Зеркала

Однако передать привет девичнику у меня не получилось – когда я вышла из Риткиной комнаты, то увидела, что навстречу мне идёт Глеб. – О ком вспомни, тот и всплывёт, - хором сказали мы. Поравнялись. Глеб был одет, во прогресс, в хороший, плотный свитер явно ручной и явно даже знаю, чьей вязки. – Что-то у меня настроение лирическое, вот ищу, с кем бы полетать. – Ну, я могу Лизе передать… – То есть, думаешь, я до неё сам бы не дошёл с этим предложением? С Лизой никак, увы, ей завтра очередную главу на суд нести. Я хотела было хмыкнуть, как Зализина во все лопатки учится, но сдержалась. Один раз я уже сказала, месяца полтора назад, что вместо работы над кандидатской она с Пипой пасьянс раскладывает, он, конечно, всплеснул руками и помчался взывать к совести, но в итоге из комнаты почему-то были выставлены мы с Пипой, и… что у них там было дальше, я не знаю, я пошла в гости к Вреднюкиной и сидела у неё, но Лизина кандидатская, между прочим, так с мёртвой точки и не сдвинулась. Поэтому я просто кивнула. – Я сейчас за крышкой сбегаю, ты здесь подожди, ладно? Он задержал мою руку с книжкой. – Неплохо. Написано излишне художественно, пожалуй, но доверять книжке можно. Как дочитаешь – обращайся, у меня ещё кое-что есть того же автора, потолще и позануднее, зато справочного материала сколько – если за курсовую возьмёшься, будет неоценимо. – Ух ты, спасибо! Ну, я, в общем, быстро. Можешь пока сделать ещё кое-что важное? Он усмехнулся. – Постараюсь. Если это в моих силах. – Ой, а мне казалось, для тебя невозможного нет. В общем, надень шапку и куртку, пожалуйста. Ты у нас, понятно, неубиваем и брутален, но имей в виду, если ты этого не сделаешь, я просто скажу Лизе. И она бросит свою кандидатскую и вдвоём мы тебя таки догоним и оденем. Не знаю, насколько мне даются угрозы, вроде особых талантов за собой не замечала, но когда я вернулась, он был одет уже как подобает человеку, а не героическому моржу. – Вижу, ты к вечерней прогулке тоже готова. Узнаю даже шарф и догадываюсь, чьими руками намотан. – О да. Ритка вовсю ржала, что Лиза себя заранее в заботливые бабушки готовит. Как будто она что-то может знать о том, какие бывают бабушки. Я себе представляю, что там у неё была за бабушка. Пирожки со скорпионами, варенье из вороньего глаза… Коридоры были пустоваты. Встретился только Чен, что-то бормочущий, воздев глаза к потолку – видимо, в комнате учить ему было шумновато, да под потолком проплыла в направлении гостиной Тамара Савина. Всё правильно, в Тибидохсе блокируются полётные заклинания, а не собственная левитационная магия. Уже спустившаяся ночь, открывшаяся с «взлётной полосы», была хороша, как сказочный торт с детских картинок. Ветра не было, морозец совсем лёгкий, редкие, но яркие звёзды призывно мигали на чёрном бархате неба, выплывшая из-за Башни Привидений луна сияла, как одуревшая. На зубчиках стены лежали белые пышные шапки снега, которые хотелось слизнуть, как взбитые сливки. Зиму любить объективно сложно, холодно, блин. Но вот такая она – неоспоримо прекрасна. Решили проверить, как моя крышка справляется с перегрузками, для этого Глеб поставил ступу на автопилот и прыгнул ко мне. Крышка ухнула было, но тут же выровнялась. – Хороший инструмент… - он провёл пальцами по бахроме внутренней обивки, из которой морозный ветер почти уже выветрил стойкий сперва запах затхлости, - эге, да она цельная, из цельного морёного дуба. Умели же раньше делать… Была бы из отдельных досок – так бы резво не летала. Я тебе обязательно автопилот достану – вдруг куда-нибудь смотаться решишь с дальним прицелом и в дороге, скажем, спать захочется… На Лысую гору, например? После таких книжек не побывать там просто грех. – Я дороги не найду. – Не проблема, - Глеб похлопал по крышке, - она найдёт. И вообще, не думаешь же ты, что я отпущу тебя одну. Луна светила так ярко, что её свет казался вполне ощутимым, даже губы как будто ощущали его сладость. Глеб вынул из кармана какой-то пузырёк, взял его так, чтоб на него падал лунный свет. – Что ты делаешь? – Для этого реактива нужен лунный свет. Он должен поглотить его, напитаться им. Надеюсь, я всё сделал правильно… – А что это? – Слышала про девочку со второго курса, которая напоролась на проклятье? К счастью, не самое страшное – превратилась в белую мышь. И к счастью, успели поймать. Снять вот пока не получилось… Ну, вот это может помочь. – Кто-то сказал бы, что странная доброта от темнейшего из тёмных. Глеб спрятал флакон и повернулся ко мне. – Кто видит только эту сторону вопроса – да, пожалуй. А я просто недавно думал – а что происходит с родителями тех детей, что, называется, ушли в Тибидохс и не вернулись? Были необратимо сглажены, выброшены через порталы чёрте куда, погибли… Им хотя бы что-нибудь объясняют? Спрашивать что-то никого не хочу… Я тоже часто об этом думала – как переживают родители-лопухоиды известие, что их ребёнок теперь живёт и учится в школе для трудновоспитуемых волшебников. Как объясняют окружающим отсутствие детей… Мало кого цивилизованно-то отпрашивают, объяснять взрослому неверующему фоме про магию – и долго, и нецелесообразно. Чаще навешивание на уши лапши, в том числе магической. А кого-то и просто умыкают без всяких расшаркиваний – что тоже можно понять, некоторые деточки за один лишний день могут успеть намагичить столько, что задолбаешься править память всему району. Родителям внушают, что отпрыск учится в каком-нибудь пансионе для особо одарённых, вроде как-то так… Ну а что в тех случаях, когда ребёнок не возвращается из Тибидохса уже никогда – по вине несчастного случая или собственной глупости? Безутешному семейству присылают запаянный гробик или ограничиваются похоронкой? Совсем недавно, когда меня спросили, скучаю ли я по родителям, я вообще сильно удивилась вопросу, а потом созналась, что, видимо, нет. Слишком эта жизнь отличается от моей прежней, так что думать о прошлом становится всё сложнее, как о какой-то фантастике. Да и какой смысл свербить себе мозг тем, что тебе всё равно не подвластно? Можно подумать, от моих слёз и соплей родителям как-то легче б было пережить то, что они вошли в комнату и увидели, что меня нет. Вся моя одежда на месте, компьютер включен, валяются раскрытые тетради, а меня – нет. Как ветром в форточку выдуло. И нет день, и два, и месяц… И все непонимающе округляют глаза, как это ребёнок исчез прямо из дома и никто ничего не видел. Но это я, может, первый месяц себе говорила что-то такое. А потом подумала (да, в некоторых вещах я тормоз тот ещё) – ведь сюда я попала в осень, а у меня-то дома была весна! Кто сказал, грубо, что весна того же года? Время там и тут явно по-разному течёт, значит, возможно и такое, что обратно я вернусь (если вернусь) не слишком далеко от того момента, из которого исчезла. – А ты, Глеб? Ты у своих родителей был? Он молча покачал головой. – Почему? Ты же столько лет провёл в разлуке с ними. Не может же быть, что ты не смог их найти! Жанна и Лена своих нашли, хоть они и переехали… Он повернул ко мне спокойное лицо. – Прошлое – это то, что прошло, и к чему нет возврата. Мне совершенно нечего там делать, и говорить с ними не о чем, а если и есть о чём, то делать этого не стоит. Хотя голос его звучал совершенно ровно, у меня продрали по спине мурашки – определённо, не от холода зимней ночи. Смуглая