***
…он стоит на дорожке. Серая вулканическая пустошь исчезла. Пустошь? Какая пустошь? Он в парке Итинохаси ждёт Усаги. Мимо парка на полной скорости мчится машина… её мотор беспощадно шумит… воинственно кричат малыши, играющие вокруг фонтана… непринужденно переговариваются проходящие мимо мамы с колясками… Усаги должна была прийти ещё десять минут назад. Но она опаздывает… Она часто опаздывает… Мамору слышит позади какой-то шорох и странный треск. Он хочет обернуться, но почему-то вдруг убеждается, что это плохая идея, и идёт вперёд, засунув руки в просторные карманы своего любимого зелёного пиджака. Песок на дорожке шуршит под ногами, но чувства безмятежности и радости нет. Всё… иначе? Ему постоянно кажется, что Усаги вот-вот закричит за его плечом «Мамо-чан» и повиснет на локте, но этого не происходит. Мамору проходит к фонтану — красивая белоснежная круглая чаша с ракушками по четырем сторонам, в которой пляшут дугами многочисленные струи. Что-то мелькает чуть сбоку перед водными прядями… Мамору поворачивает голову и смотрит. На бортике чаши сидит Усаги, одетая в то самое красочное платье, которое они подобрали ей в магазине «модного дизайнера». Она неловко натягивает юбку на колени, а рядом с ней — Сейя, облаченный в красную футболку и джинсовую жилетку. На голове у него красуется вопиюще вызывающая красная бейсболка. Почему-то от одного взгляда на неё Мамору испытывает раздражение. …они сидят вполне невинно. Между ними расстояние — две ладони. Губы двигаются, и Мамору не слышит слов, заглушенных шумом воды, но на щеках Усаги вспыхивает румянец, тонкий и нежный, словно капля алой краски, расплывшаяся по пористой бумаге. На губах Сейи играет самоуверенная улыбка давно объявленного победителя, и уши Мамору царапает звук разбитого стекла… Рука музыканта нежно поднимает один из хвостиков Усаги. Мамору, как завороженный, смотрит на золотые пряди, петлями охватывающие ладонь Сейи. А тот склоняется к ним с легким поцелуем, и это почему-то откровенней любого иного прикосновения. Мамору отшатывается… В ногах болезненное напряжение, как будто он готов развернуться и бежать на край света… бежать, пока силы не покинут его, но помимо стремительной обиды и шока в нём нарастает что-то ещё. Что-то… Что? Вперёд. Он должен приблизиться к ним. Обозначить своё присутствие. Напряжение вкатывается волной в руки, и они скрючиваются, как узловатые корни старого древнего дерева, питающегося от сердцевины Земли. «Вспомни, кто ты», — стучит в его ушах набатом. Что это говорит в нём? Гордость короля? Жажда собственника? — Усаги, — требовательно и даже яростно зовёт он, заставляя сладкую парочку вздрогнуть. Усаги быстро вскакивает на ноги, как встревоженная лань. …в любимых синих глазах вязкий маслянистый страх, как будто она ждёт, что Мамору ударит её… причинит боль… Там, где страх, не может быть любви. Он отчетливо и ярко осознает это. — Усако… Нервное быстрое движение плеч, как будто она хочет сжаться в комочек. Что и когда он сделал, чтобы Усаги так испугалась его? Сейя разжимает ладонь, позволяя золотым прядям медленно соскользнуть вниз, а затем обхватывает его возлюбленную за плечи, властно притягивая к себе. — Принцесса, — насмешливо цедит он сквозь зубы, глядя с прищуром на Мамору, — этот отвратный ящер докучает тебе? Ящер? Мамору тянет руку, но вместо ладони видит удлиненную черную конечность, покрытую чешуей. — Усако… Его голос превращается в рык, который прокатывается по горлу горьким предвестником жаркого пламени. — Твой сияющий принц защитит тебя, о прекрасная принцесса! — с задором восклицает Сейя, и его красная футболка превращается в доспех принца Эндимиона. Плащ бодро хлопает за плечом, словно гарантируя, что защитит… убережет… Усаги отступает на шаг назад, нити цветного платья разворачиваются, удлиняются и выцветают, превращаясь в одеяние