками. Я думал, что он видит сны прямо в тот момент, когда я смотрю на него, и мне было до смерти интересно, что же ему снится. Но когда я спрашивал его об этом утром, то он ничего не помнил. Сны мимолетны. Яркие и насыщенные, пока твои глаза закрыты, они покидают тебя навсегда, когда сон отступает. Еще больше мне нравилась та часть, в которой ты просыпаешься. Во сне люди ворочаются, и просыпаются уже не в том положении, в каком засыпали. Я любил просыпаться и обнаруживать, как все изменилось; например, в этот раз, засыпая, Джерард обнимал меня одной рукой за талию. Особенно мне нравилось просыпаться лицом к нему, соприкасаясь с ним носом и чувствуя теплое дыхание на лице. Для нас это стало почти игрой, это была гонка — кто первый поцелует другого. Джерард всегда выигрывал, пробуждая меня нежными прикосновениями своих губ к моим закрытым глазам. Однако сегодня я проснулся первый, и я мог сделать все это с ним — он проснулся с улыбкой на лице, отвечая мне на поцелуй, который был горьковатым на вкус, как будто мы проспали всю эту ночь вместе. Солнечный свет проник в квартиру, оповещая нас, что перевалило уже за полдень. Мы все еще валялись в кровати, спрятавшись от света под одеялом, наедине друг с другом – Джерард целовал меня, проводя пальцами по моим соскам, и я слышал, как снаружи, будто в другом мире, голубка прилетела в спальню и села на тумбочку. Она начала ворковать, и возможно, что именно ее голос напомнил Джерарду кое о чем. — Я хочу послушать, как ты играешь, Фрэнк, — прошептал он, смотря на меня, как он обычно смотрел. Он окончательно проснулся, и теперь был самим собой. Я вздохнул, зная, что никуда мне теперь не деться. Поцеловав его, я поднялся с кровати, взял гитару и вернулся. Джерард остался лежать, когда я снова сел на кровать, поджав под себя одну ногу, что давало мне хорошую опору для игры. Я чувствовал, как он смотрит на меня, но сейчас этот взгляд был не настолько цепкий, как обычно. Он был обнадеживающим и добрым. Сегодня Джерард вообще вел себя чуть иначе, думаю, как раз потому, что я буду играть – в этот раз это не казалось таким сложным, потому что я знал: сегодня он не будет пытаться задеть меня. Мне было интересно, как он теперь отнесется к моей игре – ведь в первый раз я был просто его ученик, а теперь я был его любовником. Я начал играть какие-то аккорды… они звучали так, что от этих звуков мне становилось неудобно в собственной коже. В доме Джерарда звуки казались ярче и громче, чем в моем. — Сыграй мне песню, — попросил Джерард, все еще лежа на своем месте. Сейчас я просто перебирал аккорды, чтобы собраться — и с мыслями, и с силами. — Я знаю не так много песен, — сказал я, и это была правда. Те песни, что были в журналах для начинающих гитаристов, были слишком избитой темой. Начинающие гитаристы всего мира играли эти произведения, и мне присоединяться к этой толпе не очень хотелось — и еще меньше мне хотелось играть это Джерарду. Не говоря уже о том, что это были совсем детские и несерьезные песни. Я хотел произвести впечатление на Джерарда; Я не сомневался, что он уже слышал о том, как у Мэри был маленький белый барашек и все в таком духе. Нет смысла слышать это же еще и в моем исполнении. — Ну, так выдумай что-нибудь сам и играй, — настаивал он, — что угодно. Не нужно быть виртуозом, чтобы просто играть ради определенной цели. — Разве игра это не есть цель? — спросил я, обводя его взглядом. Он попросил меня взять гитару, чтобы создать фоновую музыку. Вот и все, как я полагал. Я не думал, что у моей игры будет какая-то цель. Я хотел произвести впечатление на Джерарда, но я понятия не имел, что он задумал сделать из всей этой затеи. — Ты должен сам придумать свою цель, — Джерард улыбнулся мне, кивая головой, — это важная часть любого произведения искусства. Оно может просто занимать место — в данном случае воздух — или оно может что-то значить. Лучшие произведения включают в себя и то и другое. Я кивнул, снова проводя пальцами по струнам, но пока ничего не играя. — Очаруй меня, — почти приказал мне Джерард, и его голос снова стал звучать как-то особенно и необычно, как я уже не слышал некоторое время. Для меня этот приказ прозвучал как что-то меганевыполнимое. Внимание Джерарда было не так просто привлечь какой-нибудь мелочью, и уже тем более было нелегко его очаровать. Для этого нужно было сделать что-то действительно особенное. Я знаю, что сейчас я уже объят его вниманием, но причиной этому был совсем не мой талант играть — это больше был выбор Джерарда, но не мой: выделить меня из общей массы. Я был особенным из-за того, что мы были любовниками; не знаю, был ли я особенным сам по себе. Я сделал глубокий вдох, отгородившись от своих мыслей, и начал играть первое, что пришло мне в голову. Как я и ожидал, мои нервы опять были ни к черту. Я начал играть с закрытыми глазами, но когда я открыл их на минуту, увидел, как острый и внимательный взгляд Джерарда просто прикован к моим пальцам. Я тут же задумался о том, что я сижу на его кровати, в его квартире, голый. У меня с ним был секс пару часов назад, и наши отношения длились всего две недели. Я уже очаровал его. И это были не просто физические отношения. Я видел, как загорались огоньки в его глазах, когда он смотрел на мои пальцы. Он был в восторге, ну или, по крайней мере, счастлив оттого, что я стараюсь. На самом деле, это все, что мне нужно было делать — стараться. Мне нужно было не сдаваться; быть не как Артюр Рембо. Я был уверен, что я смогу это сделать. Одна лишь эта мысль – и все стало проще. Я мог выражать свою душу через игру, уже зная, что я завладел всем его вниманием. Я весь влился в музыку. Как будто у моих пальцев появился разум и они думали каждый сам за себя, и это ощущение захватило меня, мне оставалось только сидеть и играть. Я продолжал, мои руки знали, куда