рука темнела на белой ткани обивки и искушала накрыть её ладонью, пожалуй, внутренняя борьба становится моим естественным состоянием. – Они никуда не переезжали. В смысле, переезжали, но не сильно далеко. И если меня и мучит когда ностальгия, то не по ним. Совсем не по ним. Нет, если я на это не решусь, то несколько ночей буду себя грызть. Если он оттолкнёт мою руку, то просто скинусь вниз, всего и делов. – По ней? По ведьме? Его рука дрогнула под моей. – Да. Удивительно, что кто-то способен понимать такие вещи, тем более когда ты их даже не объяснял. Хотя угадать – ещё не понять… Но в целом-то о том, как чувствуешь вину перед тем, кого так сильно ненавидел сперва, знают многие. – Ну, она умерла, к мёртвым отношение как-то меняется. Глеб хмыкнул. – Какие отношения бывают с мёртвыми, это мне известно лучше, чем кому-то ещё. В случае большинства людей это банальное лицемерие, суеверный страх перед мертвецом и потусторонними силами… Нет, банальная переоценка вечной проблемы отцов и детей. Добротой и ласковостью она, как понимаешь, была не перегружена, воспитание было жёстким. Среднее между армией и рабством. – Наверное, от некромага и сложно ожидать другого. С таким количеством смертельных разностей вокруг и не до ласк как-то, пожалуй. – Вот видишь, ты сейчас это понимаешь. А мы тогда – нет. Мы были маленькими. А как должны были всё это видеть дети, насильно перенесённые от школы, телевизора, друзей, родителей, от всего привычного обыкновенного мира в глухую тайгу, к сумасшедшей старухе, мертвецам, хмырям, вурдалакам? Конечно, она была с нами неласкова – но вообще с лаской похитителя к похищенному это отдельный разговор… В такое время и в таких условиях она родилась и жила, что с нежностью вообще было туговато. Она закаляла нас, растила из нас воинов. Даже просто воспринять её дар нужна была солидная подготовка. Даже для того, чтобы просто каждый день выживать там… Мы с девчонками были разными во всём, но едиными в ненависти ко всему этому. Только в последний год ненависти и страха уже не было, в последний год мы научились большему, чем за все годы до того. И сейчас мне безумно стыдно за все те ужасные слова, которые я ей говорил, за все мои мечты, как я убью её и сбегу оттуда… Правда, мне уже сложно воспринимать это именно так, что это был я. Человек сильно меняется, сталкиваясь с чем-то подобным, и на себя самого спустя время уже смотришь как бы со стороны. – Но ведь она, правда, тебя украла, не спрашивая тебя, не хочешь ли ты случайно посвятить свою жизнь некромагии, не спросясь твоих родителей… – Их-то как раз спросясь. Однажды я так достал её этим нытьём про родителей, что она не выдержала, достала ту одежду, в которой я прибыл, и сделала мне «окно». Ну, это ты знаешь, что такое, на практической магии уже рассказывали… О да. Кто-то из старших светлых, помнится, удивлялся, что Мак-Гилликадди дал такую тему обоим отделениям, магия-то вообще-то тёмная. Но Мак-Гилликадди местами прямолинеен как рельса, и не любит делать вид, что белые не пользуются некоторыми тёмными приёмчиками сплошь и рядом. – В общем, посмотрел я, как там мои родители без меня живут. Ничего, живут не тужат. В новом доме, машину роскошную купили… Я ж сказал, переехали они недалеко. Через квартал от прежнего дома несколько элитных новостроек бахнули – двухуровневые квартиры, консьержи в подъездах, все дела… Сколько смотрел, в общем, страдания на их лицах не заметил ни разу. И ни разу не слышал, чтоб кому-то из друзей они упоминали, что у них был сын. Друзья, понятное дело, теперь были новые, соответствующие нынешнему материальному статусу… Продали они меня, оказывается, за амулет удачи, благодаря ему хорошие должности получили, теперь как сыр в масле катаются… Не для всех дети – самое главное в жизни. Иногда их называют бесценными ровно потому, что за них никто не предлагал никакой цены. Это было в тот последний год нашего обучения… Пожалуй, мне многое стало ясно. Почему, при равных условиях жизни, Глеб как-то темнее своих сестёр по несчастью, почему глубже принял в себя этот страшный дар. Ленка и Жанна всё-таки одной ногой продолжали ещё стоять там, в лопухоидном мире, пусть даже не веря, что могут вернуться к прежней жизни, они хранили память о ней как нечто светлое, поддерживающее. Для Глеба же этот мир остался за гранью, стал враждебным и ненавистным. Этот мир сам предал, вытолкнул его. Наверняка многое перевернулось в нём от такой правды. – Они… были неблагополучной семьёй? – Да нет, вполне нормальной, интеллигентной даже. Не за кусок хлеба ведь продали, и не за бутылку водки. Ага, на том спасибо. Нет, правда, быть проданным задёшево должно быть обиднее… – Ты… возненавидел их? – Сложно сказать. Обычные люди говорят в таких случаях - «они умерли для меня». У нас так не говорят. Они… исчезли, перешли в разряд того, что не связано со мной, и прекрасно, что не связано. Нет, первое время, около месяца, я рвал и метал. Я несколько дней подходил к «окну», пока оно не потеряло силу. Видел день за днём, как они улыбаются, делятся друг с другом успехами на работе, едят какую-то ресторанную еду с доставкой на дом и смотрят кино на огромном, в полстены, экране. Думал – неужели именно этого им всегда так не хватало? Неужели это я мешал им наслаждаться жизнью? Вернее, я родился именно для того, чтоб мной однажды оплатить комфортное безбедное существование? Мне хотелось отнять у них всё это, перечеркнуть, ввергнуть их в грязь, нищету, болезни, встряхнуть так, чтоб опомнились, чтоб умылись кровью за мои страдания тут все эти годы… Ведьма сказала – нельзя. Магический договор не может быть нарушен, они вправе пользоваться своей долей по этому договору весь отпущенный им срок. И лучшее, что я могу сделать – это забыть о них и думать о себе, смотреть вперёд, а не назад. Тёмный маг должен уметь перешагнуть через всё. Через разочарование, предательство, обманутые чувства… Выжить. Оказаться сильнее. Я так и сделал. Пожалуй, а что тут ещё оставалось делать? Сдаться отчаянью, потерять волю к жизни, погибнуть? Это уж точно было не вариант. – Она ведь по-своему была привязана к нам. Мы выжили, мы были её надеждой. И она волновалась за нас – как тогда, например, когда я навернулся в одном из первых самостоятельных полётов на ступе. Она костерила нас на чём свет стоит, называла бездарями и тупицами, но всё равно страховала в последний момент и лечила в случае неудач – от ожогов, переломов, ядовитых укусов… В основном это было, понятно, хотя бы ввиду того, что мы были последними, начинать с нуля она бы уже не успела. Но всё-таки. Она ведь добывала мне бумагу и карандаши, чтобы я рисовал, девчонкам всякие гигиенические принадлежности – а я даже не задумывался, откуда это всё… А однажды она подарила Жанне маникюрный набор – заказала или примагнитила, уж не знаю. Правда, потом разразилась бранью и поклялась, что это первый и последний раз, когда она дарит такую дурацкую и бесполезную вещь… Но это уже не важно. Ведь Жанна её об этом даже и не просила. Да, в последний год многое было по-другому… – Но она запрещала вам любить! Мы описали красивый круг вокруг башни, ярким пятном сверкнул золотистый свет в «светёлке» - комнатке под самым чердаком, где собирались для посиделок четверокурсницы светлого. Мелькнула также – внутренним смешком, не обязующим к действию, мысль, что