The Dove Keeper

•Интерпретация Эстетики•

      Я разговаривал с Жасмин на протяжении, как мне показалось, часов. Истории вылетали из моего рта так, как я никогда и не думал, и их было так много — до одури много — накопленных внутри меня и переплетающихся друг с другом в какой-то плавной последовательности. В отличие от меня, Жасмин не говорила слишком много, она просто оставалась внимательным слушателем, кивая головой, и от этих движений ее челка колыхалась. Периодически она что-то уточняла, задавая поточные вопросы, или же это был краткий рассказ из ее собственной жизни, но он даже не шел в сравнение с тем, что собирался, наконец, поведать я. Разговаривая с юной девушкой, ветреные и радужные воспоминания из моей жизни стали пробиваться к передней части моего мозга. И это были не те бестактные воспоминания, на которые я натыкался ранее. Этот термин я открыл для себя совершенно случайно, когда проглядывал учебники по искусству у Джерарда дома. Мы искали одну конкретную картину Фриды Кало, она была очень редкая, и Джерард никак не мог вспомнить, в какой книге именно он ее видел. Это была середина ночи, и мы тогда просто лежали на его кровати и разговаривали. Хоть наши глаза и слипались ото сна, как только Джерарду в голову взбрела эта картина, он должен был непременно мне ее показать. А если ему что-то пришло в голову, с ним было невозможно спорить. В итоге я последовал за ним в гостиную, где он чуть не сломал книжную полку, перерывая ее с диким блеском в глазах. Джерард протянул мне половину стопки каких-то книжек, после чего сказал мне приступать к работе. Джерард хранил все свои книги по искусству; даже те, которые ненавидел, потому что они напоминали ему о любимой школе, а также они представляли собой еще одну форму искусства. Даже если Джерарду не нравился какой-то художник, он все равно держал у себя о нем материалы, что меня поражало. Я бы давно избавился от половины того дерьма, что занимало его полку. К подавляющему большинству художников, с которыми меня знакомил Джерард, я понимал, что испытываю сильную неприязнь, которая продолжала лишь расти. И в этом не всегда были виноваты их работы — иногда все дело заключалось в биографии конкретного художника, что была рядом с их работами, или же Джерард сам говорил мне какую-то информацию, которой не хватало в книге. Многие из них были просто дерьмовыми людьми. Большинство были алкоголиками, зависимыми от наркотиков или же полностью скрытых в себе. И я понимал, что ненавижу их, как будто знаю их лично, и я испытывал неприязнь к той среде и материалу, через которые они себя выражали. Но Джерард никогда так не поступал. Он отказывался ненавидеть. Картины были частью чьей-то души и личности, и да, большую часть времени художники вели себя как напыщенные ослы, но так они себя преподносили. Существовал целый мир образов, которым человек мог управлять и контролировать, а это было то, что просто просвечивалось на поверхность. И именно эти слова давали нам представления об их жизни. Они не могли это контролировать — те части своей личности, которые они скрывали ото всех, не желая, чтобы их кто-то видел, но что худо-бедно вылезало наружу и добиралось и до их произведений искусства. — Но как? — спросил я, и в течение той ночи у меня сна не было ни в одном глазу. — Идентично с тем, что нам просто не подвластно, Фрэнк, — фыркая, ответил Джерард, возвышаясь над сменяющимися в его руках книгами. — Возможно, им не хотелось, дабы их реальные представления выливались через живопись, но именно так все и случилось. Здесь еще стоит вопрос в том, на что мы обращаем внимание в первую очередь. Раньше у меня была возможность задавать больше вопросов, но тогда он начал объяснять все сам, диктуя тот скрытый смысл, точно как и художники. Слова Джерарда действовали подобно растворителю краски, которыми он ломал на крупицы части биографий, пока главные движущие силы, тлеющие в душах художников, не помогли им преодолеть какие-то трудности. И неважно, насколько те мастера были ужасными или отвратительными людьми в жизни, остатки их биографий, обработанные Джерардом таким завуалированным методом, становились поразительными. Были художники, которые нравились мне как люди, но я просто никак не мог понять их работы. И одной из таких людей была Кало. Она казалась достаточно неплохим человеком, особенно учитывая ее тяжелую жизнь, но ее картины были искаженными. Половина из них была автопортретами, и ни один из них не подчеркивал ее достоинств. В некоторых картинах было много крови (на одной она и вовсе держала свое собственное сердце), и эта женщина совсем не приукрашивала свои работы. Нисколько. У нее были толстые и густые брови — еще хуже, чем у Джерарда, которые напоминали собой гусениц, что в плохие дни ползали по его лбу — и вместо того, что скрыть этот свой недостаток, она наоборот выдвигала его на передний план. Она специально делала брови толще и гуще, а иногда даже соединяла их в одну сплошную линию, что перекрывала ей лоб. И я этого не понимал, потому что для меня автопортреты были проявлением самовлюбленности и нарциссизма, но Джерард очень быстро меня поправил. Это было проявлением ее храбрости и бесстрашия. Он никогда не рисовал себя сам, как и никогда не хотел рисовать себя сам, потому что боялся того, каким люди его видят. Кало боялась того же, но она этим воспользовалась. Ей казалось, что люди могут высмеивать ее брови, так что она опередила их всех и сделала это первая. И Джерард действительно восхищался ее поступком, и с каждым его словом я начинал понимать ее картины (и другие тоже) немного больше. Джерард настолько много говорил, пока аж не выдыхался, но если бы вы послушали его относительно долго, то вы бы заметили во всем этом его гениальность, и чему-то бы и в самом деле научились, отчего бы ваш мозг остановил бы прежний образ мышления и заработал совершенно в другом направлении. Джерард подчеркнул мелкие и незначительные детали, которые я отказывался видеть в произведении, и показал мне, что красота может существовать во всем, даже в том, что мы ненавидим. Ты уничтожаешь все, что любишь, сказал он мне еще давно, но ты учишься на своей ненависти, и на тех вещах, которые ненавидишь. И мы должны были извлечь уроки из тех художников, чьи материалы до сих пор хранились у него на полках много лет спустя после того, как Джерард окончил художественную школу, потому что мы можем продолжать на этом учиться. Кроме того, по его мнению, ненавидеть было просто невозможно; истинные художники просто так не делали, они не ненавидели. Хотя Джерард и мог это признать, он все же находил больше недостатков в каких-то вещах, чем другие. После того, как Джерард подхватил стопку книжек, среди которых была обговариваемая нами Фрида Кало, он протянул мне половину, и мы свернулись калачиком на простыне, притянутой из его спальни. Мы провели там всю ночь, и Джерард объяснял мне своим высоким и взволнованным голосом тот малопонятный и непристойный портрет женщины с густыми бровями, что была изображена возле своей обезьяны, придающей картине общего достоинства. Джерард принялся слишком быстро перелистывать страницы, не давая мне возможности рассмотреть те смутные картинки. И даже то, что Фрида довольно много раз изображала ту обезьяну, мне не сильно помогло, что, в конечном счете, я переключился на остальные книги. Мои пальцы пробегали по глянцевым страницам, и меня удивляло то, что эти учебники не были так изношены, как другие. Большинство книг, хранившихся у Джерарда на полках, разваливались на части: у них были рваные странички, местами потертые и даже могли выпадать из корешка. Эти же выглядели абсолютно новыми