***
Мы летели над Гиндукушем к пункту назначения. Шел инструктаж. Мне было все равно ― я не видел себя в будущем. Устал. Мне хотелось покоя от шального горячего металла, который навсегда поместит меня в невесомость... Мелькали уже бессмысленные, но когда-то такие счастливые картинки из детства ― мы с сестрой раскрашиваем какие-то рисунки цветными карандашами, наперебой выхватывая нужный цвет из рук друг друга; большой вкусный торт на мой десятый день рождения, со случайно попавшим в него мячом; как я сильно промок под дождем, укрывая собой котенка, которого мама не разрешила принести в дом. Я прижимал его и плакал, от жалости к этому теплому, живому, никому не нужному существу. Мне было восемь. Я не стеснялся плакать, потому что был уверен, что это плакало небо. Мои слезы смешались с небесной водой и стали невидимы для всех... Выглянув в иллюминатор, увидел совсем чужое, почти синее небо без единого облачка и безжалостно палящую Звезду, о существовании которой я практически забыл, живя в Лондоне. Было жарко. Шли на посадку. Где-то в уголках души становилось страшно. Страх рождал адреналин, а много адреналина ― бесстрашие! Что ж, Джон, ты получил то, что хотел. А хотел я одного, доказать себе, что я мужчина, неспособный на однополую любовь к богатому, безумно привлекательному, избалованному параноику, с глазами цвета невесомости. «Вспоминаешь ли ты, хоть изредка обо мне ― непутевом докторе Джоне Уотсоне? ...Приходи ко мне во сне, Шерлок, я не буду тебе врать. Никогда!», ― отправил я ему мысленную телеграмму. Что же я наделал... Я врач и нужен людям! Прежняя жизнь постепенно заволоклась туманом и уходила в подсознание, выжидая только мои сны. Дышать было тяжело, воздух был сухим и жарким. Хотелось пить и прохладного душа, вместо этого был проливной пот и надвинутый на лицо пониже козырек. Я сжал свое табельное оружие. Металл был теплым, а в голове были ясные мысли, основанные на инстинкте самосохранения.***
Бежали дни, изнуряющие жарой и человеческой болью. Я перестал быть похожим на столичного британца. Иногда не мылся по несколько дней. Неважно. На войне тебя успокаивает одно — что твои близкие люди далеко от этого, что им мирно. Пусть даже скучают. Главное, что они далеко, и ты не переживаешь за их жизни, когда идут обстрелы или бомбежки. Хотя близкие не особо по мне скучали, потому что сестра начала спиваться окончательно после разрыва со своей подружкой, а мать с болезнью Альцгеймера доживала свою жизнь в доме престарелых вот уже третий год. Это, вкратце, содержание всех двух писем, что прислала сестра за три года. Я хотел попросить ее разузнать о Шерлоке, но потом вдруг передумал. Не хотел, чтоб законченная лесбиянка увидела во мне гея. Хотя мог попытаться ее убедить, что он мне друг. Но она была не глупа и знала о том, что я как-то быстро ото всех закрылся. Она бы догадалась. Мы ведь кровные родственники. И когда-то здорово ладили, очень давно... Наш взвод передислоцировался. Мы шли очень долго. Я не спал всю ночь, были раненые, которых не успели переправить сразу. Оперировали на месте. К утру ноги перестал чувствовать вообще. Сейчас я просто наблюдал со стороны, как они передвигаются по камням, неся не только меня, но и еще порядочную амуницию. Это повторялось периодически. Время шло, складывая в копилку месяцы и годы. Никогда не думал, поступая в Бартс, что мне придется убивать людей. Несмотря на мой, иногда бескомпромиссный, характер, я довольно сильно переживаю все происходящее, бесконечно прокручивая случившееся у себя в голове, запутываясь еще больше. Безусловно, меня старались беречь, как единственного хирурга, да и вообще врача в батальоне, но иногда и мне приходилось участвовать в боях на местности. Бог меня хранил до того момента, как меня ранили в плечо. Будто взялся за оголенные провода — такая боль пронизывала все мое никчемное существо. Кровь хлестала ручьем! Артерия! Жгута не было. На помощь не позвать. Нельзя себя выдать. Неужели такая глупая смерть, в боли и крови, в одиночестве в предгорье Афганистана. Я слабел. Сняв ремень со штанов, сделал попытку затянуть руку выше ранения, чтоб беречь драгоценную жидкую часть моего тела. Рука онемела. Боль ослабла. Я присел и прикрыл глаза. И подумал о Шерлоке. О моих снах о нем. Зачем я убежал тогда в парке... Зачем? Это странное ощущение счастья, которое давал мне этот химик, было не сравнимо ни с чем. Мне хотелось быть рядом с ним, хоть я... Да и вообще, это сейчас не особо кого волнует. Я соврал! Волнует, меня волнует! Закружилась голова, и я увидел того, по кому так сильно скучал, почувствовал его запах. Так близко! Нереально близко! Он что-то говорил и пытался осмотреть мою рану. Касался моего лица... Гладил меня по волосам... Я закрыл глаза — мне было хорошо. Спокойно. «Спасибо, что ты со мной!», ― была моя последняя мысль.***
Очнулся, уже находясь в госпитале. Первые мысли помню отчетливо, они были о Шерлоке. Не мог поверить, что это было бредовое расстройство на фоне большой кровопотери. При каждом открывании двери, я ждал, что он появится. Но все тщетно. Мой мозг, прощаясь с жизнью, думал о Шерлоке. Я ненормальный! Но мне это нравится, и видимо нравится ему. Так что умирать я больше не собирался, хоть и был пока неимоверно слаб, но тверд в намерениях вернуться в Лондон и во всем разобраться с глазу на глаз. Хотя прошло уже почти семь лет, но об упущенном времени думать категорически не хотелось. Боль всегда расставляет свои доминанты на существующем положении вещей.