забавно было бы подлететь к окошку и напугать их. Но не, оно не стоит риска – у некоторых окон ещё встречаются остаточные явления усердия Поклёпа, когда полётная магия гаснет ещё на подступах к подоконнику. – А тут, Зёма, надо ещё определиться с понятиями. Светлые вот тебе скажут, что некромаги на любовь не способны, так что и нужды нет запрещать. Как может жить светлое чувство в чёрном сердце. Не любовь, разве что страсть… Низменная страсть. Любовь, Земфира, что ни понимай под этим словом – это никогда не просто нечто оторванное от всей остальной жизни. Это то, что срастается с нашим характером, с выбором жизненного пути. Она не запрещала. Она извещала, что мы не можем любить ни лопухоидов, ни светлых магов. И это сперва, конечно, казалось жестоким ограничением и встречало в душе детский протест. А потом приходило понимание, что такая любовь просто невозможна. Либо она вылиняет и истлеет, как одежда на трупе, либо сгноит тебя самого. – Ну, всё-таки бывают же иногда союзы между тёмными и светлыми. – Бывают. Линия раздела света и тьмы – это не линия, скорее градиент. В тёмных есть свет, в светлых есть тьма. Вспомни тот скелет, который никто никогда не решится извлечь. Мы поднялись выше, обогнули шпиль – так близко, что было видно все следы безжалостного времени на нём и на лишённом, ввиду крутизны ската, снега черепичном покрове. – Кажется, я даже понимаю глубину логической ловушки. Возомнивший себя полностью светлым делает шаг к тьме этой гордостью. Но в отношениях между людьми всё не так гротескно и не обязательно летально. Тёмный любит светлого светлой частью собственной души, и наоборот. – Ну, не непременно так, иногда человек любит свою иллюзию, своё представление о другом человеке. Этим и тёмные, бывает, страдают, хотя намного реже, тёмный путь быстро приучает к реализму. Но в любом случае, чувство, которое противоречит твоей сути, твоему выбору, будет разрывать тебя на части. Кому-то, возможно, даже нравится жить, раздираемым противоречиями, но в конце концов или придётся выбрать, или выберут за тебя. Но некромаги – это край спектра. Это то, что слишком даже для многих тёмных, не то что для светлых. Если некромагу и любить – то хотя бы тёмного, но лучше – другого некромага. – Да, это логично. Всё-таки лучше быть с тем, кто хотя бы способен тебя понять, это любой скажет. Сюжетами типа Ромео и Джульетты можно восхищаться, но не стоит забывать, что кончилось там всё плоховато. Получается, она хотела вас уберечь, да, жестковато, но как умела… Мы летели некоторое время молча. Я смотрела на луну, дышала её светом и думала, думала… – Хочешь взглянуть на неё? – На ведьму? У тебя есть её портрет? – Да. Глеб вытащил из-за пазухи медальон и открыл его. В нём и правда оказался портрет – обычный, не оживающий. Лунного света не хватало, но Глеб лёгким движением пальцев сконцентрировал его над изображением. Наверное, если ты лопухоид, при слове «ведьма» ещё долго будешь первым делом представлять седые растрепанные космы и крючковатый нос, даже если достаточно повидал настоящих, совсем других ведьм. А в медальоне – чёрные, как смоль, косы, широкое, скуластое, суровое лицо – про такие говорят, словно из скалы высеченные. Я ожидала увидеть баснословную дряхлость – раз она была так стара, что умерла своей смертью. Но эта женщина не выглядела старой, хотя так же несомненно чувствовалось, что её молодость осталась в баснословно далёком позади. Возраст в ней сказывался не в седине и слабости, а в глубине и резкости морщин, подобных бороздам резака того неизвестного мастера, выточившего из камня древние языческие истуканы, в глубоком, тяжёлом, мрачном взгляде глаз с чуть азиатским разрезом. Существо древнее, опасное даже на краю могилы… – Мы с девчонками называли её – ведьма, старуха. А сейчас хочется сказать: бабушка. Капля любви, я думаю, жила и в её сердце. Тогда, когда я рухнул вместе со ступой, она всю ночь сидела надо мной, складывала мои кости, поливала отварами и мазями, нашёптывала самые сильные наговоры и шикала на Ленку с Жанкой за каждый шорох и звук. О чём ты думаешь? – Я думаю о своём мире. В вашем мире исчезновение многих детей может иметь магическое объяснение. И те, кто не были необратимо прокляты или сожраны какой-нибудь тварью – живы, хоть и в параллельном мире. А в нашем, ввиду отсутствия магии и волшебных школ – только несчастные случаи, работорговцы, просто маньяки. – Да, как-то не знаешь, как думать, что страшнее. Нам повезло, мы выжили и в общем-то, приняли эту свою новую жизнь, после всех драм и переоценок. А о тех, других иногда жаль. Мы ничего не знали о них – некоторых даже имён. Они были вроде бы рядом с нами, но всегда за нерушимой гранью, мы могли только бессильно наблюдать страдания друг друга. Некоторые сходили с ума… Довольно жестоко, что единственный смысл этой ужасной судьбы – быть массовкой, среди которой выделились мы. Да, в мире вообще много жестокости, и с большей частью мы ничего не смогли бы поделать. Большая часть детёнышей, рождающихся у диких животных, гибнет, не вырастая. Большая часть семян, сброшенных растением, сгниёт. Что-то подобное и в данном случае. Издержки… Издержки есть и здесь, на светлом отделении Тибидохса. Девочку-мышь сумели поймать, а не успели бы – её сожрал бы какой-нибудь хмырь. И всё, никаких больше шансов. Зуби рассказывала, это до того, как ты присоединилась к занятиям, было – лет десять назад одна девочка мудрёный сглаз схлопотала, превратилась в стекло. Несли в магпункт, ну и… не донесли. А Как Новус тут не сработает, это человек, а не предмет… В общем, магия – это всегда жестоко, хоть у тёмных, хоть у светлых. Да уж… Забавно, в самом деле, что мы вдруг подняли эту тему – что все эти роскошные в своей жуткости подробности, добавленные для создания нужного антуража, по факту чьи-то жизни. Можно сколько угодно содрогаться от жестокости черномагических проклятий, невозможно при этом отделаться от мысли – самый жестокий злодей любого произведения это автор. Это он придумывает все злоключения положительных персонажей, это он стоит за каждой подлостью персонажей отрицательных. Да, понятно, про сплошные луга с ромашками много не напишешь, без конфликта нет развития сюжета, и обличать зло тоже невозможно без его изображения. Но тут, честно говоря, обличение иногда так себе получается. – И жизнь вообще. В процессе обучения вождению машины тоже можно покалечиться или лишить кого-то жизни. – Тоже верно, и опять же, пустое дело сравнивать, что страшнее. Для тех, в чьей жизни магии не существует, неисправная проводка может быть действительно самым страшным в жизни. И стоит ли им рассказывать, как умирают из-за своего ротозейства, когда в проклятой книге страницей промахнулись… Ну да ладно, надо завязывать с этими разговорами. Ночь, конечно, лунная, но про такое говорят именно «не к ночи помянуть». – Нет, что ты… Как сказать - «Мне интересна твоя жизнь, я хочу узнать о ней больше, но никогда не решусь расспрашивать, как-то нескромно это со стороны того, кому не светило б быть очевидцем», сказать - «Я пережила пока что все эти мрачные книжки, переживу и твои рассказы, хотя бы на это меня хватит»? Что и говорить, я бы там не выжила. Хотя, Жанна тоже не супервумен… Но смысл об этом думать? Просто, когда меня пугает что-то во мраке, я напоминаю себе, что он в