и мне они казались другими. Я не мог с точностью сказать, в чем же заключалась их разница, не считая стойкого запаха клея, которыми были скреплены страницы, но я почти чувствовал ту новизну и свежесть руками. Я должен был их прочитать. В них фактически было много картин, и они были куда мягче, чем шедевры Моне или да Винчи, но в этих работах были жесткие и строгие симметричные линии и конструкции, что я мог потеряться и в картинах Эшера. Около двадцати минут я с замиранием сердца рассматривал его работы, пытаясь расшифровать обильное количество лестниц и перекрытий, когда вдруг заметил написанное в пояснениях слово. Это была эстетика, и меня это сразу заинтриговало. Должно быть, я перечитывал это слово, по крайней мере, раз двадцать точно, пребывая в полнейшем шоке от его смысла. Эстетика была наукой о красоте; отраслью философии, занимающейся такими эстетическими ценностями как возвышенное и прекрасное. Прочитав это, мой рот открылся от удивления, пока пальцы пробегали вдоль строчки еще несколько раз. Тот момент был таким уместным и до боли трогательным — я лежал рядом с человеком, с которым спал, на потертой простыне, а темный ночной воздух, проникающий через окно, не позволял нам прикасаться друг к другу. После того, как я прочитал это определение, мне вдруг захотелось взглянуть на Джерарда, и когда я перевел на него свой взгляд, я увидел сей термин перед собой. У Джерарда всегда было философское отношение к жизни, независимо от того, о чем он говорил, и это был сложный переход в реальный мир. Его философия не касалась фильмов, книг или политики; от этих аспектов он бежал как можно дальше. У него не работал телевизор, он ненавидел правительство и с трудом читал что-то кроме учебников по искусству и стихов со мной. И, все же, он был философским. Как я понимал, Джерард всегда философски относился к искусству, но когда позднее я его раскусил, то увидел, что в его теориях было нечто совершенно другое. В них была красота. Искусство само по себе было воплощением красоты — так и должно было быть. Вы бы не стали пялиться на картину дольше секунды, если бы она визуально вас не привлекала. Однако Джерард смотрел не только на искусство — он изучал природу, людей, свою квартиру — все и ничего, что могло быть искусством, а выходя из этого — могло быть красивым. Красота заключалась во всем, как подтрунивал Джерард, и протекала она в различных формах. У нее было столько этих видов и форм, и для того, чтобы понять их все, вам не нужно иметь телевизор или читать книги. Он молниеносно поймал на себе мой взгляд, прежде чем взять другую книгу, ведь он по-прежнему пытался отыскать ту неоднозначную и сомнительную картину. И поглядывая в учебник, лежащий на моих коленях, он на секунду задумался. — Ах, — что-то осознав, сказал он будто сам себе, — я редко ее читаю. И после этого Джерард снова вернулся к поискам картины, так и оставив меня с открытым ртом. И после этот термин во мне застрял; каждый раз, когда Джерард открывал рот, чтобы дать определение какой-то теории, его изречение превращалось в какой-то абсолютно случайный и сильный всплеск. В отличие от всего остального, чем Джерард меня забрасывал, это задело меня за живое больше, чем обычно. Наверное, из-за того, что Джерард чему-то обучился, фактически этого не осознавая. Он не читал учебник; он не знал этого определения. Я пытался найти это слово в других книгах, перелистывая тонны страниц, но я больше нигде его не увидел. Это был единственный учебник, в котором встречалось это определение, а также это была единственная книга, которую Джерард не читал. Он придумал эту теорию сам, исходя из своих выводов, и без каких-либо влияний. Казалось, будто раньше этого термина просто не существовало — до появления этой книги, а также до рождения Джерарда. Возможно, он придумал его сам, так как прожил часть своей мечты, что и послужило ему своего рода вдохновением. Все было так, словно Джерард был просто рожден для того, чтобы заложить красоту и знания, как будто это сущие пустяки. И это всегда меня поражало, особенно когда я связывал это с Жасмин. Мы продолжали разговаривать, сидя на скалах, что когда наши ноги затекали, мы меняли свое положение. Я не мог не улыбаться, чувствуя, как слова вновь и вновь приходили мне на ум. Я словно превратился в Джерарда, и это ощущение вело и направляло меня. Я не родился талантливым, но, безусловно, я потратил достаточно много времени, чтобы обрести талант. И судя по тому, как загорались глаза Жасмин и туманились ее мысли, мне казалось, что я на верном пути. Это было так круто — учить кого-то еще, быть на другой полосе и не чувствовать себя большую часть времени наивным и глупым подростком, которого воздействие высокой культуры обошло стороной. Жасмин не была экспертом, но у нее оказалось немного больше знаний о некоторых художниках, чем было у меня. И я подумал, что это все из-за того, что она девочка; девчонкам разрешалось ходить в музеи и уделять особое внимание такой чепухе в отличие от мальчиков, которые всегда уклонялись от такого рода вещей, и которым приказывали быть мужчиной. Я понимал, что, скорее всего, сейчас я выдавал свою сексуальность тем, что связывал себя с искусством и культурой, даже без упоминаний Джерарда и наших с ним отношений, но она не сказала об этом ни слова. Казалось, что большую часть времени Жасмин просто поражалась, широко раскрывая глаза и губы, готовая в любую секунду задать еще один вопрос. И хотя я знал, что мы собирались возвращаться обратно в коттедж, где Сэм с Трэвисом снова начнут травить свои шуточки о геях, это больше не имело значения. Мальчики не должны говорить об искусстве, они должны быть мужчинами и, блять, далеко пойти. Хоть мне и было смешно от того, что мы с Жасмин обсуждали оттенок зеленого в листьях на дереве и важность художественных произведений, я все же чувствовал себя настолько мужчиной, как еще не чувствовал себя никогда. Вернувшись в коттедж, мы до сих пор пребывали в восторге от нашего разговора, но нам пришлось ненадолго расстаться, чтобы сходить в душ. Мы все еще были липкими от драки с мороженым, несмотря на то, что мы облизывали друг друга, а также чистили рукава. Я умывался в маленьком и тесном санузле, вода в котором слегка отдавала запахом. (Ее нужно было хорошенько сточить, как заверила меня перед дверью Жасмин, и ей ничего не помешало напомнить мне еще раз, дабы я не пил эту воду из-за ее небольшого опыта). После умывания, я принялся разглядывать свою щеку в маленьком заплесневелом зеркале, потирая пальцем вдоль челюсти, куда касался язык Жасмин. И каждый раз, когда я вспоминал о нашем глубоком поцелуе, мой желудок слегка крутило, а кровь устремлялась в остальные места. Сначала мне не нравилось это чувство — оно меня пугало, в основном из-за того, что это напоминало мне мой первый раз, когда мы занимались с Джерардом сексом. Я чувствовал это в течение многих дней-недель после случившегося между мной и художником. А также каждый раз, когда я просто об этом думал, у меня внутри что-то переворачивалось. Я не любил делиться теми особыми чувствами, которые я пережил с Джерардом, с кем-то еще. Ведь они были наши и только наши. И лишь разговоры об искусстве, казалось, были единственным, что успокаивало мои нервы и мысли, рационализируя все по порядку. Я описал это чувство, как волнение и страсть по Джерарду, а еще волнение от того, что меня наконец-то кто-то понял. И постепенно, как и параноидальный стеб, мои мысли о Джерарде стали приобретать новую форму. Он все еще присутствовал в моем сознании; его отсутствие было практически невозможно. Теперь, когда я начал извергать знания как Джерард, он сам