ставить пальцы, чтобы получалось действительно здорово. Я как будто вылетел из этого пространства, ушел в бессознательное состояние. Я знал, что играл музыку, я слышал ее и чувствовал ее, но сейчас это было не так, как обычно. Я будто был не здесь, будто вышел из своего тела. Я слышал о подобном раньше, но никогда не верил, что такое реально. Шея внезапно стала не то слабее, не то подвижнее, моя голова отклонилась вперед – я коснулся груди подбородком, моя голова отклонилась назад, и так пошло и далее. Моя челюсть тоже начала жить своей жизнью, как и шея, как будто мне было необходимо играть, раскрыв рот. Я так и не открывал глаз — я уплыл куда-то далеко. Не знаю, как долго я играл, но когда я вернулся в реальность, пальцы будто онемели от жестких струн в обмотке. Я взглянул на них — они все покраснели. На одном самом изодранном пальце немного слезла кожа, кровь сочилась из этой протертости. Она была такая красная; алая, как краска, которой мы красили стену, как гнев, как запрет, как страсть. Я остановился, решив дать своим рукам отдохнуть, все еще чувствуя вибрацию струн в костяшках. Моя шея успокоилась, и я закрыл, наконец, рот. Я смотрел некоторое время на пол, приходя в себя после того, что сделал. Я играл на гитаре, действительно играл. Я не копировал никого, я просто дал своим рукам творить что-то свое. Я даже не запоминал, что играл. Я играл, чтобы играть. Жил, чтобы жить. Я был гитарой и я полностью потерял себя, когда ушел в музыку с головой. Я чувствовал себя просто удивительно. Единственное, что мне тогда осталось — это посмотреть на Джерарда. Он все еще сидел на кровати, прижавшись головой к стене, и на груди у него я видел несколько сиреневых пятен, которые сам же и оставил. Его руки были сложены у него на груди и не двигались, как и его лицо. Он был весь в мыслях. Из-за его нахмуренных бровей на лбу собрались морщины, отчего его кожа казалась толстой. Его рот был слегка приоткрыт, и его глаза смотрели прямо перед собой, на одеяло, что лежало перед ним. Он слушал, он был весь во внимании, но я все еще не понимал, что все это значит. — Ну? — спросил я, закусывая губу и очень надеясь, что это было не слишком ужасно. Он поднял на меня голову, как будто забыл, что я нахожусь в этой комнате, взглянул на меня — и я увидел ответ в его глазах. — Фрэнк, — произнес он, — ты – настоящий художник.***
Весь остаток дня мы посвятили лени, не делая ничего особенно фантастического, и меня это вполне устраивало. Джерард хотел нарисовать что-то, говоря, что к нему пришла эта безумная идея, и он просто обязан перенести ее на бумагу. Он ушел к своим мольбертам, взял тюбики с краской, и, выдавливая понемногу на кисти, начал свою работу, улыбаясь мне каждый раз, когда мы пересекались взглядами. Я устроился возле окна на скамейке, с гитарой на коленях. Я снова начал играть, уже больше для практики. Пару раз я снова вникал в свое бессознательное состояние, снова восхищая Джерарда, но по большей части я просто играл кашу из всех мелодий, что играли в моей голове. Джерард сказал, что он сам входит в такое состояние, когда рисует, особенно, если рисует именно картины. Он говорил, что когда мозг занят другими вещами, тогда рука с кистью находит свой ритм, открывая ему доступ к нужным мыслям. Он сказал, что самые лучшие идеи приходят, когда он как раз в таком состоянии, и тут я был с ним согласен. Пока я играл аккорды, я думал о голубке, что летала по квартире; как она, наверное, счастлива. Пусть она могла летать только по квартире Джерарда, но это уже лучше, чем ничего. Мне казалось, что я летаю вместе с ней – если иметь в виду мои пальцы. Я мог бы написать что-нибудь, попытаться сыграть это, и, играя это снова и снова, я бы добился того результата, который я мог бы без стыда показать Джерарду. Он никогда не лгал мне, если звук был неплохим, но далеким от совершенства, он так и говорил — «хорошо», а если у меня получалось действительно круто, то он так и говорил – «поразительно!». У меня мурашки бежали по спине, когда он так говорил. Я должен был продолжать, поэтому я играл весь оставшийся день, даже когда ничего нового в голову уже не приходило. Я никому так не доверял, как ему, поэтому я слушал его, так как он всегда был открыт и честен со мной. Он не пытался ранить меня, он всегда только помогал. Он говорил мне, если я делал что-то неправильно. И я делал то же самое для него, не так часто, но это только потому, что мне не всегда выпадал шанс. Когда мне случалось как-то поучаствовать и что-то сказать ему, я использовал эту возможность. — Ты помнишь, как ты первый раз играл для меня, Фрэнк? — спросил он, отрывая меня от созерцания того, что за окном. Я смотрел на детей, что шли из школы домой, и мне показалось, что я увидел среди них Билли, маленького мальчика, который казался счастливым снаружи, но грустным внутри, которого я видел в первый день, когда Джерард пригласил меня к себе домой. Если это действительно был Билли, то сейчас он выглядел раз в десять счастливее, и я был этому рад. Джерард, в каком-то смысле, отлично умел чинить людей. — Да, конечно, — ответил я ему, чувствуя, как память отталкивает и будто бы не признает реальности того, что только что произошло. Я и верил, и не верил в случившееся, а гитара — вот же она, доказательство того, что я действительно играл — лежала у меня на коленях, в ожидании следующего чуда. — Я поступил довольно жестко с тобой, — сказал он мягким голосом, на секунду отводя глаза от своей работы. Я смущенно встретил его взгляд. — Правда? Как же так? — спросил я, вспоминая то время, но не для того, чтобы подумать о том, как я был расстроен, но чтобы вспомнить, как я тогда играл. Наверное, звучало действительно ужасно. — Я специально сказал то, что сказал тогда, — честно сказал он, — я сказал то, о чем мне не следовало говорить. Я