~Предсказуемость~
перевод: sad pierrot
Следующим утром я проснулся раньше, чем предполагал, чувствуя, как мой голос засел в горле, а всё тело было покрыто толстым слоем смолы. Это был не первый раз, когда мои веки распахнулись за эту ночь, и это было самое долгое пробуждение, поэтому, когда первые лучи солнца стали проникать сквозь шторы в комнату, я решил, что пора вставать. В те разы, когда я вставал, окутанный пеленой темноты, я сбрасывал с себя одеяло, так как было нестерпимо жарко, и стаскивал с себя ночную рубашку. Под одеялом было чертовски жарко, и я не знал почему. Окно было открыто. Даже во время дневных часов не было настолько жарко. Это было отличное время для выхода на улицу, большинство детей находились за пределами дома часами напролёт. Ветер временами мог быть холодным, но это случалось лишь в те серые дни, где, казалось, это было оправданным. Это была отличная температура — не такая, которая заставила бы меня встать посреди ночи и чувствовать себя так, словно весь дом был объят пламенем. После того, как я проснулся в третий раз, я решил встать с кровати в поисках источника пожара, проделав путь до подвала и проверив отапливающие приборы. Само собой разумеется, мой дом вовсе никто не поджигал. Вообще-то, казалось, все комнаты, кроме моей, были умеренной температуры, и даже немного прохладными из-за недостатка солнечного света. Это было только в моей комнате, и моя комната была единственной, похожей на адское пекло, сгустившееся вокруг меня. Даже если было настолько душно, что казалось, будто кожа вот-вот сойдёт с моих омерзительных костей, я знал, что это вовсе не может быть адом, буквально или метафорически. Я был бы проклят дьяволом, и наказан за все мои грёбаные грехи. Такова моя участь, которой ещё не было суждено случиться. Я совершил эти грехи, и каждый из них был засчитан, но я всё ещё не был пойман. То, что я жил и пытался уснуть, было слишком мучительно, чтобы быть адом. Эта была всего лишь жара, но я всё равно застрял в своём внутреннем беспорядке. Я не говорил Джерарду или кому-либо ещё о том случае, следовательно, я не мог быть осуждён. Мне оставался лишь один вариант, с тех пор, как небеса оказались под запретом из-за того количества вины, которая лежала на моих плечах. Я был в чистилище; средняя стадия и та грёбаная серая область, которую я всегда ненавидел. Я всегда чувствовал, что попал в ловушку собственного возраста, почти достигнув той заветной точки «восемнадцать», где я мог начать свой собственный путь в эту серую область, где ты слишком стар, чтобы жить, но слишком молод, чтобы умереть. С помощью Джерарда мне удавалось избегать этого страха, или, по крайней мере, преодолеть его на некоторое время. На данный момент дело было не в возрасте или даже не в тех облаках, которые оставались серыми и всезнающими. Дело было всего лишь в грёбаной жаре в моей комнате; я чувствовал, что умираю, и моя кожа сбивается в один огромный комок. Мне понадобилось какое-то время на осознание того, почему я чувствовал себя настолько омерзительным, таким застрявшим и ещё таким свыкшимся с окружающей меня обстановкой. Мне было жарко, потому что я надел одежду, ложась в кровать. Я не делал этого с тех пор, как очутился у Джерарда. Я привык спать обнажённым, в его руках, наши тела потные от наших действий, где нет никаких душевных терзаний. Мне было жарко, а тело было влажным потому, что я скучал по нему, я скучал по тем ощущениям, которые мы пережили вместе. Мне пришлось стянуть с себя пижамные штаны, чтобы спать в одних боксерах (находиться в этом доме голым — не вариант), и я осознал, что этим утром я должен увидеть Джерарда. Я дал себе обещание, установив будильник, чтобы встать вовремя, таким образом, я не мог в качестве оправдания использовать то, что я проспал. Мне нужно было увидеть его, даже если это означало то, что мне нужно спуститься из чистилища моей комнаты на самое дно ада; у меня было плохое предчувствие, и я