стал знанием в моей голове. Он больше не занимал передний план моих мыслей, тыча и тыча меня тем, что я его трахал и о нем заботился. Я по-прежнему его любил, но эти чувства утихли. У нас были отношения, и Джерард никуда не денется. И я мог ему доверять. Хотя поцелуй (теперь уже поцелуи) с Жасмин был неловким, а в некотором смысле даже неправильным, я был уверен в том, что Джерард станет мной гордится — тем, что я обучал кого-то другого искусству, которое мы так с ним любили. Когда мне в голову пришла эта мысль, моя кровь стала прохладнее, и только тогда я стал видеть Джерарда просто существом, а не своим любовником. Он действительно стал просто человеком, который научил меня искусству, а я в свою очередь стал вундеркиндом, расцветшим в компании Жасмин. Но это было лишь в целях безопасности, убедил я себя, выходя из ванной комнаты. Какое-то время я бродил по дому, пытаясь снова отыскать Жасмин. Я прошел мимо гостиной, увидев там лишь кучи худых тел, что валялись в обмороке после пьянки и ночной вечеринки. Некоторые из ребят все же были в сознании и вяло переговаривались, в то время как другие просто валялись на полу или сидели на коленях, с трудом дыша. Той лужи блевотины, которую я видел утром на полу, уже не было, но ее запах все еще оставался в комнате. И мне почти захотелось курить, лишь бы просто избавиться от этого трупного запаха, въевшегося мне в нос. Я заметил Сэма и Трэвиса на том же диване, что и вчера — они лежали рядом с телом той девушки в темном, Николь, расположившейся возле Сэма. Они все еще были в отключке, столкнув с дивана на пол тех, кто уже пришел в сознание. Трэвис лежал на краю, облокотившись об руку, а его лицо было таким же сплющенным, как и Сэма, когда тот в нормальном состоянии. После того, как их линия домино завалилась, Сэм оперся на Трэвиса, уткнувшись лицом ему в плечо. Заметив, как на бедре Трэвиса невинно отдыхает рука Сэма, я хмыкнул, и мне пришлось побороть в себе желание разбудить всех и обратить внимание на подсознательные гей-штучки, что происходят у них под носом. Хоть клеймить чью-то ориентацию и было весело, я понимал, что потом они каким-то образом снова отыграются на мне, и кроме того, я знал, как это дерьмово, когда тебя без повода обзывают геем. И я был выше этого; взрослее, но с ниточками того детства, которое мне подарила Жасмин. Коротко вспомнив о Жасмин (снова), я заметил, как она вдруг нарисовалась рядом со мной, тяжело дыша и прыгая на батуте. На ней уже была другая одежда — новые джинсы и теперь уже светло-красная майка, но не розовая, и без толстовки. И по ее хрупким голым плечикам свободно рассыпались завитки ее светлых волос. — Привет, — выдохнула она вблизи меня, дабы убедиться, что я услышу ее крик, ведь я все еще стоял в комнате. К ребятам понемногу стало возвращаться самообладание (но не сила воли), и они снова пытались начать веселиться. Сэм с Трэвисом по-прежнему были в отключке, лишь Николь стала шевелиться и хлопать ресницами, и дважды посмотрела на то, где лежала рука Сэма. Однако вместо того, чтобы убрать его ладонь, она лишь подозвала тех ребят, которые были в сознании, при этом кивая и хихикая. И от этого внутри меня что-то засияло; Сэм все-таки получил то, что заслуживал, и без моих унижений. Снова повернувшись к Жасмин, я почувствовал, как внутри меня до сих пор теплеет улыбка. Может, здесь все было не так уж и плохо. — Привет, — поприветствовал я ее, искренне рад увидеть ее вновь. Жасмин отсутствовала недолго, может час или два, но оставаться без ее внимания было не слишком приятно. Она так же мне улыбнулась, что ясно свидетельствовало о том, что она очень рада меня видеть. — Я хочу еще уроков по искусству, — дразнилась Жасмин, взяв меня за руку и потянув к тому месту, где мы сидели накануне вечером, у стены, и смотрели на идиотов в гостиной. Я позволил ей себя вести, и улыбка не сходила с моего лица, как и дыхание совсем не сбивалось. Когда она вновь усадила нас обоих на пол, все еще не вывернув себе руку, то завершила следующим: — Мы так никогда не закончим. — Не думаю, что мы когда-либо закончим вообще, — усмехнулся я, закатывая глаза. — Я, наверное, могу рассказывать тебе об искусстве всю ночь. Хоть я и говорил это полусерьезным тоном, это действительно было правдой. К этому моменту я провел с Джерардом несколько месяцев, поглотив много знаний. И, наверняка, моей нынешней осведомленности хватало для того, чтобы преподавать полный курс по искусству. Теперь же, когда я мог добавить к его теориям что-то собственное, я вероятно мог рассказывать об искусстве не один год. — А это плохо? — спросила Жасмин, немного склонив голову и бросая мне вызов. — Наверное, нет, — искренне заявил я, чувствуя, как мое сердце переполняет гордость. Я бы никогда и за миллион лет не мог подумать, что смогу найти кого-то, кто на самом деле заинтересуется моей болтовней об искусстве, особенно в этом дерьмовом и заброшенном коттедже. И, блять, я собирался воспользоваться этой возможностью и ее придерживаться. Я снова начал разливать знания через край, подбирая их из абсолютно случайных уголков своего разума, как вдруг заметил, что до сих пор сжимаю руку Жасмин, позабыв, что она меня так и не отпустила. Пока мы были у реки и разговаривали, мы становились все ближе и ближе, преодолевая те дюймы, что были между нами, и складывая друг на друга ноги, но мы никогда не брались за руки и ни коим образом не соприкасались, не считая поцелуя. И от этого осознания по моему позвоночнику пробежалась дрожь, но когда я взглянул на улыбающееся лицо Жасмин, я понял, что все хорошо. Мы общались; сближались так же, как вначале и с Джерардом, когда мы только начинали наши уроки. Он постоянно ко мне прикасался, когда разговаривал, задерживаясь вблизи моего тела и холста, на котором я рисовал. И тогда мне это очень нравилось, и нравится до сих пор, даже если рядом со мной теперь была Жасмин. Конечно, я хотел, чтобы на ее месте был Джерард, но его не было. Только в отличие от вчерашнего дня, сегодня я нашел в себе храбрость ей ответить. Когда я чувствовал в своей ладони тяжесть ее руки, я понял, что слова из моих уст выходили намного легче, рисуя картину, которую видели только мы. Мы создавали живопись, как и несколько часов до этого, только на сей раз у Жасмин тоже была кисточка. Теперь она встревала в разговор намного чаще, и не простыми словесными вставками или уточнениями. Она что-то приплюсовывала к моим теориям, которые на самом деле были моей интерпретацией и пониманием Джерарда. Я искренне удивлялся тому, как же легко Жасмин все улавливала; она довольно быстро что-то добавляла, когда мне потребовались недели, чтобы поглотить все и набраться смелости, чтобы повторить это вновь. Я всегда думал, что если мое высказанное мнение будет параллельно мнению Джерарда, я все лишь испорчу тем, что понимаю что-то не так. А вот Жасмин этого совсем не боялась — в ней не было ни капли испуга, и она оставалась наглой и бесстрашной. И она продолжала двигаться дальше, толком не зная, когда нужно поставить точку. Когда я обсуждал Пикассо и его взгляды на женщин, Жасмин связала его работы, которые до этого никогда не видела, не говоря уже о каком-то изучении, со своей собственной жизнью и опытом с родным отцом. — Я почти уверена, что мне бы полюбился Пикассо, — заявила она, как только я рассказал ей о шероховатой картине женщины с треугольным лицом. — Но почему? — спросил я. — Он же ненавидел женщин. — Именно, но в этом должно быть что-то еще, — начала объяснять мне Жасмин, махнув свободной рукой. — Я имею в виду, мой отец тоже ненавидел женщин. Но бил он только мою мать. Почему же меня он тогда не трогал? В этом