этом мраке жил… – Снизимся, передохнём? Ты вся закоченела на ветру. – Да, наверное. Хотя я как-то не заметила… – Завтра заметишь, когда сляжешь. Он взял медальон тремя пальцами и вдруг быстро, словно перекрестил, коснулся моего лба, груди, обвёл вокруг головы. – Что ты делаешь? – Простенькая защита от простуды. Временная, но думаю, хватит. Всё-таки снизимся, достаточно на сегодня. Как говорят светлые, бережёного бог бережёт. Мы сидели на неприметной площадке на крыше Башни Привидений. Площадка была совсем небольшая, только и влезали, что мы и инструменты. Луна серебрила выщербленный камень, тихо грохотала метёлкой ступа. – А теперь ты о чём думаешь? – Боюсь, что ты обидишься, если я скажу. – Не представляю, чем можешь обидеть ты – меня, Земфира. Я посмотрела ему в глаза. – Я думаю о том, что где-то там, под нами, та тёмная гостиная… Тот каменный шар, с которого ты чуть не бросился вниз. Он отвернулся, скрипнул зубами. – Кто сказал тебе об этом? – Глеб, послушай, мне никто не говорил. Я готова объяснить, если ты мне поверишь… Я много говорила тебе о своём мире, о том, что там нет магии, кроме как в книгах, в фантазиях. В общем… в моём мире придумали этот. И вас всех. – Вот как… – Кажется, ты не удивлён? – Меня, строго говоря, сложно удивить. Магия, в особенности тёмная магия, начинается с расширения границ привычного и допустимого. Придумали, значит? – Написали. В книге. Глеб повернулся. Он выглядел вполне спокойным и даже заинтересованным, словно я минуту назад не упомянула о неприятном для него моменте. – Насколько – всех? Несколько любопытно, какой должна быть книга, чтобы вместить целый мир с миллиардами людей. Впрочем, меня больше волнует то, что там, я так понимаю, описан я. Я уже чувствовала, что сболтнула лишнего. Некоторые темы лучше не начинать, чем судорожно пытаться вывести правильно. – И что же ты там прочитала, в этой книге? Теперь ты пытаешься понять, зачем нужно было это нелепое позёрство, пытаешься найти мне оправдание? – Глеб, перестань. Мне никогда не нужно было искать тебе оправдание, и ты прекрасно знаешь, что я никогда так о тебе не думала. – Ну, я как-то не ожидаю ни от каких книг, что там может быть написано в положительном ключе о некромагах – даже от черномагических. Нас было там только двое, и если это событие давалось не моими глазами – значит… не моими. – Я могу не понимать этику некромагов, но я понимаю, что она другая. И как бы то ни было, я считаю, что это было… несправедливо. Несправедливо и жестоко. Словно это меня заставляют упасть на эти камни, приняв, что это – ерунда, которой можно пренебречь… Глеб меланхолично перебирал пальцами в воздухе, словно что-то теребил. – Я убеждена, - продолжала я, уже решив не беспокоиться, как это выглядит и чем обернётся, - что у всего в жизни есть вторая сторона. Так вот и у светлых с их честностью-принципиальностью, с которой они носятся, как дурак с писаной торбой, есть вторая сторона в виде полной слепоты и глухоты ко всему, что не есть они, светленькие. Интересно, кто-нибудь из них хотя бы пытался себе представить, что чувствуют, разбиваясь о камни? Сколько процентов умирают ещё в полёте, от разрыва сердца. Сколько процентов – когда встречаются с землёй, в первые минуты после этой встречи. Сколько выживают – но это касается зданий малой этажности, к коим Тибидохс не относится. Остальные умирают в реанимации или по дороге туда. Много вообще тех, кто вправе рассуждать о подобном? Мне просто интересно, это какой широтой мышления нужно обладать, чтоб решить, что тот, кто не может умереть, и боли не испытывает? – Мне, в сущности, не привыкать, - усмехнулся Глеб, - мои кости ломались и срастались столько раз, что я мог бы написать объёмистую и подробную книгу о том, как это. И переломы – это, разумеется, далеко не самое страшное, что бывает в жизни даже светлого мага, заведомо обходящего те повороты, что нормальны для нас. Я украдкой, надеясь, что он действительно не заметил, смахнула навернувшиеся слёзы. – Дело даже не в том, что магия не делает неуязвимым, и бессмертие не делает тоже. Насколько знаю, даже очень крутые маги не отскакивают от земли, как резиновые мячики, иначе б они были бесценной находкой для драконбола. Но почему-то после особо ожесточённых матчей примерно треть игроков не может покинуть поле самостоятельно, и никто не находит это поводом для приколов или сомнений в их магической силе. Меня просто пугают люди, считающие, что самое дорогое – жизнь, а самое страшное – смерть, а всё прочее можно обесценить в сравнении с этими двумя крайностями. В моём мире я иногда думала – не жестоко ли бывает спасать самоубийц? Особенно тогда, когда речь идёт о каких-то жутких способах, типа прыжка с крыши или самосожжения. Человек вообще жить не хотел, а теперь ещё и должен жить беспомощным страдающим инвалидом. Почему он обязан? Что он им такого сделал, вообще? А теперь думаю – это что, нормально, отказывать человеку в сострадании на основании того, что даже роскоши покончить с собой, доступной последнему лопухоиду, он лишён? Бессмертие может быть не только счастьем, но и весьма обременительной трудностью. – Ну, - Глеб поморщился, видимо, от слов про сострадание, - по большей части тут жаловаться не на что. Жить, зная, что не умрёшь от чьего-то подлого выстрела в спину – это, знаешь, позволяет немного расслабиться. Но да, тут есть тот малоприятный побочный эффект, что от наиболее заковыристых проклятий я не умру, как любой добропорядочный маг, а буду неограниченное время испытывать ощущения, в сравнении с которыми переломы действительно никого не впечатлят. Но это всего лишь повод быть осторожнее и совершенствоваться. Но думаю, ты всё же задавалась вопросом, зачем это было нужно. Не слишком ли примитивный и неприглядный шантаж. Согласен, и примитивно, и неприглядно… – Ну, лично я не стала бы картинно удивляться, что у человека, который вроде как один из самых тёмных из ныне живущих магов, для достижения цели все средства хороши. Можно много что иметь против такой малоприятной этической позиции, но должны же тёмные и светлые как-то различаться, не только же цветом искр. – Интересно, были ли в вашей книге какие-то объяснения, и скажешь ли ты мне о них. Или хочешь сначала послушать мою версию. – Не думаю, что персонаж обязан объяснять авторский произвол, переписывание правил по ходу игры и презрение к логике. Может, и любопытно бы было, как это видится самим персонажем изнутри ситуации, но мало ли, вдруг мне предстоит узнать это по себе. Может, уже завтра и меня начнут переписывать, и я буду творить такое, чего сейчас даже вообразить не могу, и считать, что всё совершенно нормально… Вот это, знаешь, действительно страшно – всю жизнь считал себя человеком, свободным, со своей волей – а теперь раз, и оказывается, ты персонаж… В темноте склонённого лица Глеба видно не было, сложно было предполагать, какое на нём выражение. – Возможно, иногда вся жизнь – это борьба твоей воли с волей автора… Думаю, нам давно пора внутрь. Две ледяные скульптуры крышу Тибидохса украсят как-то сомнительно. Нет, мне-то ничего, я оттаю и таким же буду, а ты успеешь найти себе и менее нелепую смерть. Не устану повторять, хорошо идти по коридорам Тибидохса с кем-то, кто в планировке разбирается сколько-то получше тебя. Архитектура тут вообще как-то не очень для человека, к