предпочёл бы отправиться в ад сразу, потому что я собирался рассказать ему всё. И я должен был рассказать ему всё; он был всем, что у меня было. Болезненные ощущения продолжились даже после того, как я встал и натянул на себя одежду, вырубая будильник, который разрывал мои барабанные перепонки своим настойчивым сигналом. Я долго и пристально всматривался в рубашку, приколоченной к двери, той, которая стала нашим первым приключением в мире живописи, и той, которая была испачкана голубой краской при нашей первой встрече. Я просто стоял и глядел на всё это, осознавая, как много я мог потерять сегодня. Этот предметы одежды олицетворяли так много; это была храбрость, сила и решительность, заключённая в оболочку из краски. Когда я протянул руку и дотронулся до них, некоторые из лоскутков начали двигаться, и следующее, что я осознал, было то, что некоторые кусочки засохшей краски отвалились. Немного, но достаточно для того, чтобы я увидел, насколько хрупким был этот, как казалось, крепкий слой. Джерард и я были сильными, но мы всё ещё могли сломаться. Я почувствовал, как вздымается грудная клетка; переступив порог моей комнаты, я оставил кусочки краски позади. Когда я шёл, мои ноги совсем не слушались. Они просто отказывались работать. Если бы я осмелился сделать хотя бы добрых десять шагов в быстром темпе, моё сердце бы выпрыгнуло, встав поперёк глотки, и я бы задохнулся. Я откашлялся безо всяких на то причин, снова открыл глаза, и оказалось, что я стоял ещё дальше, чем был прежде. За каждым проделанным шагом, крылось десять минут раздумий и ещё три шага назад. В какой-то момент я начал идти зигзагами, думая, что это как-то легче контролировать. Я начал понимать, как же глупо я выглядел, когда кто-то, гуляющий с собакой, бросил на меня странный взгляд, и я чуть не запутался ногами в поводке. После этого какой-то ребёнок рассмеялся надо мной, называя меня чудиком; это случилось тогда, когда я только-только привёл ноги в рабочее состояние. Я снова шёл нормально, со сжатыми в карманах кулаками, чтобы хоть как-то унять нервную дрожь. Я проделывал свой путь с гордо поднятой головой, мысли, которые крутились днём ранее, всего лишь отдавались эхом где-то в чертогах разума. Когда я достиг той точки, где начиналась развилка, ведущая либо к квартире Джерарда, либо на детскую площадку, с болью в груди я свернул и пошёл в парк. Мне нужно было увидеть что-то ещё. Мне нужно было быть близко к Джерарду, фактически не находясь рядом с ним. У нас было много общих воспоминаний в парке, поэтому это казалось идеальным решением. Я шёл по узкой бетонной дорожке, которая вела к железным конструкциям детских аттракционов, наблюдая, как пустые качели качаются на ветру. У меня появилось внезапное желание запрыгнуть в одно из кожаных сидений, на котором сидели миллионы других детей, раскачивая ножками так усердно, чтобы взлететь как можно выше, желая увидеть всё, в то же время боясь перевернуться и перелететь через перекладину. Я даже подошёл к свободным сиденьям и прикоснулся к цепи, но не смог этого сделать. В этот момент я снова захотел стать ребёнком и прыгать, играть, и делать все те вещи, о которых я давно позабыл, но в то же время я ничего не делал. Это напоминало мне о Жасмин, отчего я почувствовал ноющее чувство вины. Раскачивающиеся движения качелей только бы усилили мою тошноту, сказал я сам себе, что вместо этого я подошёл к скамейке. Это было то же самое место, где мы с Джерардом сидели прежде, и я позволил своему слабому телу растечься по всему сиденью. Больше никого в парке не было, даже несмотря на время весенних каникул. Я знал, что во всех школах каникулы наступают в разное время, но я также знал, что наш класс не мог быть единственным, кого распустили на отдых на этой неделе. Я задавался вопросом, где все они могли находиться, и сделал вывод после нескольких мгновений, что они, вероятно, проводят всё своё свободное время перед телевизором, так как в