принцессы Серенити. Из её синих глаз текут горькие слезы, похожие на осколки хрусталя. А Сейя уже выхватывает меч и бросается в атаку, но Мамору легко отбивает удар чешуйчатой лапой. — Ты! — гневно выдыхает он. — Это из-за тебя она смотрит на меня, как на чудовище! Это ты превратил меня в монстра! Своими сказками, своими лживыми баснями… Ты… Ты… Пламя жжет его грудь и требует, чтобы он дал ему волю, но он не может… не хочет… нельзя. Нельзя! Нельзя! — Разве можно кого-то сделать монстром? Можно только подсказать человеку, куда посмотреть, чтобы заметить… Остальное сделает сам обнаруженный монстр, — с ухмылкой отвечает соперник. — Я не монстр! — ревет Мамору и могучим ударом отбрасывает его прочь. Лязгают доспехи, а Усаги кричит пронзительно и отчаянно. Этот крик зудит под кожей. Он поворачивается к ней. — Пожалуйста, Усако… Пожалуйста. Увидь меня. Прошу тебя! — Ч-чудовище! — выдыхает Усаги и бросается от него прочь по светлому просторному лугу, сменившему знакомый парк с фонтаном. Белое платье бьется в воздухе словно крылья, на которых она могла бы воспарить, если бы судьба была благосклонна. А вот Мамору легко отрывается от земли, когда преодолевает растерянность, охватившую его в первые мгновения бегства возлюбленной. Кожистые крылья загребают воздух. — Усако! — рокочет он, словно гром, а она, как раненная белая голубка, стелется над самой землей. Что-то душит его… Как будто Усаги не просто слово бросила, а накинула на его шею лассо, которым душит… душит… душит. Он бросается вниз, приминая её к земле, и кричит: — Посмотри на меня! Посмотри! Но Усаги отворачивается, сопротивляясь железной хватке могучей лапы. Его когти случайно поставили рванную царапину на летучих ключицах, и кровь россыпью карминовых пятнышек расцветает на белом шелке платья. — Чудовище, — хрипит принцесса, и Мамору, не в силах преодолеть тошнотворную волну обиды, выплескивает её наружу. Она вылетает узкой полосой оранжевого пламени, которое почти ласково лижет волосы Усаги… они загораются, и вот уже пузырится нежная белая лилейная кожа. Пузыри лопаются с мерзким треском, а он видит только заломленную шею упорно не желающей смотреть на него возлюбленной… лишь спустя несколько мгновений Мамору осознает содеянное, но уже безвозвратно поздно, и последние ноты её отчаянного предсмертного крика впиваются ему в уши трагичным крещендо. Мамору кричит, хватаясь за обгоревшее тело Усаги, но она лишь оседает на его ладонях жирными чёрными пятнами. Он уже не дракон над телом мертвой принцессы, а несчастный парень в зелёном штопанном пиджаке, который стоит на коленях перед телом уничтоженной им девушки…***
Собственный горький крик ещё отдавался эхом в ушах Мамору, когда он понял, что упирается ладонями в серый песок пустоши. Чёрные пятна ещё несколько мгновений были видны на его руках, но медленно поблекли и исчезли. Песчинки острыми зубьями впились в подушечки пальцев, и Мамору с трудом оторвал руки от земли. Как потерявшийся и напуганный ребенок, он стал торопливо осматривать их. В ноздри всё ещё ввинчивался сладковатый запах горелой плоти. — Вот и первые врата, — раздался голос Алмаза из-за спины. Его прохладная ладонь легла на плечо Эндимиона и чуть сжала. — Как самочувствие? — Я убил её… Убил… — прошептал Мамору, забыв сбросить руку принца Немизиса. — Но я не хотел… Пламя… Пламя… Его взгляд заметался, пытаясь найти тот белоснежный легкий призрак Усаги, что парил перед ними ещё какое-то время назад, но только чёрный пепел падал сверху крупными хлопьями… …он хотел обернуться. Усако должна быть за его спиной. Она ведь не могла обратиться в этот пепел! Это всё болезненное бредовое видение, подкинутое ему адом. Усако. Он ударил кулаками по песку, вбивая острые песчинки в кожу и взвывая от боли. Нельзя оборачиваться. Нельзя. Терпеть… Терпеть до предела собственных сил и даже