было что-то большее, чем просто заставлять меня смотреть на чью-то боль. Ему хотелось бить мою мать, но он также заставлял страдать и меня. Но я же такая же женщина, как и моя мама, но почему в его глазах мы были настолько разными? Возможно, и Пикассо также выражал свою точку зрения к какому-то определенному типу женщин, я не знаю. Чтобы сделать такой вывод, мне нужно увидеть больше его работ, и, может, если я в них что-то найду, то я смогу понять, какой тип женщин так не устраивал моего отца. И тогда, возможно, я пойму, почему он творил всю ту херню, которую он делал. Она глубоко вдохнула, оправившись от своего рассказа. Услыхав ее упоминания об отце, мое сердце снова начало болеть, отчего я просунул свою руку ей за спину и притянул Жасмин в свои объятия. Хоть она и сказала мне, что все хорошо, и в ее голосе больше не было мрачных оттенков, она все же поддалась моим объятиям, с благодарностью вцепляясь в свою опору. — Я не понимаю, как это тебе удается, — вдруг сказал я, не сумев удержать свои мысли при себе. — Ты о чем? — О том, как ты связываешь картины со своей жизнью, — пояснил я, но это все равно прозвучало не так, как того хотел я. Это трудно объяснить, но я просто никогда не связывал свою жизнь с картинами. Я мог видеть и понимать их интерпретации, но я всегда больше тянулся к мыслям самого художника, и к тому, что он хотел этим выразить. Особенно так было, когда я смотрел на работы Джерарда. Когда он что-то рисовал, то это было то, что он видел, ну или же то, что он хотел, дабы увидели другие и он в том числе. Я всегда напрягал свой ум, чтобы отыскать этот смысл, после чего искал, где же это было в жизни Джерарда. Однажды я видел портрет его брата, он был совершенно вне контекста. Его глаза были слишком малы для лица, а очки в толстой оправе чересчур контрастировали с его небольшим носом. Эта картина была почти карикатурой, что кто-то бы запросто купил на ярмарке за те же пять баксов, но там было что-то еще. В эту картину закладывалась другая цель, и ее нарисовали не ради шутки или развлечения. Линии в рисунке были слишком детализированы и серьезны, что для юмора было не уместно. Была часть интерпретации, как и вся его работа, которую я не мог понять. И у меня ушло несколько часов, прежде чем я наконец разгадал эту тайну. Картина представляла собой противостояние между реальной жизнью его брата, что просто влезло ему под кожу, и тем миром, в котором он хотел жить. Его глаза специально были изображены настолько маленькими, потому что он был слеп к своим собственным желаниям и потребностям, а чересчур огромны очки представляли собой защиту (возможно в лице старшего брата) от общества. Когда я все это выяснил, то я оставил все как есть и остановился. Я не мог применить это в своей собственной жизни, я просто не знал, как это сделать. Это был не мой брат, а брат Джерарда. И работа это была Джерарда, а не моя. Когда я на самом деле что-то рисовал, и пусть моя жизнь как-то отображалась в картине, но в ней никогда не было бывальщины. Ни до, ни после. На мой взгляд, это было просто бессмысленно, и я рассказал Жасмин обо всей этой ситуации, не понимая, как она машинально все так поняла. — Почему ты не можешь связывать живопись со своей реальной жизнью? — просто спросила она меня, изумленно открыв рот. — Ты художник, Фрэнк. Ты должен уметь связывать все. Я лишь пожал плечами, и Жасмин сама поняла мой ответ. Изучая меня глазами, на мгновенье она скривилась. — Может, тебе нужно смотреть глубже, — предложила она, и тон ее голоса был мне незнаком. — Или, может, ты должен отвлечься и начать жить. Ну, понимаешь, взяться за ум и начать жить своей собственной жизнью. Она ткнула меня в живот, смеясь надо мной. Хоть я и старался не обижаться на ее выпад, когда я начал отвечать, я почти почувствовал (на вкус) горькую обиду, звучавшую в моем голосе. — Эй, у меня и так есть жизнь. — Ну и какая? — ответила Жасмин, пододвигаясь ко мне почти вплотную, что наши лица чуть ли не задевали друг друга. — Насыщенная... Ударив меня моим же оружием, Жасмин заставила меня задуматься об обратной стороне Джерарда. Он был моим учителем, моим наставником, но, блять, он также был моей жизнью. Я все свое время проводил рядом с ним, рисуя картины или же занимаясь сексом. Но Жасмин же не знала об этой стороне уравнения, потому что никакой другой стороны просто не было, по крайней мере, прямо сейчас. Может, я, в конечном счете, и выглядел проигравшим, благодаря своему ответу, но, все же, это было лучше, чем потерять Джерарда. Слегка поджав губы, Жасмин приняла мои слова, но я практически видел на ее лице, что она поняла, что я скрываю что-то еще, чем делиться пока не хочу. А может никогда не захочу. — Возможно, я чего-то не понимаю и не вижу того, что подразумевается, — ответила девушка равнодушным и манящим голосом, слегка приподняв брови и насмехаясь над некоторыми моими уже прозвучавшими высказываниями об интерпретации. — Но ты не можешь ждать от людей понимания, если сам никого не впускаешь внутрь. — Люди знают и понимают меня, — возразил я, чувствуя, как ее слова ужалили мою рану, о существовании которой я даже не знал. Жасмин стала почти таким же философом, как и Джерард, и мне не понравилось то, как внезапно и быстро она меня затмила. Мне нравилось быть с ней на равных, дискутировать в форме вопросов-ответов, постепенно сближаясь. Ведь у нас с Джерардом никогда такого не было. Рядом с ним я всегда чувствовал, что он лучше меня, потому что он старше и опытнее. Но мы с Жасмин были одногодками, и, как я думал, имели примерно одинаковое количество жизненного опыта (хотя не обязательно однотипного). И мне нравилось наше равенство, и я не хотел, чтобы оно разрушалось. — Я — нет, — перебила меня Жасмин, а ее голос больше не звучал, как шутка с нотками оскорбления. В нем была чистая и лаконичная потребность узнать больше. — Ты знаешь меня, — ответил я, стараясь передать всю серьезность. Хоть она и не была в курсе всей истории моей жизни, она все же знала куда больше, чем когда-либо узнают те же Сэм и Трэвис. — Ладно, — сдалась она, закатывая глаза от моего упрямства. — Но я хочу знать больше. Ты интересный. И я не знаю, почему я не общалась с тобой раньше. — Спасибо, — сказал я, чувствуя волну смущения и утешения, обрушившуюся на меня, — ты тоже интересная. Но я не знаю, что мне еще тебе рассказать. Или что я должен тебе рассказать, поймал я себя на мысли. — Ничего страшного, — заявила Жасмин, подсаживаясь ближе. Остановившись на секунду, она прислушалась к нашим сердцам, что стучали громче, чем следовало, после чего продолжила: — иногда действия ничуть не хуже. Я с трудом сглотнул, желая оттолкнуть ее, но вместе с тем и прижать к себе сильнее. Как и раньше, наши ноги и руки снова переплелись друг с другом, но от ее слов во мне родилось какое-то дурное предчувствие, что сейчас произойдет что-то хорошее. Мы медленно повернули головы друг к другу, неспешно рассматривая глазами выражение лиц, обдумывая наши дальнейшие действия. Я понимал, что произойдет дальше, я это, черт возьми, чувствовал, судя по нашим сцепленным в замок рукам или же по движениям головы. Я осознавал, что произойдет между нами дальше, но я этого не остановил. Сейчас все было иначе и совсем не так, когда на батуте Жасмин поймала меня своим поцелуем врасплох, или когда я изменил свои ориентиры в драке с мороженым. Мы оба понимали, что последует дальше, и мы оба этого хотели. Мне нужен был этот поцелуй, даже если я знал, что это будет немногим больше чем просто касание губ вместе в жесте благодарности, или же просто поцелуй ради поцелуя. Во всем всегда есть двойной смысл, и я, блин, просто не мог от