учебное время они не могли этого делать. Эта мысль заставила меня загрустить на несколько секунд, думая, что все эти дети, те, которые имеют так много возможностей и потенциала внутри, проводят время впустую таким образом. Такие мысли никогда не приходили мне на ум, когда я делал подобные вещи, только речь шла о других пороках. Я понятия не имел, как долго я провел здесь, сидя на скамейке, прежде чем почувствовал другого человека, присевшего рядом со мной. Я отключился, вспоминая тот день с Билли, когда Джерард рисовал его настолько точно и проницательно, как никто другой не мог увидеть; и когда я вернулся в реальность, я подумал, что мои желания снова сбылись. Это был Джерард, одетый в свою привычную чёрную одежду, куртку голубя и полосатый шарф, что был обёрнутый вокруг его шеи (несмотря на то, что надобности в нем не наблюдалось). На этот раз у него не было альбома для рисования, он просто беззвучно присел на скамейку, засунув руки в карманы, оглядывая весь парк. — Так досадно, что дети больше не выходят на улицу, пока их не вынудят, — произнёс он, печально вздыхая и оглядывая парк в последний раз перед тем, как опустить взгляд. — Взгляни-ка на это, — он указал на траву локтем и пальцами, сжатыми в кармане куртки. Джерард наклонился и отщипнул ещё не отцветший клевер, повертел его между пальцами под скамьёй, на которой мы находились. Его глаза выискивали определённые подсказки, особенности растения, его светло-пурпурный оттенок в некоторых местах, прежде чем закончить свою мысль. — Посмотри, как жива земля прямо сейчас, насколько богата и переполнена, находясь в ожидании чьих-нибудь заинтересованных глаз. В детских заинтересованных глазах, потому что это единственный тип глаз, которые они имеют. Земля готова для них, и ещё, посмотри, сколько не занятых ничем тел находятся внутри, сидя перед телевизорами и тратя свою жизнь впустую, — он позволил меланхоличному вздоху соскользнуть с его губ, выбросив растение, которое он сорвал, так же легко, как дети выбрасывают свои мечты. Не глядя на меня, он скользнул обратно на своё место. Если бы моё сердце не перестало биться из-за зрелища, разворачивающегося перед моими глазами, то это произошло бы оттого, что он озвучил точно такие же слова, которые крутились в моей голове всего лишь минуту назад. Господи, он действительно мог читать мои мысли, да? Чёрта с два я был в состоянии читать его мысли, особенно когда его утончённый, выделяющийся нос показался, когда он вновь начал осматривать парк. Если бы я знал, о чём он думал, может быть, я не был бы так взволнован и был бы в состоянии отыскать свой голос. Вместо того, чтобы сфокусироваться на хорошем в этой ситуации — как мне удалось подумать аналогично, как Джерард — я сфокусировался на плохом. Он был здесь. Он нашёл меня. Но как он узнал, где, блять, нужно искать? — Вот почему я не люблю телевизор, — размышлял он, снова ловя меня врасплох. — Как ты нашёл меня? — я перевёл тему без особых усилий, смыкая губы моего широко раскрытого от удивления рта только для того, чтобы говорить. После вытекших слов, они всё ещё висели в воздухе, ожидая ответа, в надежде восполнить все недостающие элементы. Я немного повернулся к нему, в то время как Джерард всё ещё смотрел перед собой, выгнув спину на скамейке. Он всё ещё не смотрел на меня прямо. В какой-то момент я заметил, как его глаза сканируют мои ноги, колени и даже руки, но я до сих пор не встретился с его зелёными глазами. Он лишь фокусировал взгляд перед собой, но с моим судорожно выдохнутым вопросом, его тело напряглось. Осторожно, он взглянул на меня, приподнимая брови. Его, кажется, удивил мой вопрос, и моё сердце забилось ещё быстрее, думая, что он как-то узнал о том, что я ему изменил. — Ты такой предсказуемый, — это было всё, что он ответил, вновь смотря вперёд. Наши глаза не держали контакт настолько долго, насколько я этого хотел. Он сделал глубокий вдох, и я наблюдал, как его грудь (к которой