Sterility

«Доктор Чен просил присмотреть за тобой…» «Я не мог оставить тебя в таком состоянии без присмотра…» «Как только тебе станет получше, я сразу уйду…» Когда Кибом представляет изумленный взгляд Минхо, пришедшего в себя, ему хочется открыть дверь и бежать без оглядки. Он меряет шагами гостиную, ступая тихо и осторожно, и украдкой поглядывает на мертвенно бледное лицо лежащего на диване парня. Немного инфантильный и неприспособленный, Кибом чувствует непосильный груз свалившейся ответственности за жизнь чужого человека, и тот колючим клубком перекатывается в груди, мешая сделать нормальный вдох. Он выходит из комнаты, оправдывая это тем, что больному необходим покой, но на самом деле обмануть себя не удается — Ки знает, что до спазма в горле боится пробуждения идеального. — Измерь температуру и оботри его еще раз, если понадобится. Я вечером загляну к Вам. — Звонок профессора встряхивает всю муть со дна стакана, она легкой вязью разом окутывает каждую клеточку, когда Кибом понимает, что до Минхо придется дотронуться. «А что, если он откроет глаза? Как он отреагирует на чужие прикосновения?» Проделывая эту манипуляцию в первый раз, он даже не задумывался об этом ни на секунду — было не до этого. Сейчас же, мысль о том, что к Минхо необходимо будет прикоснуться, кажется ему святотатством. Парень топчется рядом с диваном, нервно постукивая указательным пальцем по верхней губе. Как же все-таки страшно. Правая рука неуверенно дергается и ложится на лоб Минхо — кожа влажная, горячая, и Ки понимает, что у него опять сильный жар. С минуту он еще пристально разглядывает идеального, отмечая про себя, что когда он вот так, беспомощный и больной лежит на белоснежной подушке, черты его лица как-то совсем по-детски округляются и смягчаются. Кибом осознает, что делает, только тогда, когда мокрый комок полотенца, зажатого в дрожащей руке, делает первую дорожку по обнаженной груди парня. «Господи, сделай так, чтобы он сейчас не проснулся», — стараясь не акцентировать внимание на идеальности пропорций, Бомми старательно исполняет роль сиделки, тщательно протирая влажной тканью голый торс парня. Ки ругает про себя кого-то свыше за выпавшие на его долю испытания, и ему кажется, что было бы легче разгрузить вагон с углем, чем заниматься «лечением» лихорадящего Минхо. Влажный след умасливает кожу, поблескивающую в городских вечерних сполохах, и Ки благодарен этому сумеречному туману за некое подобие защиты от собственных страхов. Парень делает последний мазок, и подушечки его пальцев нечаянно задевают голую кожу на предплечье. Минхо хорошо растерт, но Кибом снова погружает полотенце в воду, отжимает и намеренно царапает пальцами упругие перекатывающиеся мышцы. Ки проводит волнистую линию еще раз, потом еще и так увлекается процессом, что полностью замещает ткань своими руками, плотно прижимая ладони к пылающей коже. Когда он бросает мимолетный взгляд на лицо идеального, ему кажется, что на него обрушился огромный астероид. В огромных черных глазах нет и намека на «взгляд а-ля убить извращенца» — там лишь усталость и незнакомая туманная поволока. Он пришел в себя. Кибом отдергивает руки резко, как от раскаленной поверхности, и все заготовленные фразы смешиваются в его голове в разноцветный компот. — Тебя надо обтереть… У тебя температура… Очень высокая, поэтому тебя надо обтереть… Чен сказал, я это не сам… — Кибом… — Ки нравится, как звучит его имя в устах идеального, он почти в нирване от низкого голоса с придыханием, поэтому его ответное «что?» еле слышно разбивает напряженную тишину затемненной комнаты. — Давно я так? — Не знаю. Мы нашли тебя вчера — ты вырубился сразу, как открыл нам дверь. — Почему ты?.. Они заставили тебя за мной присматривать? — Что ты, я сам… Мне совсем не тяжело. — Кибому трудно вот так, глаза в глаза, и он под предлогом «надо здесь прибраться» начинает копошиться и поспешно отворачивается к окну. — Кибом… — Ки передергивает, и ему кажется, что звуки собственного имени пробираются под кожу, превращая его в податливый бескостный мякиш, разомлевший от приятного баритона. — Прости меня за то утро… Я так совсем не думаю. Кажется, что под кожей на полной скорости разъезжает гусеничный трейлер, и Ки, подхватив тазик с водой, пулей вылетает из комнаты. — Я позвоню профессору. Он просил известить его сразу, как только ты проснешься. Минхо улыбается тому факту, как ловко Кибом перевел разговор на другие рельсы — значит, зла не держит. — А давай позвоним ему завтра… Уже, наверное, поздно. — Ки тормозит ногами на последнем слове Минхо, будто врезавшись в стену. «Это говорит идеальный? Пожалуй, высокая температура нехило сварила его мозги». — Мне расценивать это как предложение остаться у тебя на ночь? — Кибом заглядывает в комнату, просовывая голову в полураскрытую дверь. Оба понимают двусмысленность этой фразы и, одновременно смущаясь, начинают безудержно хохотать. Предательский румянец проступает на скулах, позже вспыхивают щеки, и от воспоминаний чужого тепла под подушечками пальцев становится совсем неловко. — Я постелю себе на тахте, в прихожей… Я видел, там есть плед. — Ки заканчивает их нехитрый разговор, краешком мысли отмечая, что Минхо совсем не вспоминает по свои заморочки со стерильностью. Возможно, Чен и прав по поводу его значимости для Минхо, и осознание этого факта разливается в груди горячей лавой — он кому-то нужен в этом мире. Очень нужен. Кибом долго ворочается на узком диване, сбивая в неопрятный огромный ком тонкий клетчатый плед: события прошедшего дня будоражат, заставляя анализировать каждое слово идеального; придавать им разный смысл, приставляя его как приставку к корню — но как ни крути, Ки понимает: с ними что-то происходит. Минхо, напротив, засыпает быстро и крепко под воздействием лекарств и спавшего жара. Но парня всю ночь преследуют болезненные сновидения: сумбурные, бессмысленные, нездоровые, и первое, о чем он думает, проснувшись поутру, — как необычно и волнительно чувствовать на своей коже тепло другого человека. Тепло того, кто так и не уснул сегодня ночью…