больше. Тошнотворный запах вился вокруг него, как наброшенная на шею петля. — Ну что? Хочешь повернуть назад? — Алмаз обошел его и присел на корточки рядом. — С ума сойти, ты плачешь? Мамору поспешно отер предательскую влагу с глаз, с яростью уставился на своего проводника и прошипел: — Не твоё дело. Веди дальше. Я преодолею все врата. — Почти в каждых из них тебе придется убивать, мой светлый принц, — в улыбке Алмаза мелькнуло что-то похожее на сочувствие. — Чаще всего ту, что ты так отчаянно пытаешься вывести из юдоли павших. Но порой и других, кто тебе дорог. Мир не будет лукавить, не будет юлить, не будет и щадить. Давно ты чувствовал себя убийцей, Эндимион? …тяжелая туша Скрута оседает на него, пытаясь погрести под собой. — Убивший дракона сам становится драконом, — доносится до его ушей ядовитый шепот, и он в ярости толкает издыхающее чудовище. …ярость и боль заставили его поспешно вынести приговор Берилл. Она убила его отца, обратила против него его друзей и соратников, продалась Металлии и ещё посмела сказать, что любит его… Немного ушло у него времени на колебания, прежде чем он пробил ей голову насквозь стальным когтем. …Рей. Отважная решительная Рей, которая ввязалась в схватку со Скрутом в самый отчаянный момент. Он чувствует, что её кровь тоже застыла пятнами на его руках, хотя и не мог в полной мере осознавать и контролировать эту хтоническую часть своей личности. — Я убивал многих, — прошептал он. — И сейчас помню весь цикл своих перерождений. Там приходилось убивать и монстров, и чудовищ, и простых смертных, когда мне выпадало находиться среди противоборствующих армий. — Что ж, к каким-то вещам тебе не привыкать, — хмыкнул Алмаз. — Но мир всё равно тебя удивит. Мамору, не говоря ни слова, поспешил встать. Затылок болезненно кололо. Его воображение рисовало наполненный ужасом взгляд Усаги, впивавшийся в него как копьё. Только вспомнился ему и сочащийся перламутровой росой мак Гипноса. «Спокойно, — мысленно проговорил он себе. — Она спит и не видит ничего из того, что вижу я. Это только мои испытания, и мне необходимо проявить свою силу и выдержку. Обернусь — пущу прахом все приложенные до того старания. Я должен бороться с необдуманными порывами. Держи себя в руках, Мамору Чиба. Ты же чёртов Такседо Маск, который балансировал даже на самых хлипких фонарных столбах!». Эта маленькая, но наполненная показной бодростью речь вызвала на его губах тень улыбки. Он мотнул головой, будто стряхивая ту невидимую удушающую петлю отвратного аромата, а затем пошел вперёд, направляя яростный взгляд на линию горизонта. Алмаз только хмыкнул, но шаг в шаг пошёл за ним, насвистывая какую-то незатейливую мелодию. …как же он его раздражал. Монотонность серой пустоши могла бы свести с ума. Мамору старался отключить сознание и просто упрямо двигаться вперед, но зудящий рядом принц Алмаз не давал ему этого сделать: — Вот вы победили Мудреца… Это, конечно, была та ещё задача. А что случилось дальше? Вы спокойненько вернулись в свою лохматую древность и продолжили двигаться к вечной молодости и красоте? Ты же понимаешь, что за тысячу одинаково просветленных лет вы с Серенити друг другу осточертели? А ваша дочь? В жизни не видел столь порочного существа! Ты будешь утверждать, что это всё магия Мудреца, но я тебя уверяю, что он просто освободил дремавших в ней демонов. Так вот, возвращаясь к теме будущего. Как думаешь, если Серенити исполнит данное умирающему мне обещание и позаботится о моем народе, то тогда никакой трагедии для нашего клана не случится? У нас будет дипломатия, союз и всё такое… А значит, у меня будет прекрасный шанс вступить в сонм любовников твоей супруги. А значит… — Заткнись, — устало бросил Мамору, чутко рассматривая однообразный пейзаж перед собой. Его держало в напряжении ожидание нового призрака, который мог появиться в любой момент и