я прикасался, пробовал на вкус, и на которой спал) поднимается и опадает снова и снова. — Ты не приходил какое-то время. Я подумал, что ты мог бы быть здесь. Я почувствовал, как моя грудная клетка сжалась. — Ты приходил сюда каждый день? Джерард не решался ответить, его тело окоченело, рука, которая находилась на его колене, сжалась в кулак, прежде чем он произнёс: — Да. Я закрыл глаза, чувствуя, как ещё один слой вины добавился ко всему. Я так сильно хотел обнять его, но не мог. И это не по той причине, что мы находились на публике. — Ты не должен был ждать здесь… Прошло не так много времени с тех пор, как я видел его в последний раз; три или четыре дня максимум. Мы не остались в коттедже на целую неделю, слава Богу. Это время вдали друг от друга показалось мне вечностью, но я не думал о Джерарде, кроме как сильно я скучал по нему. Мои мысли не были достаточно сильными на тот момент, чтобы это изменить и думать о вещах без общественных штампов. Мне и в голову не приходило за эти четыре дня, что Джерард тоже скучал по мне — настолько сильно. Это выглядело почти так, что он скучал по мне больше, чем я по нему — то, как он смотрел на меня искоса, и рука, лежащая на колене, играла с тканью брюк — но я подумал, что это почти невозможно. Его чувства были сильнее в этот момент только потому, что он не был переполнен чувством вины. — Я не должен был ждать, — он улыбнулся, стреляя в меня хитрым, откуда ни возьмись взглядом. Это заставило меня немного подпрыгнуть, наблюдая за такой быстро переменой в его поведении. — Я знал, где тебя найти. Я улыбнулся ему, несмотря на тот факт, что я чувствовал себя дерьмом. Это оказалось слабой попыткой, мои губы всего лишь приподнялись чуть-чуть в уголках, но это было уже чем-то большим, что я сделал за это время. Так лицо Джерарда действует на меня. Я почувствовал, как его ладонь скользит по моей руке, лежавшее на скамейке, и обе наши улыбки исчезли. Вина снова охватила всё моё лицо, в то время как он по большей части был встревожен. Мы не взялись за руки, моя ладонь оставалась лежать на сером дереве; его пальцы поглаживали мои. Это действие было таким незаметным и незначительным для людей, проходящим мимо и видящим это, но это производило больший эффект на нас обоих, чем мы хотели это признавать. — Ты не приходил какое-то время, — скромно повторил Джерард. Я держал голову вниз, наблюдая за тем, как его пальцы проходятся по моим костяшкам, ощущения заставили меня задрожать внутри. Я чувствовал его глаза, смотрящие на мои волосы, и хотя я знал, что они были наполнены добротой, они до сих пор прожигали меня. — Я знаю. Извини, — мой голос сломался на середине фразы. Я не собирался плакать, предупредил я себя сердито. Я никогда не плакал. Даже когда я был маленьким ребёнком. Единственное чёткое воспоминание, когда солёные капли омывали моё лицо, когда мне было пять лет, и я разодрал коленки. Было очень больно; кровь была повсюду, и моя кожа выглядела достаточно искромсанной. Никакие бинты и тёплые слова этого бы не исправили; мой папа был единственным в доме в тот день. Вместо добрых слов, он достал перекись и заливал её прямо в рану, в это время я плакал как младенец. Младенец, так он назвал меня, и потребовал, чтобы я прекратил плакать, или он бы вылил ещё больше разъедающей жидкости, из-за этого я стал плакать ещё сильнее. Возвращаясь назад во времени, я знал, что его угрозы ничего не значили, но я до сих пор сдерживался, сомкнув губы и глотая комок, который зарождался в горле. Я использовал рукава, чтобы высушить слёзы и стереть любые подтверждения этого инцидента, чтобы больше не иметь такую острую боль, как в тот самый день, моральную и физическую. С того самого дня, я понял, что мне было всё труднее и труднее заплакать, даже на похоронах. Это было всего лишь несколько раз в моей жизни, на которых в большинстве случаев я не плакал, либо подавлял слёзы, либо был слишком маленьким, чтобы понять. Я просто