тому же многие коридоры имели совершенно внезапные и никакими, на мой скромный взгляд, практическими соображениями не обусловленные подъёмы, понижения, ступеньки, а освещались порой единственно магическими завесами – то ли с давешних времён оставшимися, то ли новые Поклёп понаставил чисто для собственного удовольствия. Ну а больше зачем? Сунуться в эти грязные, порядком захламлённые норы даже не всякому тёмному найдётся, для чего, а случайно заблудившемуся бедолаге и без этих завес достаточно невесело. Большинство Глеб, конечно, снимал ленивым движением руки или деликатным постукиванием набалдашника трости по стенке рядом, но некоторые были оповещающими, а вот это точно нафиг надо. – Глеб, а на что похожа магия Локона? Он ответил, не задумываясь. – На дождь. – Странное сравнение. – Вероятно. Наверное, у каждого нашлось бы какое-то своё, только вот немногие из соприкоснувшихся с Локоном оставили об этом какие-либо подробные отзывы. Дождь. Такой, какой любят описывать, но с каким редко встречаются на самом деле, в реальной жизни – тёплый ливень, под которым хочется стоять, запрокинув голову, не беспокоясь о том, что промок до нитки, и смеяться, как счастливый ребёнок. Возвращая смысл выражению, что жизнь вышла из воды… – Ну, наверное, могу представить. Как-то я попала в сильный ливень. Не могу сказать, чтоб он был таким уж тёплым, но укрытия не было, так что вскоре, действительно, стало всё равно и тело привыкло… Да и одежда высохнет, а такое зрелище стоит того, чтоб промокнуть – сплошная стена воды вокруг, бурлящие потоки под ногами, колышущие траву так, словно она водоросли. Вода ассоциируется с очищением, обновлением… Он кивнул. – Это дождь, смывающий с тебя всё лишнее, всю грязь и боль, которую несёшь на себе, не замечая, смывающий с мира прах усталости и являющий его в новых, ярких красках. На самом деле ни ты, ни мир не становитесь чем-то другим, вода растворяет только то, что должно быть растворено. Возвращает настоящую ценность морю, звёздам, цветам, словам… Пожалуй, сложно б было даже для самых удивительных вещей найти какие-то небанальные сравнения – какие слова ни найди, наверняка кто-то их уже употреблял. Ну и ладно, кто на них копирайт-то ставил. А может, дело просто в том, что слова здесь самые подходящие, вот и вызывают ощущение чего-то знакомого и естественного… – Но ты ведь не знал про всю эту авантюру с Локоном… То есть, ты изначально ожидал… несколько иного. На какой-то миг ведь, получается, ты поверил, что… ну, что она выбрала тебя? Он посмотрел на меня с улыбкой. – Возвращаемся к вопросу о грубых и бессмысленных манипуляциях? К вопросу, неужели угрозами и ложью можно надеяться добиться своего? Неужели даже это для тёмных не чересчур низко, подло и гадко? Есть ли что-то, оправдывающее меня даже в этом? Я отвечу тебе. Я считал, что ей это нужно. – В смысле? Глеб досадливо поморщился, то ли на этот вопрос, то ли на очередную растяжку с проклятьем, о которую едва не споткнулся. – Таня… Понимаешь, я, видимо, всё же не очень хорошо её знал. Кто может быть уверен, что знает человека, как самого себя, даже наблюдая его день за днём, минута за минутой три года? Дело даже не в том, что это даёт знание о поступках, а не побуждениях, их вызвавших. Дело в том, что человек сам не всегда понимает свои побуждения. Я понял так, что… ей надоело быть сильной. Надоело принимать решения, отвечать за то, за что она даже не обязана, надоело, что от неё ждут какой-то безусловной безупречности – ждут тем больше, чем меньше должны бы, зная прекрасно о её внутренних демонах. Что может быть, ей больше всего хочется, чтоб хоть раз решение приняли за неё. Преподнесли ей как данность. И дальше можно называть это как угодно – судьбой, чьей-то доброй или злой волей, но по крайней мере, давить на психику и высказывать вагоны претензий из-за этого будут не ей. Я вспомнила, как ведь именно из-за Таниной нерешительности случилась дуэль между Пупером и Валялкиным. Из-за того, что она не могла, а точнее, не хотела выбрать. И позднее точно так же произошла дуэль между Ванькой и Глебом. Вот чему на самом деле сложно найти оправдание после всех подчёркиваний, что никто в принципе недостоин даже постоять рядом с высоким пьедесталом ветеринарного мага в выцветшей майке. – И что же ты думаешь теперь – что ты ошибался? – Не совсем так. Некромаги редко ошибаются в чём-то по-настоящему значительном, склонные ошибаться некромаги выбывают с дистанции ещё в детстве. – Тогда почему же она не выбрала тебя? Потому что ты чуть не убил Валялкина? – Да не собирался я его убивать! – Глеб раздражённо пнул с дороги какую-то черепушку, из которой с обиженным шипением разбежались аспиды, - если б собирался – клянусь своим даром, человека по имени Иван Валялкин больше б на свете не было. – Но… - я ему, разумеется, верила, верила, но всё же, - дуэль… – Дорогая, если б мне так страшно хотелось в Дубодам – а именно туда я бы отправился, соверши я столь циничное и подлое убийство, раз уж для Магщества преступление уже то, что я выжил в этом кошмарном лесу – неужели ты думаешь, я не нашёл бы для этого причин достойнее, чем этот жалкий ветеринар-святоша? Я презирал Валялкина и презираю теперь. Именно поэтому я не стал бы его убивать. Напугал бы достаточно сильно, чтоб он вспомнил, что пафос и бравада ещё никого не сделали бессмертным… Но даже если упрямство этого осла оказалось бы сильнее инстинкта самосохранения, даже случись так – какой проблемой было бы для меня запустить его сердце вновь? О жизни и смерти человеческого тела я знаю побольше, чем этот любитель магических зверюшек, и я готов ответить перед любым судом – если оживить человека в ту же минуту, как он умер, такая клиническая смерть на нём совершенно никак не отразится. Если минуты через две и более – тогда конечно, возможны различные последствия, но тут уж извините. Да и не такой уж по определению неравной была эта дуэль – я всё-таки пока не Бессмертник Кощеев, убить меня вполне можно, если знать, как. Разумеется, всё это относится к спектру тёмной магии, причём такой, в которую даже добропорядочные тёмные детишки лишний раз не суются, о светлых говорить нечего. Что там, перебив Вспышкус Гробулис с тремя исками руки – немалая часть нашей силы в руках, поэтому это уязвимое место – и контрольным в голову, Ничегоусом Невечнусом минимум с двумя искрами можно повредить тело достаточно сильно, чтоб до окончания своей смертной жизни не опасаться возвращения с возмездием – я, мягко говоря, пока недостаточно стар и силён, чтоб бодаться с Ничегоусом Невечнусом. С ним вообще сложно бодаться. Нет, конечно, если кто-то придёт мне на помощь – расклад может измениться… Есть и ещё несколько заклинаний развоплощения и обездвиживания, требующих двух или трёх искр и иногда – обладания достаточно сильным артефактом или выполнения определённых защитных обрядов, что дают результат, в принципе сопоставимый со смертью… Ну, а если кое-кто не умеет пускать двойную или тройную искру или вообще предпочитает стоять как ягнёнок на заклании и пытаться победить врага одним только пламенным взором – так это уже не мои проблемы. Если читать книжки не только по ветеринарной магии, то можно хотя бы догадываться, что на любой лом найдётся своя кувалда, иначе бы, между прочим, некромагов не осталось так мало. – Глеб… – Что? – Ты