раскритиковал твой стиль игры, хотя он еще только начал формироваться. Ты мог бы играть как угодно, хоть стоя на голове, главное, чтобы ты играл музыку. Что ты и делал. Ты играл достаточно хорошо для первого раза. Сейчас — так вообще замечательно. Он попытался слабо улыбнуться мне, но я опустил взгляд в пол. Я снова задумался обо всем этом, вспоминая его слова в тот день. Он никогда прежде не говорил со мной таким тоном, даже когда я влез в его бумажник, чтобы узнать его возраст, или когда я пришел, когда он был занят с Вивьен, — никогда он так не говорил со мной. Я уже несколько раз нагло врывался в его личную жизнь, и он нормально к этому относился. К этому, но не к моей игре на гитаре, будто именно это было самой большой моей ошибкой. Джерард уважал креативность и неординарность, это было в его крови. Чудо создания чего-то нового — вот что срывалось с кончиков его пальцев каждый раз, стоило ему взяться за работу. В тот день я думал, что и с моих пальцев срывалось то же самое и наполняло гитару, заставляя ее звучать. И тут он убедил меня, что это не так. Он как будто считал меня человеком, лишенным чувств и желаний, никем. Будто то, что я показал ему, не было частью меня. Он что, не понимал, что я обнажал перед ним свою душу? Что я доверял ему достаточно, чтобы так открыться? Он не обязан был лгать мне, но, Боже, но он не должен был делать и этого. — Но почему? Почему ты это сделал? — спросил я, подняв на него глаза. Мой голос прозвучал намного истеричнее, чем мне бы того хотелось. Каждый раз, когда я играл после того дня, этот вопрос вертелся у меня в голове, вместе со словами Джерарда на заднем плане, эти его слова постоянно твердили мне, что я играю неправильно. Не имело значения, что и как я играл — я чувствовал это щемящее сомнение постоянно. Мнение Джерарда казалось единственной весомой точкой зрения для меня, и когда оно было у меня в голове, все мои суждения о том, что я делаю, переставали иметь значение. Я знаю, что если бы я был достаточно храбр, чтобы сыграть кому-то еще, я бы так же отбросил и их мнения, как я отбросил свое, услышав мнение Джерарда. Не думаю, что они были бы настолько же умны, как Джерард, или знали бы, о чем говорят. Конечно, Джерард не знал, что говорит, с той точки зрения, что он не знал, каково это — играть на гитаре, потому что он не играл. Но он знал, что говорит, потому что он говорил правду. Или, как я думал, было правдой. В его словах было то, что было такой правдой, которая может ранить. Он мог просто посоветовать что-то мне или сказать, в чем я был прав, вместо того чтобы тыкать меня носом в мои ошибки. Вот и все, чего я хотел — немного поощрения, знак, что я делаю все правильно. Он не дал мне этого. Но пытался сделать это теперь, наверное, потому что теперь я делал все правильно, и, мало того, я сумел найти правильные решения без указаний, верно я иду или нет. И вот тогда, абсолютно внезапно, я понял, что в этом мире граничащих друг с другом крайностей, сложностей и противоречий, уже не имеет значения, прав ты или нет. Этот принцип стоял за всем. Я смотрел на него тяжелым взглядом. Неужели он не понимал, как больно он сделал мне тогда? Разве люди так поступают с теми, о ком они заботятся? Он вздохнул, встретив мой взгляд на несколько долгих мучительных секунд. Я был уверен, с ним тоже случалось что-то подобное — возможно, именно поэтому теперь он распихивает свои картины по всевозможным углам, не желая просто так показывать их даже мне. На самом деле, мне было почти плевать. Но он ранил меня и на этот раз. Я думал, он подойдет ко мне и обнимет, успокоит, что-то вроде этого, но он стоял там же, где и стоял. — Я хотел научить тебя, — сказал он, сложив руки, – тебе нужно было знать, каково это, когда кто-то ненавидит твое творчество без какой-либо на то причины, хорошее оно или плохое. И ты должен был знать, что даже если кто-то ненавидит то, что ты делаешь, ты все равно не должен останавливаться. Я учился так же. Я усвоил этот урок от человека, которого я почти не знал, от учителя рисования, который понятия не имел, кто такой Рембрандт. Он развел руками, а я прикусил язык, чтобы не ляпнуть, что я тоже понятия не имею, кто такой Рембрандт. Мне было наплевать, кто это вообще такой. Я не двигался. Я не мог двигаться. Я все еще чувствовал вес инструмента, но сейчас мне хотелось выбросить его. Я чувствовал отвращение к себе оттого, что поверил Джерарду, но еще большее отвращение я сейчас чувствовал к нему из-за того, что он не оправдал этого доверия. Он использовал мое доверие. Я уперся взглядом в пол и услышал вздох Джерарда; он знал, что задел меня (этого трудно было не понять), и заговорил своим спокойным голосом, который, по правде говоря, прямо сейчас не казался абсолютно спокойным. — Фрэнк, что не так? Я резко поднял на него голову, и снова мы встретились взглядами. — Ты что, прикалываешься надо мной? — мне хотелось плакать. — Я не прикалываюсь. Я не уважаю неуместный юмор. Я люблю сарказм и тонкий юмор, — он попытался улыбнуться, с какой-то даже гордостью положив руку на грудь. Но я не улыбнулся в ответ. — Джерард, ты не понимаешь, что сделал со мной? — Я прекрасно понимаю, Фрэнк. Я сделал это не просто так, у меня была причина. Я раздраженно вздохнул, закатывая глаза, – заткнись и не говори ничего об этих уроках, хорошо? Я не хочу проходить эти уроки, если они причиняют мне боль! — Но тебе нужно чувствовать боль. Каждый должен страдать. Это твой путь к… — Да, я знаю, — перебил его я, не желая сейчас слушать философию о боли, которую я уже слышал однажды вечером. Черт, иногда он слишком много повторялся. Это раздражало — мне не нужно было снова и снова объяснять одно и то же, — мне должно быть больно, чтобы я запомнил. Достаточно, чтобы я знал, что это было по-настоящему, но недостаточно, чтобы я остановился. Я