этого убежать. Но до того, как у наших губ появился шанс соприкоснуться снова вместе, резкий и высокий голос врезался нам в уши и оторвал нас друг от друга ударной волной. — Блять, ну наконец-то, — крикнул Сэм, а тон его голоса с каждым слогом только возрастал. Я почувствовал, как внутри меня оборвалось сердце, но я не был уверен, отчего это произошло: от слов Сэма или же от расстояния, которое появилось между мной и Жасмин. — Ты больше не педик. — Я никогда им и не был, Сэм, — сказал я сквозь стиснутые зубы. Я отказывался на него смотреть, не отрывая взгляда от отдельных кусочков деревянного пола. — Конечно, — кивнул он, подразнивая меня, а его голос сочился гордостью. — Это уже нам решать. — Отвали. Мне не хотелось встревать в еще одну глупую ссору, но я просто не мог держать свой рот на замке. К тому же я почувствовал, как в моих руках замерло тело Жасмин — то ли страха, то ли гнева (а может по чуть-чуть и того и того), проносящегося по ее венам. — Думаю, что это тебе нужно свалить, — заявил Сэм, а оскорбительный тон стекал с его фразы, — свалить отсюда и ее трахнуть, тогда ты будешь в полном порядке. Этим он что-то задел. И от его слов что-то внутри меня лопнуло, отчего я почувствовал, как мое мужское доминирование призывало меня бросить ему вызов. Ведь я просто сидел там и выслушивал все то дерьмо, которое Сэм лил мне на голову, не говоря в свою защиту ни слова. Я даже не пытался ему как-то противостоять. Но я устал быть педиком в его сознании — даже если я и был им в реальной жизни. Я должен был доказать себе, ему — показать ему, что он ошибается, и сделать то, чего он никогда от меня не ожидал. А что будет наименее ожидаемым от Фрэнка-гея? Если я дам сдачи. Выпустив Жасмин из рук, я начал вставать, чем уже удивил Сэма. Я еще никогда не показывал себя как волевого и сильного человека с ним рядом, даже если я просто стоял и ничего не делал. Но теперь я собирался защищать свою территорию, и Жасмин тоже. Одно дело было издеваться надо мной; я мог с этим справиться, и в принципе какое-то время я справлялся. Но в данный момент он оскорбил Жасмин, а это совсем не круто. Она и так в своей жизни натерпелась от мужиков столько дерьма, что это уже просто лишнее. Особенно учитывая то, что сказал Сэм. Боже, может мы и собирались целоваться, но это еще не значило, что мы собирались трахаться. Его оскорбления были абсолютно противоречивыми. Секс с девушкой не сделает из меня натурала. А так как я был геем, я трахал девушек в логических терминах. Для этого у меня Джерард, немного поцелуев и жизнь в стороне. А то, что было между мной и Жасмин, было приятными пустяками, и это вполне могло случиться между друзьями. Потому что мы с ней стали куда большими друзьями, чем мы были с Сэмом, и в тот момент я ясно осознавал, что так все и будет. — Сэм, серьезно, — начал я лаконичным и четким голосом, ни капли не сомневаясь, несмотря на избыток эмоций, бурлящий внутри меня. — Оставь ее в покое. — Ладно, все нормально, — без особого желания согласился Сэм, но я все равно не терял бдительности. Это казалось слишком хорошим концом, чтобы быть правдой; Сэм не сдавался так нелегко. И когда хитрая улыбка распространилась по его лицу, это лишь доказало мою правоту. — Я оставлю ее в покое, но ты лучше не оставляй. Он больше не смотрел в мои огненные глаза, а перевел взгляд на Жасмин, до сих пор сидевшую на полу. И на его лице нарисовалась животная улыбка, от которой меня затошнило. — Просто трахни ее, Фрэнк, — заключил Сэм, взглянув мне в глаза снова. Мое сердце вздулось, а в висках зашумела кровь. Я не мог поверить, что у него было настолько наплевательское отношение к Жасмин, да и к женщинам в целом. Сэм обращался с ними как с дерьмом, относился как к «шкурам», трахал, после чего выбрасывал их будто мусор. Я видел, насколько удивительным человеком была Жасмин. И насколько сильной она была. И я знал, что она сможет за себя постоять; также я понимал, что эти оскорбления были ничем в сравнении с тем, что она пережила в своей жизни, но я чувствовал, что мне нужно ей помочь. Это был мой способ доказать ей, что не весь мужской пол — кучка придурков. Даже если Сэм больше не будет обзывать меня геем, я просто не мог ему этого отпустить. А раньше я еще думал, что злюсь, то тогда у меня из ушей не шел пар. Я шагнул в сторону Сэма, не совсем уверен в том, что собираюсь делать. Раньше я никогда по-настоящему не дрался, и я уже понимал, что ступаю на опасную территорию. Сэм был знаменитым своими драками, потому что он не умел контролировать свой чертов нрав. Возможно, по телосложению мы были примерно одинаковыми, а, может, он был даже чуть меньше меня, но, черт возьми, он умел драться. И драться чересчур жестко. Он даже пользовался настоящим оружием (как-то раз его на неделю отстранили от занятий в школе, когда нашли в его шкафчике нож), он мог запросто найти какое-то оружие на земле (кусок кирпича или даже долбанную ветку с дерева), ну или же ему хватало самого себя — он достаточно сильно кусался, оставляя по себе внушительные синяки и следы побоев. Он ломал раньше людям носы, а оставленные им раны частенько зашивали. Мне не хотелось с ним драться, но мне нужно было его как-то запугать. И мой мозг не думал как надо; я слишком злился, чтобы мыслить рационально. Когда я понял, что подступаю к нему еще ближе, улыбка Сэма лишь увеличилась. — Давай, ну же, — прошептал он, под конец ухмыльнувшись. Мой здравый смысл подсказывал мне этого не делать. Мое сознание говорило мне то же самое — что таким образом я только опущусь до его уровня. Но я вновь подошел к нему ближе, чувствуя, как сердце бьется почти в горле. Я уже было собирался сделать еще один шаг вперед, как вдруг почувствовал, что кто-то схватил меня за плечи и развернул к себе. И я уставился в слезящиеся голубые глаза Жасмин, а слезы так и норовили упасть с ее ресниц в ближайшие секунды. Она не хотела никаких драк, даже если жертвой его шуток стала она сама; ей это было не нужно. Жасмин выросла в насилии. И сейчас я вел себя, как ее отец, или может ее брат, которого она потеряла. Я пытался ее защитить, но в итоге причинял этим еще больше боли. И это было огромной ошибкой. — Не надо, — умоляла она, а ее взгляд говорил сам за себя. Я посмотрел в ее глаза и вздохнул, а моя злость стала неестественно растворяться. Она этого не хотела, поэтому я не собирался ничего делать. Ей не хотелось становиться свидетелем того, как кто-то будет бить другого, даже если это был маленький шанс сделать из Сэма жертву. И я отступил. — Спасибо, — выдохнула она. Я смотрел на нее и только на нее, слыша на заднем плане голоса Сэма и Трэвиса, а также остальных ребят, которые принялись смеяться и издеваться. Но я решил не слушать их слов, ведь это разозлило бы меня еще больше. — Давай уйдем отсюда, — наклонившись вперед, прошептала мне на ухо Жасмин. Сначала я подумал, что она хотела от меня объятия, которое я бы ей охотно дал, независимо от того, нуждалась она в нем или нет. Мои руки застыли на ее пояснице, пока одна ее ладонь лежала у меня на плече, а другая касалась моих пальцев. Когда мы обнялись, я кивнул ей в ответ, и она в спешке потащила меня из вонючей и разлагающейся комнаты. Я понятия не имел, куда именно мы собирались, учитывая ограниченность данного коттеджа, в котором было всего три жилые комнаты, но я предполагал, что мы направлялись к батуту. Было бы неплохо выплеснуть свой гнев именно таким вот способом, нежели драться с Сэмом, да и мне хотелось вновь увидеть улыбку Жасмин. Но когда мы обошли эту огромную игрушку стороной, я лишь непонимающе нахмурил брови. Но заметив, что я замедлился, Жасмин взглянула на меня, по-прежнему