это что, только что рассказывал мне, как тебя можно убить? Он похлопал меня по плечу, тростью в другой руке в этот момент выводя в воздухе руну. – Я просто знаю, Зёма, что ты никогда не попытаешься меня убить. И ни с кем нежелательной информацией не поделишься. На вспышку руны зловещим треском и свечением отозвались несколько завес и проклятых предметов, насколько хватило моего взгляда. – Коридор кончается тупиком. Поворачиваем. – Почему же она не выбрала тебя? – Это вопрос в пустоту или всё ещё ко мне? Я могу изложить только свои соображения – с ней мы об этом не говорили. Сначала было сложно, потом незачем. К моим словам о побуждениях, стоит учитывать, что в одном человеке могут жить противоположные побуждения, и в их вечной борьбе он и существует. И Гроттер прекрасно понимает, чего она хочет. Точнее, чего хочет одна её часть. Потому-то другая её часть и ищет светлого человека. Максимально светлого, ослеплённого собственной светлостью, цельного и прямолинейного иногда до тупости. Того, кто будет всегда подавлять и связывать её своей правильностью, перед кем она всегда будет в долгу. Кто запретит ей быть новой Чумой – вот её главный страх и слабость… Я кивнула. – Тогда понятно. Посветлее тебя-то в Тибидохсе точно можно найти. И быть Чумой ты бы ей точно не запрещал. – Не запрещал. – Потому что ты тёмный? Или потому что ваша ведьма… – Не потому и не по другому. А потому, что просто не стал бы ломать любимого человека и нарезать его на части, а любить – так любил бы уж целиком. Со всеми прекрасностями и ужасностями. Единственно, чего не смог бы принять – это желанья сделать из самой себя какого-то совершенно другого человека. Думаешь, дар Чумы перешел бы к ней, если б был ей глубоко чужд? С глубоко чуждыми желаньями бороться вообще ничего не стоит. Строго говоря, они если и посещают – то ненадолго. Да уж. Боюсь, при всех рассуждениях о трогательном несовершенстве Валялкин в Тане Чуму любить бы не смог. – Так вот, что касается гнусного шантажа… – Погоди, что это там мелькнуло? – я вцепилась в его руку. – Где? – машинально откликнулся он, но заметил уже и сам. За поворотом удалялось, но не угасало и не исчезало голубоватое свечение. – Там кто-то есть. – Это уж как-нибудь. Интересно только, кто. 100% не Поклёп – тогда б он шёл к нам, а не от нас. Да и с чего б ему светиться, тоже мне ангел… Вирусный сглаз если только подцепил… – А ты не можешь отсюда почувствовать, кто это? Глеб на секунду замер, в ущербном освещении коридора его профиль смотрелся на редкость зловеще и хищно. – Это нежить, скорее всего – хмырь, но рядом есть кто-то ещё. Да и если на то пошло, хмыри обычно тоже не светятся. – Ну, зато в руках у него может быть что-нибудь, что светится. – Интересно, что… Конечно, если рассуждать здраво, переться по тёмным, не самым хожим коридорам Тибидохса, полным всяких малоприятных сюрпризов, за неведомо кем, кто, возможно, очень деятельно обидится, обнаружив за собой слежку – не самая полезная для здоровья и долголетия идея, но надо уже признать её одной из традиций этой школы. Нет, правда, кого и когда останавливали соображения безопасности или попросту того, что они вообще-то куда-то шли? Свет мелькал за тёмными выступами стен и силуэтами иногда встречающихся на перекрёстках статуй, по слухам – обращённых в камень учеников и магических существ, свет петлял в извилистых коридорах стабильно шагах в пятидесяти от нас. Казалось, когда мы рисковали потерять его из виду, он специально дожидался нас, когда же коридор внезапно выпрямлялся, стремительно уносился вперёд, чтобы мы не успели его разглядеть. Слишком поздно мы допустили саму мысль, что нас заманивают в ловушку. Тогда, когда за нами с жутким грохотом захлопнулись каменные ворота. Призрачный голубоватый свет сразу погас, зато вот присутствие кого-то третьего рядом стало совершенно явственным. – Что за чертовщина? – прошептала я, но шёпот мой прозвучал оглушительно. Похоже, мы находились в огромной пустой зале. – Замечательная штука – болотный огонь, не правда ли? – раздался не молодой и не старый, но отчего-то – видимо, из-за ноток издевки и превосходства – противный голос, а вслед за голосом из тьмы выступил и его обладатель, мужчина лет 45-50 на вид, седовласый, с огромным жабьим ртом и колючими злыми глазками, - примитивнейший морок, а как действует, а? Что самое замечательное, действует даже на некромагов, обычно иммунных к любым иллюзиям. А уж вкупе с магией привлечения, внушающей вам, что в интересе к встретившейся тайне себе никак нельзя отказать… Одним словом, добро пожаловать. Поймать вас было только немногим труднее, чем я ожидал. И раньше, чем мы успели хоть слово в ответ пикнуть, на головы нам обрушилось что-то свинцовое и мир вокруг временно погас. Очнулись мы уже связанными. Ушибленная голова болела слегка, но противно, вокруг было по-прежнему полутемно, но явственно слышались чьи-то шаги. Что мы тут делаем? Ах да. Нас заманили в ловушку и оглушили, вот так тупо и просто, как пятилетних. Кто? Зачем? Увы, только в каких-нибудь дурацких романах это сразу становится очевидно и понятно, в моей вот стукнутой к тому же голове что-то пока никаких озарений. Почувствовав взгляд, я повернула голову. Глеб, тоже уже в сознании, был от меня метрах в двух, прислоненный спиной к такой же колонне, как я. Где-то на задворках сознания промелькнула не самая своевременная мысль о старинной архитектуре, которая была лишена большепролётных конструкций, то ли ввиду невладения бетоном, то ли ввиду неумения этот самый бетон армировать. В ту же минуту рядом вспыхнул свет – это загорелось множество свечей в огромном круглом канделябре и озарило одетую во что-то тёмное фигуру всё того же жабьеротого. Теперь я смогла рассмотреть его получше, и на второй взгляд он понравился мне ещё меньше, чем на первый. Вроде и не так чтоб феноменально уродлив по своим чертам, но выражение физиономии такое, которое немедленно хочется стереть, чем-то тяжёлым. – Здравствуйте ещё раз, юные друзья мои. Прекрасно, что вы наконец очнулись. Надеюсь, вы извините меня за столь грубый приём – тяжёлым тупым предметом по голове? Зато сразу проясняет серьёзность ситуации, а верёвки позволяют избежать лишних с моей точки зрения прелюдий. И вообще, вы сами виноваты, что спутали мне планы, я вас ждал совсем с другой стороны и немного иначе. Что вас через Башню Привидений-то понесло? Я так старался… А здесь еле успел пустить болотного огня, организовать ваше нежное усыпление… Заставили вы меня поволноваться! Но с другой стороны, меня это всегда, хе-хе, забавляло – как бессильна бывает любой сложности магия против простых, примитивных лопухоидных приёмов! – Короче, кто вы такой и что вам нужно? Что лично меня всегда забавляло – это неуёмная, баснословная, можно сказать, болтливость книжных и киношных злодеев. Если они не выбалтывали положительным героям все свои планы и не объясняли каждое своё действие, то им, видимо, просто не давало жить чувство неудовлетворённости. Сейчас мы явно нарвались на такого типичного типчика. – Грубо, девушка. Грубо и невежливо. А ещё светлая. Но у меня нет желания вступать с вами в долгие дискуссии и прения. Мы можем быстро и относительно мирно расстаться, если вы отдадите мне то, что мне нужно. Мы разом устремили на него взоры, преисполненные внимания. Никак, мы