знаю, Джерард, поверь мне, я знаю. Но вот это я хочу остановить. Я не хочу, чтобы это было реально. Я не хочу помнить это чувство. Когда я, наконец, закончил, я положил гитару рядом с собой, скрестил руки на груди. Я посмотрел в окно, прикусывая губу, чтобы хоть чем-то занять себя. Я слышал, как Джерард переминался с ноги на ногу, краем глаза улавливая, что он запустил пальцы в волосы. — Это не физические ощущения, Фрэнк, — спокойно начал он, — ощущения и эмоции это две абсолютно разные вещи. Их по-разному ощущаешь, поэтому и относиться к ним надо по-разному. Я посмотрел на него, злой и расстроенный, но все же готовый слушать, потому что было бы лучше, чтобы была хотя бы одна реально существующая причина тому, что я снова чувствую себя так, будто мои внутренности сжимались сами в себя. — Нам нужна физическая боль, чтобы запомнить физическое ощущение. Как движение тел в сексе. То, что стоит того, чтобы это запомнить, — он улыбнулся, приподняв бровь, но я никак не отреагировал. — Но эмоции — они тоже ранят, и иногда это больнее, чем физическая боль. Эти шрамы невидимы, но они есть, и мы не можем скрыть их, как бы мы ни хотели. Мы живем с ними, желая и надеясь забыть их. Но ты никогда ничего не забываешь. Ничто не проходит без последствий, даже если ты подавляешь это что-то, как только можешь… — он вдруг помрачнел на мгновение, и я понятия не имел, из-за чего — уж точно не из-за того, что кто-то прервал его. — Что же мне тогда делать? – с надеждой спросил я, возвращая его к реальному миру. — У тебя получается лучше, — сказал он, пытаясь вернуть мне уверенность, которую я ощущал еще совсем недавно, — ты собираешь все свои чувства в кучу, и говоришь «пошел нахуй». Ты делаешь то, что ты хочешь делать. Ты продолжаешь играть, писать, рисовать. Все, что ты хочешь с собой сделать — ты просто берешь и делаешь это. А все остальные пусть удавятся. — Но что если они были правы…? Он сказал «все остальные» — и это заставило меня вздрогнуть. Я никогда даже не задумывался о том, чтобы играть для других людей, особенно когда играть одному ему оказалось так нелегко. Ему я мог доверять, во всяком случае, я так думал, и он ранил меня, хотя ему было не наплевать на меня — чего же тогда ожидать от тех, кому на меня наплевать? — А что, если это ты единственный, кто прав? Очень редко можно точно понять, кто прав, а кто нет, Фрэнк. Особенно, когда речь идет об искусстве. Все дело в принципе, — он улыбнулся, и я будто возненавидел его в этот момент, потому что он буквально читал мои мысли. Он почувствовал мое отчаянье в воцарившейся тишине, и поэтому продолжил. — Фрэнк, всегда будет кто-то, кто ненавидит тебя. Неважно, за что. Ты можешь выкручиваться, как угодно, лишь бы понравиться всем, но своего ты все равно не добьешься. Ты не должен гнаться за популярностью, потому что как только ты поставишь перед собой именно такую цель — ты уничтожишь все. Ты теряешься в людях вместо того, чтобы теряться в своей работе, а должно быть наоборот. Люди гибкие и податливые — они легко изменят свои мнения, а ты — ты не должен быть таким. Ты должен отстаивать свои собственные убеждения, и тогда ты останешься собой. Чем больше людей, которые тебя любят, тем больше тех, кто тебя ненавидит. Сказать о ком-то дерьмо гораздо проще, чем сказать что-то хорошее. И чем дальше, тем тебе от этого веселее, потому что тебе наплевать на то, как они отреагируют. Я слушал, вникая в его слова, молча соглашаясь и иногда кивая, но услышав его последнюю фразу, я почувствовал, как во мне проснулось сомнение. — И тебе тоже плевать? Тебе плевать на то, как отреагирую я? — Нет, Фрэнк, — быстро ответил он, почти с обидой в голосе, — мне не наплевать на все, что касается тебя, ни сейчас, ни раньше. Поэтому мне было так тяжело сказать то, что я сказал. Я должен был быть для тебя и плохим, и хорошим, потому что кроме меня тебе некому показать то, что ты умеешь. Я знаю это, поэтому я должен был дать тебе почувствовать, каково это, если вместо меня будет кто-то другой. Это неприятно, омерзительно, иногда даже несправедливо, но таковы люди, Фрэнк. Мы грубые. Мы никого не слушаем так, как себя. Нам наплевать, что думают другие. — Но мне не наплевать, что ты думаешь об этом, — ответил я, — я доверяю твоему мнению больше, чем своему, потому что я знаю, что у меня пока плохо получается. И когда ты говоришь такие вещи, Джерард, ты только усиливаешь ощущение, что у меня не получается совсем ничего. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но закрыл его, не найдя слов. Вместо того, чтобы как-то помочь мне успокоиться, он снова и снова пытался вбить мне в голову свою логику, свои теории, свое видение мира — или чему там еще он пытался меня сейчас научить. Но, внезапно, речь шла уже не об искусстве. Во всяком случае, в обычном значении этого слова. Речь шла обо мне, и он ранил меня, сильно. Я не знаю, зачем он это делал, особенно после того, как сказал, что теперь у меня получается лучше. Раньше я играл просто «нормально», но теперь-то я играл действительно хорошо, и мне бы радоваться этому, но я был не рад. Я все еще переживал из-за прошлого. Если я уже играл более-менее средне, то он все еще будет критиковать меня, и тогда я уже буду воспринимать эти слова еще серьезнее, они прорежут мое сознание еще глубже, и мне будет еще больнее. От всего этого у меня возникало ощущение, будто я куда-то проваливаюсь, вниз, дальше и дальше, только в этот раз я не чувствовал того, что Джерард подхватывает и вытягивает меня из этого болота. Вскоре он уже сидел рядом со мной на скамейке. Он мягко взял гитару из моих рук и отложил ее, подсаживаясь ближе, обнимая меня. Он потянулся поцеловать мой лоб, и, несмотря на то, что я хотел бы оттолкнуть его, да посильней, я наоборот придвинулся ближе. Он был человеком, который умудрялся и ранить, и лечить