сжимая мою руку, и начала объяснять: — Задний подвал. Джей закрыл его, чтобы только он мог им пользоваться, придумав для ребят ту страшную историю, чтобы они не лезли. Хотя это больше, чем просто подвал; вообще-то там даже приятно. Я ночевала там, потому что оттуда ближе к батуту. Она закончила свою речь улыбкой, дергая меня и призывая идти дальше. Я лишь пожал плечами, позволяя себе расслабиться и пройти несколько шагов, прежде чем Жасмин остановилась напротив небольшой двери, склоненной в сторону коттеджа и ведущую куда-то вниз. Присев, она раскодировала замок в течение нескольких секунд, сдвинув тяжелую перегородку вбок, и снова невинно улыбнулась, подарив мне ясную улыбку, по которой я успел соскучиться. И тут я почувствовал, что моя миссия выполнена, ведь Жасмин улыбается, а так как она, схватив меня за руку, повела меня темной лестницей вниз, я понял, что такая же улыбка затрагивает и мои губы тоже. Я никогда не был ярым поклонником всяких темных мест, но сейчас мне было куда лучше, ведь рядом со мной была Жасмин; по крайней мере, она знала, куда шла. И от того, что мной управляла маленькая хрупкая девочка, мне стало еще смешнее, но я не собирался этому как-то препятствовать. Все-таки это был ее дом; вряд ли я почувствовал бы себя комфортно, если бы вел я. В считанные секунды зажегся свет, и янтарное свечение залило весь подвал. Но это и вправду был не совсем подвал — Жасмин не шутила. Это было больше похоже на недостроенный подвал с одной большой комнатой, когда рядом пытались пристроить еще несколько. И это выглядело потрясающе. Нас окружали бетонные стены, разделяемые перегородками, по которым было ясно видно, что это помещение становило собой примерно половину дома, что был на верхнем этаже. В углу стоял такой же диван в цветочный принт, как и те, что наверху, только этот был более изношен и потертый. Цветы, смотревшие на нас с обивки, будто умирали от дыма и пятен на ткани. В комнате было еще несколько вещей: письменный стол, пара тумбочек и довольно много постельного белья, подушек и одеял, но не сильно. Подвал выглядел очень просторным и явно больше, чем он был на самом деле. Неприметная и скромная лампочка, свисающая с потолка, хоть и была маленькой, на самом деле выполняла свою работу отлично, освещая все вокруг нас. Жасмин закрыла за нами дверь, посылая по комнате еще одно эхо. Мы были не слишком глубоко под землей, где-то на уровне десяти шагов, но холод от стен задел нас сразу, и я заметил, как задрожала Жасмин. На ней по-прежнему была только маечка, тогда как на мне была толстовка на молнии. — Ты в порядке? — спросил я, подходя к ней ближе. — Хочешь мою кофту? Она окинула меня недоверчивым взглядом, покачав головой, отчего ее светлая челка закрыла ей лоб. — В порядке, — возразила она, но ее тело все еще била дрожь. Встряхнувшись, она потерла ладонями свое лицо и неровно выдохнула. Я же только посмеялся над ее непослушностью, когда ей действительно нужна была моя помощь. Она взглянула на меня еще раз, на что я снова рассмеялся, подойдя ближе и обняв ее, надеясь хоть немного согреть. — Ладно, — сдалась Жасмин в манере насмешки и раздражения, сжимая в ответ мою ладонь. Не спрашивая, она полностью расстегнула мне толстовку, обнимая мое туловище руками. — Мы можем поделиться. Жасмин уткнулась носом мне в грудь, и хоть я и был уверен, что ей был слышен бешеный стук моего сердца, я все же обнял ее руками, натягивая на ее спину ткань толстовки. Какое-то время мы так и стояли-дышали, а мои руки были примерно в области ее плеч и лопаток. Я не знал, с какой силой мне ее обнимать; она была настолько сильной внутренне, но очень хрупкой внешне. Накрывая ее своей кофтой, я чувствовал, что оборачиваю крайне деликатный объект. — Это немного неловко, — сказала она спустя всего пару минут, которые мы простояли посреди хорошо освещенного подвального помещения. Жасмин снова уткнулась лицом мне в грудь, и я не мог ее оттолкнуть и выступить против. Хоть нам и было довольно тепло, стоять вот так вот вблизи друг друга было реально неловко. Я делал все что мог, лишь бы наши бедра не соприкасались, делая вид, что игнорирую все те ощущения, разворачивающееся внизу моего живота. Я списал все это на холод подвала, что очень отличался от температуры моего теплого тела. Или же на воспоминание того, как раньше мы с Джерардом проводили время. Я старался не оправдываться — ничего, кроме правды. Но Жасмин и вправду меня возбуждала, и то, что она забрала от меня руки, лишь бы потащить в угол, к дивану, не особо помогло. — Присядь здесь, — указала она, притянув мое тело к подушкам и усадив рядом с собой так, что теперь мы могли сидеть и разговаривать друг к другу лицом. Диван оказался чересчур мягким, из-за чего он словно поглотил мое тело целиком, когда Жасмин будто плавала сверху одной из подушек. Ну или летала. На какое-то время между нами повисла тишина, разбавляемая лишь звенящим шумом музыки, голосами и аппаратурой, доносящихся с верхнего этажа. Также из-за деревянных дверей ко мне долетали звуки сверчков с улицы, ну и, наконец, дрожь Жасмин можно было тоже включить в этот список. И это, казалось, выдернуло меня из полубессознательного сознания и страха подвала в полнейшем уединении, отчего я придвинулся к Жасмин ближе. — Хочешь одеяло? — спросил я, указывая на должно быть штук пятьдесят всех цветов и структуры ткани, возвышающихся у стены. Она опять замотала головой, словно маленький ребенок, слегка надув губы. Как и до этого, девушка прильнула ко мне поближе, обнимая меня за талию, но на сей раз уже более прилично. Наши ноги все же немного переплетались, пока мы не уселись удобнее. Я держался за нее; дабы не утонуть в глубинах диванных подушек. — Так на чем мы остановились? — спросила Жасмин уже с другой интонацией. — Ум... наверное, я говорил тебе, что люди понимают и знают меня, — начал я, пытаясь обойти стороной наше противостояние с Сэмом. Пока думал, я оглядывался по сторонам, из-за чего не заметил, как вытянулось лицо Жасмин. Но она ничего не сказала, поэтому я продолжил говорить дальше, пытаясь доказать ей свою правоту. — Джерард знает меня. — Да, наверное, — сказала она, кажется, слегка поникшим голосом. — Ты о нем много говоришь. От ее слов я сглотнул, чувствуя, как коченеет мое тело рядом с ней. И вдруг она перестала ко мне прижиматься. — Что, серьезно? — Ага, — подтвердила она более низким голосом, а ее улыбка угасла. — Должно быть, он тебе сильно нравится. Я снова-таки с трудом сглотнул, так ничего и не сказав. Легкий кивок головы получился непонятным, но это было все, что я мог сделать, к тому же, мне казалось, что этого и так чересчур много. — Ой, — вдруг произнесла Жасмин, осознавая, что что-то пошло не так. — Я не пытаюсь доебываться к тебе, как Сэм. Я это просто так сказала... — она убрала от моей талии руки, начиная мне это доказывать с помощью жестов, пока я лежал в тихой тревоге. — Он твой учитель, и, конечно же, он тебе нравится. Ну и все такое. Ты же понимаешь меня? Склонив голову набок, она изучала меня глазами, кусая краешек своих губ. Я же снова кивнул, не желая больше ничего говорить. — Да... он хороший учитель. — Уверена, так и есть, — сказала Жасмин чересчур быстро, лишь бы мне угодить. Мы опять замолчали, и аура комнаты с каждой секундой будто увеличивалась в разы. Но в итоге Жасмин разбила воздух вдребезги своим следующим вопросом: — Так, а какая его любимая картина? — Его собственная? Или чужая? — слишком быстро выпалил я, на самом деле благодарный ей за такого рода отвлечение. Она лишь пожала плечами, таким образом, показывая мне, что ей все равно. Я уже было открыл рот, ожидая, что сейчас я быстро