становимся свидетелями завязывающейся в Тибидохсе очередной нежданной магической заварушки? – Итак, поясняю. Мне стало известно, что одному из вас академик Сарданапал Черноморов отдал на хранение одну важную вещь… Нужную мне вещь. И сейчас я предлагаю этому кому-то по-хорошему, без боли и стонов, мне эту вещь отдать. – А почему вы уверены, что именно нам? – я аж подалась вперёд от удивления, - я, честно говоря, ничего такого не заметила. Мы и пересекались-то с академиком в последнее время не столь уж часто. Если б он мне поручил хранение какой-нибудь важной магической херни, я б такое событие точно запомнила. – И всё-таки кому-то из вас двоих, милые молодые люди, и морочить мне голову не стоит пытаться. И изображать святое неведенье тоже – мне прекрасно известно, что эту вещь невозможно вручить незаметно, помимо воли, без понимания, что это. Я догадываюсь, что вас основательно проинструктировали о важности этой вещи и недопустимости попадания её в дурные руки, но не важнее же она ваших жизней? Со стороны Сарданапала было жестоко возлагать на вас такую ношу, вам её не унести. Я оглянулась на Глеба. Потому как если кому-то из нас Сарданапал что-то доверил, и это была не я, то очевидно… – Самый слабый светлый маг в истории Тибидохса и некромаг, действительно, кого и выбрать-то! Идеальные хранители ценных реликвий. У вас с головой всё хорошо? – Так может быть, на то и расчёт – кто ж заподозрит таких странных кандидатов? Начнём с вас, девушка, всё-таки вы светлая. Вам есть, что мне сказать, или будете испытывать моё терпение и заставлять меня становиться очень, очень плохим? Он подошёл совсем близко ко мне, потом присел на корточки. В руке у него оказался кривой, тускло мерцающий чёрный нож. В жилах у меня заметно похолодело, дёргаться было бесполезно – верёвки были затянуты на совесть. – Ну так как, птичка? Так ли нужна лично тебе эта вещь? Я посмотрела на нож и он мне совершенно не понравился. Ещё меньше, чем обладатель. Почему-то, без обычного для ножей металлического блеска он выглядел только страшнее. – Да нет у меня никакой вещи! С какой стати Сарданапалу мне что-то отдавать? Я что, Тибидохский сейф? Лезвие коснулось моей щеки, ужасающе медленно и жгуче впилось в кожу. Не удосужившийся представиться злодей с явным наслаждением резал на моём лице что-то вроде шрама Гурия Пуппера, а в глазах горело безумное ликование. Кажется, ворот свитера – от курток, видимо, для удобства связывания мы были освобождены – заливало кровью, я не обращала внимания, все силы мои уходили на то, чтоб не кричать, не доставлять этому практикующему садисту такого удовольствия. Нож жёг меня, словно жало, словно бы пускал в моём теле многочисленные ростки и тут же выдёргивал их. Каждый поворот лезвия взрывался в голове такой болью, что впору было сойти с ума. – Идиот! – нервно и зло захохотал Глеб, - требует что-то отдать у людей, которых сам же замотал до состояния кокона! Трудно было обыскать нас, пока мы были без сознания? А чего ж с меня не начал? Кишка тонка? Нашёл противницу по силам – связанную первокурсницу, у которой и искры-то через раз получаются… Мучитель повернул к нему оскаленное в улыбке лицо. – Надо же, господин некромаг с чего-то вдруг стал не в меру жалостливым? – Отнюдь. Просто тупость – она раздражает. – С одной стороны, если на самом деле хранитель – ты, в твоих интересах не привлекать внимания. С другой – ты наверняка более чем уверен в своих силах… Глеб, сползший с колонны, полулежал, неуклюже опираясь на заломленную за спину руку, смотрел этому человеку в глаза – и не боялся. Страх не может жить рядом с таким холодным бешенством в глазах, в такой неподдельной презрительной усмешке. Он не дрогнул, и когда чёрный маг завис над ним, поводя над его носом ножиком, обагрённым моей кровью. – Это не пугает тебя? Что ж, попробуем кое-что другое… Он что-то завертел в руках – совсем маленькое, целиком скрывающееся в ладони, и Глеб, резко побледнев, скорчился, задыхаясь. Незримый мне артефакт то сдавливал, то разрывал ему грудь. – Итак, мой юный друг, ты со мной ничем не хочешь поделиться? – Иди ты к чёрту! – Зря, зря… Едва заметное движение руки – и тело Глеба выгибается новой конвульсией, на губах выступает кровавая пена. – По-вашему, я похож на мазохиста? У меня нет ничего! Затуманившая голову боль расползалась по телу безумным жаром. В этом ореоле мученичества он ещё невыносимее прекрасен. Этот жабьеротый сам не представляет, насколько знает толк в пытках. – Признайтесь, артефакт предлог, вы просто душевнобольной маньяк, сбежавший из психушки! Даже идиот должен понимать, академик не рехнулся, отдавать что-то ценное некромагу! Злодей обернулся. – Как интересно… Ты боишься за него, девочка? Тогда соблаговоли стать сговорчивей до того, как я убью его у тебя на глазах. Снизу ему ответил хриплый смех. – Убьёшь? МЕНЯ? Да ты окончательно спятил… Новое движение руки оборвало смех, заставив связанное тело скорчиться новым приступом боли. Я закусила губу, сглатывая все крики боли и протеста. Нельзя, ни в коем случае нельзя показывать злодеям, что кто-то тебе дорог. И себя, и его ввергнешь в настоящий ад. – Ни капли. Ну попробуй… Вдруг получится. Месть двух некромагинь после этого – твои проблемы. Хорошо, что его спина перегородила происходящее. Как-то забыла я поучиться необходимой в таких случаях выдержке. Но чёрт возьми, как ни больно, как ни страшно – элементарная логика не должна отказывать никогда. Слишком сомнительно, что получив нужное, он нас отпустит – зачем ему живые свидетели? Обычно все эти жертвы бессмысленны, и когда типичные положительные герои вопят: «Лучше я, чем он/она», меня разбирает неуместный в таких ситуациях смех. Кому лучше, почему лучше? Злодей выпрямился и медленным, хищным шагом вернулся ко мне. Хм, на крайний безвыходный случай можно и так – заставить его бегать от одного к другому, пока не устанет. – У некромагов немало преимуществ… Правда, вот не знаю, то, что их можно пытать дольше – это преимущество или нет? Сколько бы времени ты ни выиграла таким образом – я всё равно вернулся бы к тебе… Пока один из вас не признается. Не согласится. Нет, правда, даже если он не знает, как именно выглядит артефакт… Что мешало просто забрать всё, что у нас есть, начиная с Поклёпова кольца и кончая пресловутой тростью, хоть и понятно, что она-то тут точно ни при чём? – Не понимаю, на что вы надеетесь. Даже самыми изощрёнными пытками сложно заставить человека отдать то, чего у него нет. И даже если б у меня действительно был некий ценный артефакт… Вы же понимаете, что я постаралась бы спрятать его максимально надёжно. И неужели вы думаете, что пока мы шли бы к хранилищу – ни одна живая душа нам не встретилась бы? Маг нехорошо прищурился. – Девочка, я же сразу сказал – со мной бесполезно разыгрывать неведенье. Я прекрасно в курсе, что эта вещь может быть у хранителя только с собой. И отдать её можно только добровольно. Итак, начнём с простого вопроса – у кого она? У него или у тебя? – Вы как-то странно понимаете добровольность. Перед моим лицом снова появился нож, скользнул по всё ещё горящей щеке. – Когда такими узорами покроется половина твоего тела, добровольность будет полной и искренней, малышка. Так что с ответом на мой вопрос? Придётся что-то выбирать, и выбирать быстро. Насколько убедительно можно отвечать