не знал больше, как это делать. Это было так, будто я проглотил механизм нормального человека, привыкшего к слезам; мой просто пропал. Разные вещи всё ещё оказывали на меня воздействие. Я до сих пор чувствовал боль, грусть и утрату; я не был законченным бессердечным зомби. Просто я не давал выхода всем этим чувствам. Вероятно, я чувствовал эмоции даже в десять раз хуже других, сохраняя всё внутри себя и чувствуя каждый раз сердечный приступ, когда что-то действительно задевало меня. Прямо как тогда на скамейке с Джерардом; я разрывался внутри. — Не извиняйся, — успокоил он, потирая чуть выше по моей руке и фиксируя её вокруг запястья. От этого действия мурашки атаковали мою кожу. По каким-то странным причинам, я любил, когда он прикасался к моим запястьям. Хотя его рука была ненамного больше моей, у меня были чудовищно тонкие запястья, и он мог легко сомкнуть свои пальцы вокруг. Я не был уверен, почему мне это нравилось настолько сильно; может быть, это был его способ проявления нежности и заботы обо мне, применяя всего лишь маленькое количество силы. Он прикасался ко мне, чтобы прикоснуться; убедиться, что я рядом, даже если я чувствовал себя за десять миллионов километров от него. — Нет, — я слабо поспорил с его требованием. Он всегда говорил мне не извиняться и не сожалеть ни о чём, и особенно за вещи, которые я не мог контролировать. Хотя на этот раз, Джерард не понял. Я мог это контролировать, просто я этого не делал. Он ещё не знал даже половины всего. И хотя мой голос был слабый и нерешительный, он всё ещё пытался остановить это, сильнее сжимая моё запястье и положив другую руку на моё лицо, быстро, едва касаясь моих губ, мягко проводя по ним. Шок охватил всё моё тело, и в этот момент всё ушло на второй план. Он прикасался ко мне. Не было ни прошлого, ни будущего. Это было в настоящем. Он, блять, прикасался ко мне. Но так же быстро, как его прикосновения пронеслись через моё тело, я вернулся к своим аргументам: — Я был с моими друзьями, — начал я, немного пятясь от него, но всё ещё находясь под его хваткой. Мой голос был грубым и дрожащим, эмоции налицо. Я попытался жестикулировать руками, чтобы правильно подобрать слова, но вышла какая-то смутная фраза на тему, за которую я не мог ухватиться. Я перевёл своё внимание и вместо этого стал оценивать Джерарда. Его брови были нахмурены, губы чуть-чуть выдвинуты вперёд; он слушал. Он был полон решимости услышать мою историю; его заботливые глаза были сосредоточены на мне в ожидании. Заботливые зелёные глаза, которые я видел в темноте. Я чувствовал, как моё сердце утопает где-то внутри меня. Я мог доверять ему, я знал, что мог, но я всё ещё сдерживал себя. Это было отвратительно, эгоистично и глупо, но я не мог ему рассказать, потому что мне не хотелось причинять ему боль. Я не был готов принять ту мысль, что я мог стать источником боли, и я не хотел чувствовать за это вину. Её и так было достаточно внутри меня — за всё то, что я совершил. Я не хотел чувствовать ещё больше вины. Я не собирался рассказывать ему, особенно, когда он был так близко ко мне. Я хотел рассказать ему и сбежать, не смотря на разрушения, причиной которых мог быть я. В этот момент я был истинным художником. Я собирался быть эгоистом и просто проводить время с Джерардом, ничего ему не рассказывая, а потом сбегать после слов, соскочивших с губ, всякий раз, когда бы это случалось. — Я… я… — я замер, сдаваясь полностью. Я уронил руку на колено и вздохнул. — Я просто не знаю. — Ш-ш-ш… — проворковал он, располагаясь так, чтобы мы смотрели друг на друга. Другую руку он расположил на моей, и я не пытался вырваться. Я не видел смысла. Я просто сидел здесь как пустая оболочка длительное время со сгорбленной спиной и склонённой головой, слушая ветер, раскачивающий деревья, и как Джерард воркует с придыханием. Довольно скоро я уже не мог различать слова друг от друга, а мог лишь чувствовать прикосновения его рук, постоянно