меня одновременно. — Ох, Фрэнк, — прошептал он, — пожалуйста, не говори так. Даже не думай об этом, потому что это неправда. Кто бы что ни сказал, доверять ты должен себе. Ты должен думать о том, что ты чувствуешь, как ты ощущаешь свою игру, и как ты будешь справляться со всем, что свалится на тебя. Тебе не должно быть наплевать на себя. Я промычал что-то, но спорить не стал. Даже если бы я хотел, я бы не смог сформулировать свою мысль и высказать ее. Поэтому я просто слушал. Его руки покоились на моей спине, он будто качал меня, успокаивая. Решив, что я немного успокоился, он просто обнял меня, застыв. — Я не извиняюсь за то, что я сделал, — сказал он, — это нужно было сделать. И я должен был сказать тебе сейчас. Я мог просто проигнорировать это и двигаться дальше, особенно после того, что твоя игра стала намного лучше. Но я не люблю утаивать что-то, Фрэнк. Особенно от кого-то такого, как ты. Ты заслуживаешь знать все. Он посмотрел на меня, и что-то горькое светилось в его глазах в этот момент. — Я хочу знать все, — признался я, прикасаясь к нему. — Тогда тебе придется принять и плохое, и хорошее, — выдохнул он, поднимая брови. Вот тут-то, позабыв про кашу в своей голове, я вдруг понял, что Джерард был прав. Как и всегда. Даже если иногда ему приходилось причинять мне боль, он делал это, потому что так надо было сделать. Он никогда не делал ничего, просто чтобы причинить мне боль. Я знал это, глядя в его глаза, чувствуя его тепло рядом, когда он обнимал меня. Он относился ко мне с осторожностью, будто я был очень хрупким; он мог просто швырнуть меня на пол и наблюдать, как я разваливаюсь на куски, но он не делал этого. Он поддерживал меня, не давая мне оступиться, но он же и ранил меня, показывая мне, что я могу сломаться, разбиться, что меня можно уничтожить. Он делал это для меня, чтобы я научился бороться с этим прежде, чем со мной это сделает кто-то другой, но уже специально, чтобы убить что-то во мне, а не научить меня. Раньше я не знал, что буду делать, столкнувшись с чем-то подобным. Теперь же, когда Джерард рядом, он мог помочь мне справиться с этим. Ему приходится играть роль моих будущих врагов и вместе с этим оставаться тем, кто всегда меня поддержит. Он был первым, кто выразил недовольство по поводу моего искусства, но благодаря его поступку я получил необходимый опыт, не могу сказать, что это все было бесполезно. Без этого сомнения где-то в глубине себя я бы не смог добиться того, чего я уже добился, я бы не стал вкладывать столько сил и тратить столько времени на то, что я делал, и, в конце концов, результат моих трудов не был бы таким «поразительным». Джерард все сделал правильно, пусть тогда я этого и не понял. — Наверное… спасибо тебе, — пожал я плечами, не зная уже даже, что мне чувствовать. — Нет, — оборвал меня Джерард. Он поднял свободную руку, ту, что не лежала на моем плече, — не благодари меня за это. Не нужно. Мне не нравится то, что я тогда сделал. Его голос затих, и я снова потянулся к нему, чтобы коснуться; я провел пальцами по его руке, остановившись на ладони. Он одарил меня слабой улыбкой, которая тут же отразилась на моем лице. — За моим поступком стоит мой эгоизм, — добавил он немного погодя. — В самом деле? — Да, — он усмехнулся сам себе, рассматривая свои руки. Он крутил запястьем, пока говорил, и наши пальцы будто танцевали, — я хотел посмотреть, вернешься ли ты снова, даже узнав, как я могу быть груб с тобой, — сказал он, заглядывая мне в глаза своим чистым и ясным взглядом. — Убедился? — спокойная улыбка на моем лице. — Вполне, — ответил он, чуть повеселев, переплетя наши пальцы вместе. Мы посидели в тишине некоторое время, искра разговора затухла. Его рука медленно сползла с моей спины. Мы все еще соприкасались; просто уже не держались друг за друга. Я вдруг почувствовал беспокойство. Что-то все еще было не так. Что-то терялось, если можно было так назвать это ощущение. Я взглянул на Джерарда – он смотрел в пространство. Он совсем не выглядел удовлетворенным. — Многое в этом мире должно происходить иначе, — начал он, потирая подбородок и шею, — мне не следует быть таким жестоким по отношению к тебе, но я знаю людей, которые будут вести себя с тобой именно так, и еще хуже. Когда ты творишь искусство, когда создаешь что-то, вкладывая в это себя – это обладает силой. Это сила заставляет людей ненавидеть тебя, потому что они не могут понять многих вещей. Не хотят понимать. Но Фрэнк, — он вдруг ожил, повернул меня лицом к себе, — если ты бросаешь людям вызов, неважно, какое у них мнение о тебе или твоей работе – важно, что ты сделал все правильно. Я улыбнулся, и почувствовал его губы на своих губах. Это был короткий поцелуй, но мне и такого было достаточно. Он снова обвил руками мое тело, и мы посидели так еще некоторое время, вместе. Теперь тишина не казалась такой неуютной, пусть боль от всех сказанных слов еще не прошла. У меня было ощущение, будто я уже никогда не оправлюсь от этих ран. Пусть Джерард все еще рядом и поддерживает меня, но те слова, что он сказал, — они были колючими и грубыми, и, возможно, немало людей в будущем скажут мне что-то настолько же неприятное, если не хуже. Не знаю, смогу ли я играть на гитаре где-либо за пределами этой квартиры, но если и смогу, то это будет очень нелегко. Я пытался представить себе свое первое плохое выступление. Мои пальцы будут трястись, сердце будет стучать так, будто сейчас лопнет от натуги, и возможно я не сыграю больше одной строчки из нотного листа, поскольку это будет уже моим пределом. Я хотел бы отгородиться от этой стороны искусства, но я знаю, что не смогу этого сделать. Джерард никогда не позволит мне этого. Я должен буду принять и темную, и светлую стороны этой жизни, даже если мне нередко кажется, что плохая сторона перевешивает. Я говорил себе снова и снова, что не допущу в своей жизни этого перевеса. Мне придется столкнуться с человеческой ненавистью в будущем, но эта ненависть не должна вылепить из меня того, кто был бы выгоден обществу, кого можно использовать, переделать. Я не должен зависеть от чьих-то высказываний. Может, иногда мне стоит выслушать чье-то мнение, но, скорее всего, это будет только для того, чтобы послать автора этих слов куда подальше, и никогда больше не вспоминать об этих словах; если я буду оглядываться на прошлое так часто, то я рискую упустить свое будущее. Я не мог позволить человеческой грязи остановить меня на пути к тому, чтобы быть собой и творить свое искусство. Ничто не должно меня останавливать, ни сейчас, ни когда-либо еще.=Танец=