за другого, что у него чего-то нет? Уверенным может быть только ответ за себя. За себя-то я знаю, что ничего мне Сарданапал не отдавал… Как бы выиграть время – может, Глебу удастся растянуть верёвки… Я смотрела на поигрывающего ножом маньяка, кусала губу и так и не могла вымолвить ни слова – в охваченную болью голову никаких гениальных ходов не приходило. Он поднялся и повернулся к соседней колонне, к выровнявшему рваное дыхание, бледному и очень злому Глебу. – Что ж, будет совсем по-плохому. Посмотрим, чем богат внутренний мир некромагов. Яркая вспышка на миг ослепила привыкшие к темноте глаза, а когда яркие блики перестали скрывать от меня происходящее безумие, я увидела, что добротный свитер Глеба расползся ворохами кудрявых нитей, похожих на китайскую лапшу. Крючковатые пальцы рванули ворот рубашки, и чёрное лезвие коснулось кожи груди. – Что, если я засуну эту штучку тебе под кожу? Подозреваю, это будет малоприятно. Но – к сожалению, да? – не смертельно… – Да у меня он, у меня! – закричала я, - ежу понятно, ни один нормальный светлый маг… – Я знаю, - с довольной улыбкой повернулся ко мне злодей, - знаю, что у тебя. Ты неплохо бравировала, девочка. Жаль, недолго. Но всё-таки светлые меня сегодня удивили… Его шаги отдавались мучительным эхом. Глеб, только придумай что-нибудь. Немедленно. Сейчас. Маг склонился надо мной, посмотрел мне в глаза с неподдельным любопытством. – Не позавидуешь тебе, девочка. Не удивлена. Девушке, влюблённой в некромага, почему-то никто завидовать не хочет. – Что ж, дело за малым. Отдавай артефакт. – Как? У меня, вообще-то, руки связаны. – Руки для этого не требуются совершенно. Просто повторяй: «Я отдаю Луч Последней Надежды совершенно добровольно». Вот, значит, как это называется. Нет, правда, ну не могло ведь быть так, что Сарданапал… ну, стёр мне память, вручив артефакт? Да ну, это уж слишком бредово. Этот душевнобольной нас определённо с кем-то путает. Или всё-таки Глеб… – И всё, так просто? – Да, так просто. Мне казалось, и об этом ты тоже знаешь. Я заставляла себя даже не смотреть в сторону Глеба, просто надеясь, что от уничтожения свитера его путы сколько-то ослабли. Пусть этот урод будет сейчас полностью сосредоточен на мне. – Ладно, я отдаю вам Луч Последней Надежды совершенно добровольно. Берите и проваливайте к чёртовой матери. Злодей недвижно сидел на расстоянии шага от меня, но мне показалось, что это его липкие холодные руки ощупывают меня, а потом проникают внутрь, шарят в грудной клетке, царапая кривыми ногтями рёбра. Я дёрнулась, чувствуя, что может стошнить. – Странно… У тебя его тоже как будто нет… Он выпрямился и, не глядя больше ни на кого из нас, задумчиво потирая подбородок, побрёл куда-то в темноту. Мы ждали, что он вот-вот вернётся, но его всё не было. Свечи по-прежнему горели, но часть из них догорала, становилось темнее. В установившейся тишине где-то вдалеке слышалась возня – то ли крысы, то ли хмыри. – Он что, совсем ушёл? – спросила наконец я, повернувшись к Глебу. Располосованная щека заиграла новыми красками боли. – Судя по всему, да, - Глебу явно было лучше, но темнеющая на губах запёкшаяся кровь казалась на бледно-сером лице контрастно чёрной, - думаю, он понял, что то, что он искал, не у нас, и… – Он… вернётся? – Может – да, а может – нет… В сущности, зачем мы ему теперь? Оставил хмырям на потеху, явно ведь, они ему помогают. Н-да, хотелось бы мне понять, почему он подумал на нас… Мне тоже хотелось бы понять хоть что-то из того, что здесь произошло. Кто этот ненормальный, что за Луч Последней Надежды и что такого ценного он даёт. Ещё одна свеча погасла. Как-то, блин, я сама сейчас не отказалась бы от такого луча… – Думаю, ты не будешь спорить со мной по пункту, что надо выбираться отсюда? Я кивнула. Задача ни в малейшей степени не казалась лёгкой. Кольцо, впрочем, на мне, злодей то ли не додумался его отобрать, то ли не смог. Может, им удастся пережечь верёвку? Больше, конечно, шансов в процессе поджечь себе пятую точку, но всё со временем заживёт, если ты не разодран на куски примитивными злобными тварями. Кольцо заистерило было, что оно в глубоком обмороке из-за переделки, в которую мы вляпались, я возразила, что претензии говорящей вещицы, не сообразившей вовремя предупредить о подозрительности голубого свечения, теперь не принимаются. – Никакого уважения! – визгливо повторяло кольцо, покорно, однако же, пережигая толстый канат, - кто ты такая, девчонка?! А я принадлежало некогда самому Астрокактусу Параноидальному! – По тебе заметно. В одном месте канат уже лопнул, но шевелиться стало только чуть-чуть легче – связывали меня явно на совесть. – Попробуй пережечь верёвку, - посоветовала я и Глебу. – Ты шутишь? Я в ней и пошевелиться лишний раз не могу. Думаешь, он связал бы меня обычной верёвкой? Это та, на которой удавился Иуда. Шёпотом высказывая, что добропорядочным верёвкам в таком возрасте полагается быть кучкой трухи, и я сейчас намерена восстановить справедливость, я ускорилась, раз пять обожглась и, наконец, расправила чудовищно затёкшие руки. Ну и синяки на них будут… Встать оказалось тоже не из лёгких задач, саднящие ноги были как не мои, щека ныла и холодела, словно к ней приложили снег, меня мутило. Ну, главное сделано – и на остальное должно хватить сил. – Повернись немного так, я не хочу тебя обжечь. – Обжечь этими искорками? Ой, боюсь. Давай жги поскорее. – Может, тебе это легко, а мне… – А тебе так трудно причинить мне боль? Он смотрел мне в глаза самым проникновенным и насмешливым своим взглядом, словно это не его тут только что цинично и глумливо убивали. Снизу вверх, но так, словно сверху вниз. А ведь он в моих руках, боже… Он связанный… Я ведь могу… хотя бы поцеловать его. И почему-то этого не делаю, продолжаю методично топить искры в толстом теле верёвки. А ведь знаю, потом уснуть спокойно не смогу, вспоминая этот момент, и чёрный нож, скользящий по его груди, и такое безумно прекрасное в боли и ярости лицо… – С-сволочь, - шипел Глеб, растирая запястья, - ублюдок… Ну попадись он мне в узком переулке в глухую полночь… Да ещё без своей замечательной штучки… Верёвка выжгла в его теле глубокие борозды. Я скрипнула зубами. Если я ещё этого типа встречу, он очень хорошо узнает, что разгневанная лопухоидка – это тоже бывает страшно. – Ну-ка, дай-ка, - Глеб повернул моё лицо повреждённой щекой к себе. – Пустяки. Он снова посмотрел на меня насмешливо. – Позволь уж мне решать, что пустяки, а что нет. С этим «пустяком» ты через десять шагов умрёшь от потери крови. Он водил ладонью над раной и его лицо медленно принимало удручённое выражение. – Обсидиановый нож – это совсем не ерунда. Только почему он на тебя ТАК подействовал? Ну да что могу, то сделаю. А потом, как придём в мою комнату, залатаю уже капитальнее. Он отёр кровь со своего виска, потом провёл пальцами по моей щеке. Эти прикосновения, медленные и осторожные, щекотали, словно разряд тока. Рана затянулась – отнюдь не безболезненно, кстати, но я это ощутила как-то вполсилы, из-за охватившего в тот же момент огромного облегчения. – Ну, если не удастся залечить качественно, чтоб не осталось шрама – можно будет закрыть это татуировкой с какой-нибудь полезной руной. Постарайся не дёргать лицом, кожица пока очень тонкая. Ничего, до перевязочного пункта бы только дотянуть. Пошли.