выпалю ответ, но ни одна мысль не пришла мне в голову. Я был полностью пустым. Джерард никогда мне не говорил, что ему что-то нравится. Мы просматривали уйму картин, но он никогда не давал им оценку. Он критиковал или хвалил почти все, и хотя они не всегда были идеально скомпонированными, Джерард никогда не выделял какую-то одну. Он ненавидел числа, так почему здесь ему делать исключения? Задумавшись об этом глубже, я начал осознавать, что это касалось не только картин, а было и во всем остальном. У Джерарда вообще не было любимчиков и фаворитов. Ни любимых книг, ни фильмов, ни еды. Хотя мы и обсуждали с ним это раньше, Джерард все же никогда не использовал слово «любимое». Это были просто предпочтения. Он предпочитал фильм «Звездные войны» на фоне чего-то другого, но он никогда не любил ничего конкретного. Это также касалось уединенного образа жизни и его приоритетности, так что это не было похоже на Джерарда, ничуть. Мы почти постоянно ели французские багеты и сыр, правда однажды Джерард изменил себе и купил сыр Фета, а на следующий день мы ели Бри. Джерард никогда не был однообразным. Хотя бы раз, но он пробовал все... И вот тогда ответ меня поразил. — Все, — сказал я и улыбнулся. — Все? — усомнилась Жасмин, изогнув брови. — Он не может любить все. Среди картин встречается реальное дерьмо, так что... — Я знаю, — кивнул я, не смутившись ее ответом впервые за все это время, а почти ему обрадовавшись. — Джерард — художник. И он хочет все. Что-то сильное внутри моей груди то подымалось, то опускалось, заставляя меня чувствовать свою приземленность и целостность. Но за моим заявлением стояло что-то гораздо глубже. — По ходу, — Жасмин пожала плечами, снова акцентируя внимание на моих словах. Ее лицо было так близко, но по большей части она просто прислонила голову к моей груди, каждый раз поднимая на меня глаза. — Значит, если ты художник, то у тебя тоже нет любимчиков? Я немного помолчал и нахмурился. Формально так и было, но я же не художник. Я не знал, что является моим искусством, моей страстью, даже если я ее еще не нашел. Это Джерард мне сказал, что я художник, а я ему поверил, но это было еще не все. Это было похоже на некую интимную близость; ты никогда не перестанешь себя раскрывать и узнавать. И я по-прежнему искал свою страсть, которая стала бы мне близка. — Наверное, нет... — А я знаю свою любимую картину, — быстро улыбнувшись, заявила Жасмин. Я ткнул ее локтем, чтобы она продолжала дальше: — Это «Мона Лиза». — Серьезно? — чуть не задохнулся я. Я знал, что Жасмин не видела такую массу картин, которую видел я, но она, все же, была умной и продвинутой, особенно после того, как мы потратили весь день на разговоры об искусстве. Она довольно хорошо разбиралась в своих художниках, но я не мог поверить, что она выбрала одного из самых известных на планете Земля. Да Винчи действительно был отличным художником, но его «Мона Лиза», на мой взгляд, получилась слишком унылой и скучной. Это просто какая-то женщина, которая даже не улыбалась. Ну полуулыбалась. Она стала чересчур популярной для своего же собственного блага. У да Винчи было столько других замечательных работ, что я понятия не имел, почему именно эта картина заслужила такую популярность. Жасмин сама по себе была своеобразной и оригинальной, поэтому я прикинул, что она выбрала эту картину неспроста, тем более что она все связывала со своей реальной жизнью. — Да! — прямо заявила она, пребывая почти в таком же шоке, что и я. — Как она может не нравиться? — Жасмин отодвинулась от меня, показывая мне себя полностью. — Как она может нравиться? — выпалил я, заработав в ответ лишь по-детски выпяченный язык. — Мне нравится ее улыбка, — ответила Жасмин, слегка надув губы. Я лишь изогнул брови, жестом призывая ее продолжать. — Ты никогда не узнаешь, о чем она думает, когда улыбается. Это даже не полноценная улыбка, отчего мне всегда было интересно, почему же все было именно так. На что она смотрела, когда да Винчи ее рисовал? О чем она думала? Была ли счастлива? Она остановилась, лишь бы вдохнуть воздуха. Жасмин по-настоящему заинтересовала эта тема, и я должен был признать, что ее замечания были справедливыми. Послушав ее немного дольше, я почувствовал, как мое шокированное лицо снова превратилось в спокойное. «Мона Лиза» и вправду была интересной, как и говорила Жасмин. В ней была какая-то загадка, и честно говоря, когда Жасмин договорила, меня стали интересовать те же вопросы, что и ее. Просто раньше я никогда не задумывался обо всем этом. Я ни коим образом не интерпретировал данное произведение. Джерард ворвался в мои мысли, словно холодный воздух, отчего я улыбнулся, ведь его уроки живописи до сих пор имели на меня влияние. — Ее улыбка мне нравится гораздо больше, чем моя собственная, — услышал я тихие слова Жасмин, как финальную черту к ее объяснению. И это оживило мое внимание, заставив на нее озадаченно взглянуть. — Что? Девушка покраснела, и за все время нашего знакомства это, наверное, было впервые. Хоть мы и познакомились лишь вчера вечером, мне казалось, что мы знаем друг друга уже сто лет. — Мне не нравится моя улыбка, — снова повторила Жасмин, подавляя столь ненавистную эмоцию, появляющуюся у нее на лице. — Но почему? Я обожал ее улыбку; именно она делала ее Жасмин, женщиной с детскими замашками и желанием постоянно веселиться. Ее зубы были такими белыми, отчего улыбка казалась как с иголочки, как собственно и сама девушка. — Люди всегда понимают, о чем я думаю, когда улыбаюсь, — пояснила она, стараясь не пересекаться со мной взглядами. — Мне не нравится то, что меня можно легко прочитать. Мне нравится быть загадочной... — под конец ее голос затих, отчего моя рука потянулась к ее пояснице. Я все еще застрял на первой части ее предложения. — Люди всегда понимают, о чем ты думаешь, когда улыбаешься? — повторил я ее слова, полагая, что, возможно, в них окажется больше смысла, если они прозвучат в моем исполнении. Но нет. Хоть я и обожал улыбку Жасмин, с ее пониманием все было почти также плохо, как и с трактовкой улыбки Джерарда. Даже то, что улыбки Жасмин не имели никаких скрытых умыслов, как всегда было у Джерарда, когда он ухмылялся, я все равно никак не мог понять, почему она, по сути, улыбалась. Казалось, что она делала это чересчур часто, особенно рядом со мной, без особых на то причин. Ее улыбка была заразительной, словно лесной пожар, отчего я задумывался над тем, почему мы смеялись, или хихикали, в первую очередь. — Да, — серьезно кивнула она, взглянув на меня и любуясь моим недоумением, после глубоко выдохнув. — Ты нет? Я покачал головой, заставляя Жасмин еще раз выдохнуть и приложить свободную руку ко лбу в той эмоции, которую я не мог точно определить. Все только ухудшалось и обострялось, пуская в ситуацию корни смущения. Но я до сих пор ничего не понимал. — Я думала, что это очевидно, — выдохнула она, снова начиная смеяться, прикрывая улыбку рукой, словно пытаясь скрыть то, какой обнаженной она себя чувствовала. Она и раньше была открытой и беззащитной, но я этого просто не замечал. Теперь же, когда она указала мне на место, куда стоило приглядеться с самого начала, ей было стыдно и хотелось прикрыться. Я понимал, каково это, когда ты словно голый, и хотя это было всего лишь метафорой, я знал, как ей помочь это побороть. Я схватил ее за запястье, убирая тот щит, которым она прикрыла свой рот. И Жасмин охотно убрала ладонь, все это время неотрывно смотря мне в глаза, пока ее рука понемногу убиралась в сторону. Несколько раз моргнув, я еще раз взглянул на ее белоснежные зубы и голубые глаза, но так ничего и не понял. Что она пыталась сказать своей улыбкой? — Я