В итоге после обеда солнце начало постепенно угасать, а ночь стала окрашивать небо, словно пуская в него кровь. Джерард вернулся к живописи, и я даже к нему присоединился. За последнее время, когда я возвращался к рисованию, мне уже не нужно было, чтобы Джерард склонялся над моими картинами и указывал мне каждую мелочь или мазок, какой и куда следует нанести. Я начал рисовать уже сам, развивая свои способности все дальше и дальше, раз за разом. Я мог нарисовать закат примерно за одну ночь, пока мы сидели на балконе и любовались горизонтом в Джерси. Мы не мешали друг другу и держались на расстоянии во время рисования, чтобы каждый мог сполна сосредоточиться на искусстве и красоте, что открывалась перед нашими глазами. Картины получались вполне приличными, такими, как и должны были быть. Мне проще всего было нарисовать природу, так как неточности в природе — менее заметны. Природа могла воплощаться во множестве форм и размеров, и могла приспособиться к любому неуместному мазку краски. А если рисовать другие вещи, такие как мебель или что-то из сказочных соображений, что появлялись в моей фантазии — это было намного труднее нарисовать. Все, что я рисовал, должно было быть как оригинал, но, в конечном счете, всегда получалась какая-то карикатура. Это начинало раздражать меня, и в течение недели я пытался разрушить свои картины. Я разозлился, когда понял, что стол, который я рисую, был больше похож на лошадку. Джерард успел схватить меня мертвой хваткой, и я не смог прикоснуться к работе. — Я думал, что имею право разрушить собственную работу? — я пыхтел и пытался вырваться из его рук. — Ты разрушаешь то, что любишь, — медленно проговорил Джерард, поглаживая мою спину, пытаясь успокоить. — Ты учишься на своей ненависти. Он заставил меня держать эту чертову картину и даже повесить на стенку в его квартире. Я смотрел на нее и надеялся, что смогу понять свои недостатки и, может быть, в следующий раз я смогу нарисовать лучше. С тех самых пор, как я попал в эту квартиру, я пытался рисовать, раскрашивать, что-то творить вместе с Джерардом. Он пригласил меня сюда, чтобы чему-то обучить. Для меня желание быть похожим на своего учителя было естественным. С того дня, как я узнал, что Джерард не собирается рисовать свой автопортрет, я почему-то запомнил это. Я должен был сам его нарисовать, ведь он отказался от этой задачи. Джерард был одним из тех людей, которых вы обязаны нарисовать. Это его призвание. То, как двигалось его тело, его черты лица, его манеры. Он был загадкой, которую я открыл, и если не полностью, но я медленно добирался к финишу. Я знал, что мне никогда не узнать его полностью; он всегда находил, чем удивить меня каждый день — будь-то новая тайна или история. Но я любил это в нем. Он совсем не старел, несмотря на свои года. Я хотел передать его с помощью живописи. Или чего-нибудь, как факт. И это будет издевательство, если я не доделаю работу до конца. Труднее всего в живописи мне было нарисовать нос. Он мог быть объемным, и мне приходилось нелегко. Я сначала рисовал отдельно лицо и как бы отдельно нос. Мои нарисованные носы с виду напоминали свиные пятаки или были слишком скелетообразные и неестественные. Мне не помогло то, что нос Джерарда был специфической формы, кончик его был очень видный и заостренный, а в зависимости от угла зрения все это было совсем незаметно. Сегодня его нос казался треугольной формы, а глубоко посаженные глаза светили как фонарики. Завтра — его нос был нормальным, но по-прежнему оставался моей проблемой для правильного захвата карандашом. Глаза были моим фаворитом. Больше всего я любил рисовать именно их. Я потратил изрядную кучу времени на совершенствование оливкового оттенка глаз Джерарда. Мне также очень понравилось рисовать его волосы, его точки от усиков на бледно-белой коже. Я нарисовал его глаза и волосы намного раньше остального. Я старался изо всех сил дорисовать все полностью и у меня всегда получалось. Каждый раз я действительно держал в руке заключительную копию, но все равно это было не то. Неважно, что нос Джерарда был немного сдвинут с центра лица, а его губы получились слишком тонкими, все равно это был не он. Картина могла быть всем, чем я захочу, чтобы она была, но я знал, что это все равно не то, чего я хотел. Скорее всего, потому что я не знал точно, как хочу изобразить Джерарда. Сам он себя не рисовал по той же причине. Я не преуспел в этом лучше него. В результате я бросил попытки рисовать, ведь мои руки уставали и становились слишком цветными из-за борьбы против этой текстурной бумаги. Я просто стал изучать Джерарда ради его познания. Он по-прежнему был голым, как и я, и мы проводили так весь день. Я привыкал к немедленному снятию тесной одежды, как только возвращался к нему. Я даже забывал, где нахожусь, и несколько раз дома я сразу пытался снять свои штаны. К счастью, мои родители никогда ничего не замечали. Даже в своей комнате, наедине, я был одет. Я не хотел быть голым, так как это совсем не то, что быть голым рядом с Джерардом. Было что-то особенное в том, чтобы быть голым рядом с