поглаживающих меня. В какой-то момент он огляделся вокруг, чтобы убедиться, что за нами никто не следит. Раньше движения его руки могли быть полностью списаны со счетов, но сейчас мы находились так близко, смотрящие друг на друга и прикасающиеся так, как не должны делать учитель и его ученик. Мы ступили на опасную территорию. — Ты хочешь вернуться в мою квартиру? — спросил он, наклоняясь ближе и прижимаясь носом к моему уху. Я выдохнул, точно зная ответ на этот вопрос, но чувствуя, как моё тело наполняется грустью. Было время, когда он не должен был спрашивать об этом, подумал я. Было время, когда на это не было ответов. В какой момент всё изменилось? Или когда я начал отвечать на вещи, которые не требовали никакого подтверждения? — Да. Он кивнул и убрал свою руку с моей, оставляя лишь холодок взамен её присутствия. Тогда мы встали и начали идти. Он шёл на несколько шагов впереди меня, улыбаясь мне каждый раз, когда оборачивался. Поначалу я отказывался улыбаться в ответ. Я был ужасным человеком. Я изменил и теперь собирался испортить всё ещё больше. Но Джерарда, казалось, это не волновало; он ещё ничего не знал, но он не собирался позволить моему состоянию его разрушить. Он улыбался мне, говоря что-то на французском, нарочно раздражая меня, потому что знал, что я не понимал ни слова из того, что он говорил. — Pourquoi tu es trist? C’est un jour des jours, et les oiseaux sont chantent; tu doit être, aussi. И, в конце концов, после нескольких бессмысленных предложений, с его губ начали слетать знакомые фразы, которые я слышал в прошлом, и я почувствовал ухмылку, растущую на моём лице. Я хотел быть в плохом настроении, но Джерард имел грёбаную власть надо мной. Я заботился о нём слишком сильно, чтобы позволить ему видеть меня таким расстроенным. Его забота заставляла меня заботиться о нём, и в свою очередь, заставила нас обоих улыбнуться. — Наконец-то, — провозгласил он, когда мы приблизились к его дому, и я позволил ещё одной ухмылке появиться на моём лице. — Наконец-то что? — Ты улыбнулся, — и он улыбнулся в ответ. — Я знал, что sacré bleu — это та вещь, которая сможет заставить тебя улыбаться. И я снова улыбнулся лишь при упоминании этих слов, и снова, когда увидел, каким чертовски счастливым выглядел Джерард: — Как ты узнал? — И снова, Фрэнк, — он провозгласил, открывая громадную металлическую дверь для меня, ведущую в тёмный подъезд. Я взглянул на него, прежде чем войти внутрь, и наблюдал за его роскошными, элегантными движениями, — ты такой предсказуемый. Я рассмеялся вместе с ним, когда он потёр меня по плечу, будто втирая в меня эту мысль. Он не должен был втирать её в меня, или делать с ней что-то другое. Почему-то слова по-прежнему сильно меня жалили; и плохие, и хорошие. Мне не нравилось быть предсказуемым в любом смысле этого слова. Я хотел быть как Джерард: смелым, живым и книгой, которая всё ещё пишется. Он всё ещё думал о своём следующем действии, но мог переписать его в любой момент. Он был обычным только в том смысле, что он был предсказуемым в своей непредсказуемости. Это была странная идея, но она была той, к которой я привык. Он впадал из крайности в крайность, но одна всегда накладывалась на другую. Но не только я был предсказуемым, а он не был; Джерард, казалось, видел всех людей наперед. Я же понимал, что мне было далеко до того, чтобы кого-то удивлять, но это никогда не приводило меня к осознанию того, что я буду делать дальше. За исключением, может быть, этого случая. Я знал, что собирался делать; я знал, что должен был сделать. Я позволил себе задуматься о том, что если бы он осознал всё в скором времени, то я не был бы таким предсказуемым существом, каким он меня считал. Мне хотелось бы быть просто похожим на него и сбросить бомбу на всю свою жизнь. Несмотря на эту приближающуюся непредсказуемость, у меня было чувство, что когда всё закончится, и правда будет раскрыта, я бы всё равно не имел понятия, что мне делать.