не понимаю, — ответил я спустя, как мне показалось, «вечность». Она смотрела на меня чуть дольше, чем следовало, кусая свою нижнюю губу, над чем-то размышляя. Наклонившись вперед, в следующее мгновенье, в течение которого я успел лишь моргнуть, она положила мне на щеку ладонь, приближая наши лица еще ближе. И только тогда я все понял. До этого я не был полным идиотом, просто мне не хотелось понимать происходящее. А теперь я уже не мог игнорировать то, что она сидела у меня почти что на коленях, с этим призрачным чувством ее объятий, а сейчас уже ладони на моей щеке. Я знал, что в моих глазах Жасмин видела понимание, а теперь мы закончим то, что начали наверху еще давно. На какое-то время мои губы будто замерли, пока Жасмин сама ко мне прижималась, ровно до того момента, пока я не стал отвечать ей на поцелуй. Воспоминания о нас вместе, о том, как мы сидели на камнях, как ели мороженое и были в гостиной вернулись ко мне, так же просто, как наши руки нашли тела друг друга, будто мы только встретились. Теперь мне стало ясно, почему она всегда крутилась возле меня, с какой целью крепко сжимала мою руку и забиралась под мою толстовку. Я нравился ей, она хотела быть ко мне ближе и остаться со мной наедине. Хоть еще утром она говорила, что это все просто поцелуй и ничего больше. Но это было тогда. Батут пробудил в нас лучшее; он сделал Жасмин счастливой, а меня заставил осознать, что я могу летать, если действительно этого захочу, даже если я еще не готов. Даже сегодня днем, я мог бы все просто списать на то же мороженое и шуточную драку, но в данный момент ничего такого не было. Я хотел этого поцелуя; и сейчас был идеальный для этого момент. Сейчас наши руки и ноги переплелись, как вскоре и наши языки, на сей раз уже глубже исследуя рты друг друга, чем было прежде. Но я не знал, что это было; я понимал лишь какие-то отдельные кусочки. Этот поцелуй был больше, чем просто идеальный момент. Раньше, наше окружение предоставило нас самим себе, и мы просто этим воспользовались. Но на этот раз все было иначе. Жасмин пришлось отыскать этот подвал, чтобы мы могли там поцеловаться и побыть одни. И это было больше чем совпадение; все прогрессировало очень быстро, что вскоре станет настолько явным, что его будет не так уж просто вычеркнуть или скрыть. Было ясно, что Жасмин этого хотела, она проявила инициативу, после списав все на улыбку. Она была уверенной и сильной — и знала, чего хотела. Но у меня оставался еще один вопрос. Если я со всем этим соглашался и был совсем не против, значило ли это, что я испытываю те же чувства? К этому моменту Жасмин перелезла ко мне на колени, обернув ноги вокруг моей талии, а наши губы встречались вновь и вновь, переходя от быстрых чмоков до глубоких и затянувшихся объятий. Наше дыхание стремительно менялось, и я чувствовал, как она давила мне на промежность, посылая ударные волны по моему позвоночнику вверх. Все происходило слишком быстро. Настолько, что я даже не мог это объяснить. Я отпрянул от ее губ, но в отместку обнял ее руками, чтобы Жасмин поняла, что я все еще хочу, дабы она была рядом. Несмотря на мою растерянность, это все было так прекрасно, что кто-то прикасается ко мне так же, как это делал Джерард. — Это же больше, чем просто поцелуй, правда? — негромко спросил я, проливая свои мысли в прохладу воздуха. В ответ я почувствовал ее вздох, ведь ее дыхание защекотало мне лицо. — Я не знаю что это, — призналась девчонка, пока ее пальцы игрались с кромкой моей кофты. — Я просто хочу это делать. Я лишь кивнул, впитав в себя информацию, после чего также признался: — Я тоже. Я наблюдал, как просияло ее лицо, как засверкали ее голубые глаза, после чего она наклонилась ко мне и поцеловала. И я понял, что полностью ей позволяю, снова прижимаясь к ее губам. Но затем я быстро отстранился. — Но... — добавил я, чувствуя ее разочарование. Взглянув на Жасмин, я перевел взгляд на свои ладони, сжимающие ее маленькие ручки. Мои напряженные мысли не давали мне покоя. В моем сознании все еще присутствовал Джерард. Я мог бы списать поцелуй, я мог бы даже аннулировать всю ту сумму опрометчивых прикосновений Жасмин, что я получил за последние несколько часов. Но как я объясню то, что она сидит на моих коленях? А мою растущую эрекцию? Я не был уверен, что сумею пренебречь всеми этими вещами и дать объяснение хотя бы самому себе, не говоря уже о Джерарде. Я понимал, что застрял, и единственный человек, которого бы я послушался в подобной ситуации, стал бы Джерард. Но он был слишком далеко — и также тем, кому я собирался причинить боль — и я даже не знал, как бы он повел себя в такой ситуации, случись она с ним. Джерард был геем, но появись на его жизненном пути хоть намек на женщину — что бы он сделал? И тогда меня словно ударило волной. Вивьен. — Но что? — слегка оживившись, спросила Жасмин. Я посмотрел на нее, но мой взгляд не задерживался на чем-то определенном. Я пытался найти нужные слова, чтобы выразиться правильно, но без признания, что я просто не хочу обманывать своего голубого парня. — Однажды это случилось с Джерардом, — начал я. — Правда? — вновь спросила Жасмин, но мне было не понять, какую эмоцию она вкладывала в это слово. — Да, — кивнул я, чувствуя себя чуть уверенней. — С женщиной по имени Вивьен. Он часто ее рисовал, когда они учились в художественной школе. Они были реально близкими друзьями, коими являются до сих пор. Они постоянно целуются и обнимаются, но они просто друзья. Это всего лишь такой способ выражения симпатии и ласки, не больше. Я кривовато ей улыбнулся, покусывая свои губы, под конец кивнув головой. Уловив мои мысли, Жасмин снова ко мне приблизилась и несколько раз быстро поцеловала. После этого мы снова принялись целоваться, с той же спешкой, и я уже начал было думать, что моего объяснения хватало нам обоим сполна. Мы были просто как Джерард и Вивьен. И это было неважно. Все это было неважно — мы просто были хорошими друзьями. Когда Жасмин внезапно перестала меня целовать, положив руку мне на затылок и притянув ближе, то прислонилась к моему лбу, отчего я понял, что случилось что-то еще. Какое-то время мы просто сидели и дышали, не говоря друг другу ни слова, дабы не портить момент, но я понимал, что случится что-то гораздо большее. Что-то должно было произойти, я ощущал это в холодном подвальном воздухе и в том, как в итоге дрогнули губы Жасмин, когда она заговорила. — А Джерард с Вивьен... — замолчала она, судорожно вдыхая, — они когда-нибудь занимались сексом? Мне с трудом удалось сглотнуть, ведь все мое тело оцепенело. Я прекрасно знал ответ на этот вопрос, и я понимал весь реальный жизненный подтекст, который понесут в себе мои слова. Я чувствовал, как соприкасались наши бедра, понимая, что возбуждаюсь. Меня возбуждала Жасмин. И почувствовав мое возбуждение, она слегка на мне качнулась. Я же пробежался пальцами по ее спине вверх-вниз, пока она игралась с моими волосами, нежно впутывая пальцы в мои локоны. Довольно долгое время мы просто дышали, прижимаясь друг к другу лбами, но я больше не мог этого терпеть. Я быстро поцеловал ее чувствительные губы, ныряя языком ей в рот, прежде чем произнести свой ответ, приземлившийся на кончиках наших языков. — Да. В итоге, вдохнув через нос, Жасмин подтянулась еще ближе, кивнув мне в шею. Я так боялся ей отвечать, опасался того, что она подумает и того, что мы будем делать со своим новым знанием. Я все еще боялся, но мы понимали друг друга в этом страхе. Жасмин принялась снова и снова меня целовать, пока ее руки ползали у меня по бокам. И когда она ухватилась за подол моей рубашки, начиная ее стягивать, это стало пределом нашего понимания.