ним. Он заставил меня любить это — свободу без одежды. Он ценил это. Джерард сделал это абсолютно нормальным — быть просто в своем теле и чувствовать себя притом комфортно. Мне просто нравилось смотреть на него, пока он ходил по своей квартире так легко и просто, будто он был не раздет. Я наблюдал за ним и видел уверенность, что так и сочилась из него. Я прекратил играть на гитаре и просто сидел, а Джерард поставил часть своей французской оперы, которая мне сильно не нравилась. Но постепенно я стал привыкать только из-за того, что я видел, каким счастливым она делала Джерарда. Возможно, это напоминало ему о Франции и Париже, и всех тех замечательных вещах, за которыми он скучал. По этим причинам, я успокаивался и тоже слушал эту музыку. Как только Джерард поставил CD-диск в проигрыватель, и мелодия громко заполонила квартиру, он продолжил петь, двигаясь под музыку. Он до такой степени был очарован мелодией, что начал танцевать сам с собой, воображая рядом таинственного партнера. Мне было так трудно подавить свой смех, особенно когда он пел вслух, да еще и танцевал, я просто не мог удержаться. Я искренне улыбался и жалел, что у меня не было с собой камеры или чего-то такого, чтобы заснять это. Когда мой смех не долетел до него и не вытащил его из своего мира полного живущей мечты, я крикнул ему в шутку: — По крайней мере, танцуешь ты лучше, чем поешь. И это было правдой. Его голос часто ломался на высоких нотах и был переигран во множестве деталей, а путь, по которому он ступал босыми ногами, рисовался на паркете, открывая всю красоту его бедер. Это было просто поразительно. Я думал, что он не услышал меня или попросту не обратил внимания, пока он не ответил: — Танцевать — это как рисовать картину, которую никто не видит, — его глаза были закрыты, но он почему-то знал, куда ему идти. Он нарисовал эту картину до того, как я смог ему ответить. — Но я же видел твою картину, Джерард, — в шутку сказал я. Затем, он перевел взгляд на меня, и его лицо выражало радость. Это натолкнуло меня на мысль, что должно быть, это было красиво. Сорока-семилетний парень вернулся в юность. — Это все потому, что ты должен танцевать со мной, — вдруг заявил Джерард и направился в мою сторону. Теперь его глаза были открыты, и когда он протянул мне руку, я заметил его озадаченное лицо и сдвинутые V-образно брови. Я просто смотрел на его ладонь, не зная, что мне делать. — Я не танцую, — мой хриплый голос прорвался сквозь нервный смех. Я никогда не делал ничего подобного, кроме непонятного шарканья по полу начальной школы, когда меня заставляли танцевать с кем-то в паре. Я не был на выпускном вечере, никогда не посещал подобные мероприятия своей школы. Мне просто не интересны танцы и любые неловкие элементы и движения. Я не научился красивым, необычным или каким-то сложным движениям. В лучшем случае, меня можно обозвать некоординированным. — Сейчас ты художник, — он упрекнул меня с хитрой ухмылкой на лице. — Ты можешь все. Джерард взял меня за руку и потянул вперед, не спрашивая. Просто потянул меня на середину комнаты, вплотную прижимаясь к моему телу. Одну руку он положил на мою талию, а другую держал при себе. Он глубоко всматривался в мои глаза, как-то профессионально двигаясь в плечах, и трудно дышал. — Ты готов? — спросил он, хотя мне кажется, что мой ответ не имел значения. — Я не знаю, что делаю, Джерард, — мой голос был слишком тихим. Я был прямо возле его тела, а моя голова упиралась в его подбородок. Я не знаю, как мы могли бы двигаться стоя так близко друг к другу, но Джерард настоял на этом и улыбнулся своими тонкими губами. — Это точно так же, как заниматься сексом, Фрэнк, — поведал Джерард, начиная кружить меня. — Точно так же, как создание искусства. Делай то, от чего тебе хорошо, и все получится, — он улыбнулся, а я немедля нашел в его словах некий двойной смысл буквально перед тем, как был практически сбит с ног. Наши движения поначалу были тугими и неловкими, несколько раз я почти падал, когда он тянул меня за собой, но он успевал удержать меня. Я видел веру в его глазах, хотя и была затронута небольшая часть сумасшествия этой ночью, он не собирался позволять мне падать. Он шептал мне слова поддержки на ухо между стихами оперной музыки, касаясь меня своими руками. Он поцеловал меня в лоб и в губы несколько раз в такт музыке. Каждый раз я пытался наступить ему на ногу, чтобы он просто победил и оставил меня в покое. — Ты должен научиться чему-то сам, — сказал Джерард, дежа вю — выход обоих за линию. Я улыбнулся ему и задержался на его губах теперь намного дольше. Танцы — то же, что и секс, сказал я себе. Если я это помнил, значит, у меня все получится. В конечном счете, заниматься сексом в первый раз тоже было неловко, но со временем все неровности отработались. Мы танцевали вместе в волшебном ритме, как бы составляя одно целое. Мы танцевали и танцевали несколько часов, иногда мои ноги страшно уставали и этот наш поступок выглядел смешно, когда я увидел наше отражение в окне на фоне ночного неба, но мы продолжали дальше. Это было то, чего хотел Джерард. Мы рисовали картину, которую видели только мы. Жаль, что никто не мог увидеть того, что мы делали, потому что это было абсолютно великолепно. Просто поразительно. Мы танцевали до тех пор, пока CD не закончился. Мы этого даже не заметили, тогда, как Джерард мягко прижал меня к стене, оставляя на моих губах невинный и сдержанный поцелуй. Когда мы поняли, что теперь пришла очередь сменить вид нашего танца на иной, я открыл рот, углубляя наше объятие. Моя рука мягко касалась его волос на затылке. Мы оба возбудились за время нашей долгой танц-сессии, а поцелуй лишь помогал в дальнейшем развитии нашего вечера. Джерард приподнял мое светящееся и гибкое от продолжительных танцев тело немного вверх, дабы с легкостью в меня войти. Повсюду в квартире Джерарда находилась смазка, так что поиски нужного флакончика не заняли у нас много времени. Заниматься сексом стоя было намного напряженней, чем обычно в постели. Мы были вплотную вжаты в расписанную стенку, и я спиной чувствовал четкую текстуру краски. Это чувство было нереально крутым и по-своему интересным, тем более, что моя кожа покраснела от возбуждения. Я обвил руками шею Джерарда и потянулся к нему с поцелуями. Он немного выдохнул воздух из-за приложенных усилий, так что его рот сильнее приоткрылся. Это все было прекрасно как для меня, так и для него. Мы были тесно прижаты друг к другу полностью и всем телом, что обеспечивало еще большее трение в нужных местах. Мне так трудно было держаться. Когда я сжался вокруг него до упора, меня начало пошатывать от своего собственного оргазма. А он входил в меня еще глубже, почти вдавливая мое тело в стенку. Джерард был сильный, особенно это было видно в таких ситуациях, как эта. Ему удалось задержаться, пока он не кончил, после чего я осторожно опустился на твердый деревянный пол. Мне пришлось стянуть с кровати простыню и принести в комнату, дабы мы могли завернуться в нее. Я обессиленно прислонился лбом к его бледной щеке, тяжело дышал и пытался перевести дыхание. Джерард делал то же самое, лишь с отличием в том, что свою руку он закинул мне за плечо, убедившись, что я по-прежнему опираюсь на него. Я должен был так много ему рассказать, столько накопилось вещей, которыми я хотел с ним поделиться, точно так же, как и он со мной. Но пока мы еще не разобрались, как начать наш разговор, так что нам приходилось вести немой диалог в тишине и молчании. И нам этого хватало. Вскоре мне пришлось уйти домой, так как небо за окном почернело, и я вспомнил не сулящую ничем хорошим, ярость моего отца. Я собрал все вещи, что привез с собой, попутно одеваясь, пока Джерард продолжал целовать мою шею и рисовать по ней своим носом, тем самым конкретно меня отвлекая. — Ты должен пропускать чаще, — выдохнул он на мою кожу, обхватывая талию мягкими ладонями. Я откинулся на спинку стула и прижался к его горячему рту. — Да, — согласился я. — Дополнительные занятия. — Точно, — Джерард кивнул, наконец, отпустив меня и разрешив взять мне свой рюкзак. — Я могу быть твоим учителем. Я уже твой учитель. — И я, наверное, научился здесь намного больше, чем в любом другом месте, — пошутил я. Мы оба рассмеялись, но это была истинная правда. Когда я был в школе — мне было плохо. Там я чувствую себя несчастным. В таких условиях мне не хотелось работать. Мне не хотелось там учиться или заниматься еще чем-нибудь таким. Проще сказать, вообще ничем. Но в квартире Джерарда мне разрешалось все. Так же, как и доступно тоже было абсолютно все. У Джерарда, я за один день научился больше, чем за всю школьную неделю. Я узнал много важных вещей. Даже слишком много. Конечно, в школе меня тоже учили, но ни один из моих уроков не включал в себя тему «как мне прожить эту жизнь и что она готовит для меня в будущем». Это было просто необходимо, и реальная школа не смогла дать мне эти знания за все те года, что я отходил туда. Я мечтал, что однажды смогу бросить все, перестать ходить в школу и стать художником, и просто жить всю оставшуюся жизнь с Джерардом. Это звучало не столь банально, как просто нереально. Вздохнув, я потянулся на другую сторону дивана за своей гитарой. Но не успел я даже прикоснуться к инструменту, как Джерард вскрикнул: — Она остается здесь, — он перехватил мою руку и задержал в нескольких сантиметрах от гитары. Я непонятно взглянул на него боковым зрением. — Почему? — Потому что я хочу услышать, как ты играешь снова. Джерард опустил гитару на пол и подошел ко мне, заключая в свои объятия. Я стоял практически у входной двери, собираясь уходить к себе домой. Хоть мне и хотелось остаться здесь с ним, все же я понимал, что на улице было уже очень поздно. — Это место ей больше подходит, — выдохнул он куда-то в область моей шеи. Я вынужден был согласиться с ним. Здесь было гораздо больше творчества, оно так и выливалось из этих чертовых стен. Химиотерапия для моей бедной гитары, которая заболела раком из-за неправильного пользования. Все, что мне оставалось, это молча кивнуть. — Ну и прекрасно. Отныне гитара живет здесь, — сказал Джерард, притянув меня к себе лицом, и поцеловал на прощание. — Как и ты. Его слова натолкнули меня на мысли. С технической точки зрения, я не живу у Джерарда. Я никогда бы не решился на это, и неважно, как бы я не хотел этого. Но как только я взглянул в его глаза, мне открылся истинный смысл всего, что за этим стоит. Когда я в его квартире, то это единственное время моей настоящей жизни, в котором я дышу и чувствую. Я придумывал вещи. Я создавал и творил их. Я жил, занимался любовью, боролся. Я играл и играю на своей гитаре, которая отныне будет храниться здесь до тех пор, пока это возможно. У меня есть дом, в котором я живу, но там живет и моя семья вместе с укоренившимися традициями. Квартира Джерарда была совершенно иным местом, где я чувствовал себя живым. В конце концов, как можно жить, не будучи живым? Я задумывался, как же долго я был мертвым до того, как встретил Джерарда, и как же много других ходячих трупов обитает еще вокруг меня. Уверен, что ответов будет слишком много. Я ушел, и напоследок, Джерард обнял меня и поцеловал. Как только за мной закрылась дверь, я остановился и уставился на зеленую краску стен, что облупилась за длительное время. Спускаясь вниз по лестнице, я прокручивал этот день в голове снова и снова. Картина, уроки танцев, и, что важнее всего, музыка. У Джерарда теперь моя гитара — инструмент моей души. Не только она теперь живет там, Джерард также освободил место мне, другому художнику, еще совсем молодому и начинающему, который только продолжает расти каждый день.