принести с собой смерть… — Что? Неужели я недостаточно хорош для любовника? Максимум интрижка на одну ночь? Я видел в твоем сознании хвостатого хлыща, миловавшегося с Серенити у фонтана. Это чемпион, которому ты уступил принцессу? Чем я хуже? — Он по меньшей мере не стал бы утверждать, что технологии Хрустального Токио ересь, не гипнотизировал бы Усако и не стремился бы всех уничтожить, — буркнул Мамору, не веря самому себе. Но да… в сравнении с Алмазом Сейя уже не казался таким неприятным типом. — О, будете строить семью на троих? Как современно! Что ж, тогда мне остается только приударить в чудесном будущем за Маленькой Леди. В ней столько пыла и страсти… — Ты — грязный извращенец! — вспыхнул Мамору и схватил принца за грудки. Он встряхнул Алмаза, а тот только усмехнулся, упиваясь яростью Эндимиона. Рассмотрев в дерзких фиолетовых глазах своё искаженное злостью лицо, Мамору мгновенно отпустил принца. — Правильно, будь хорошим мальчиком, — пропел Алмаз. — Чем больше ты даешь воли гневу, тем глубже проникнут в тебя миазмы ада. Мамору закусил губу и вновь продолжил путь. В воздухе мелькнуло что-то белое. Сердце сжалось, когда ему вспомнилось видение, с которого начался его путь по пустоши: Усаги и Сейя… Неужели снова? Ветер мчал к нему это нечто белое, и вскоре он понял, что этот крошечный предмет… носовой платок. Он механически поймал его, когда тот подлетел поближе. Обычный женский платок с тонкой полоской кружев по краю. От него сильно пахло какими-то чужими духами — жимолость и что-то ещё… — Это черная смородина, — с готовностью пояснил ему чей-то мелодичный голос. Мамору вздрогнул, но мир перед ним затянулся молочной дымкой, в которой остался четким только платок.***
— Тебе нравится запах? — спрашивает его Саори*(1), которая несколько мгновений назад отдала ему платок, чтобы он вытер с лица мартини, которым его прилюдно облила супруга… — Да, приятный, — с легким промедлением отвечает Мамору. Ему нужно обернуться, чтобы увидеть спину жены, но вместо этого он смотрит на сочувствующе улыбающуюся ему Саори. — Она у тебя темпераментная, — констатирует его бывшая одноклассница. — Но я думаю, что извинишься, и всё будет в порядке. — Да, не в первой, — хмыкает он, окуная лицо в запах жимолости и черной смородины, и пытается перевести тему: — Как Кобаяши? Саори блестит ободком обручального кольца, которое задумчиво покручивает на пальце. В её лице сквозит странная мука, как будто она сожалеет о чем-то безвозвратно утраченном. — Неплохо. Его собираются повысить. Он расстроился, что не смог сегодня, но говорит, что на следующей неделе обязательно тебя выловит. — Ясно, — Мамору опускает глаза и рассматривает стоящий перед ним бокал с ирландским кофе. — Позвоню ему всенепременно. — Ты никогда не представляешь, как бы сложилась твоя жизнь, если бы ты…мгм… ну, — Саори мнется, как будто слова разбегаются от неё, и Мамору с понимающей улыбкой приходит ей на помощь: — Сделал что-то иначе? Ты про жизненный выбор? Очень зыбкая тема. Поворотных точек на пути много. Например, я мог бы выбрать для поступления Киото, и наши с Кобаяши пути разминулись бы после школы. Я бы переехал… »…и не познакомился бы с Усаги», — мысленно заканчивает он. Настроение паршивое. А какое ещё может быть, когда жена буквально позорит его на глазах посторонних? Она почему-то вбила в себе голову, что они с Саори назначили свидание. Хотя это просто стечение обстоятельств, что они оказались тут вдвоем, без Кобаяши… Но можно ли действительно так поступать? Не правильно ли было бы отменить встречу? Ведь он сказал Усаги, что просто встретится с бывшим одноклассниками… А она… Пришла заранее в этот бар и ждала, пока они с Саори придут, чтобы закатить сцену… И это при том, что самой себе Усаги позволяла регулярно проводить время с другими мужчинами. В памяти всплывают ядовитые шепотки соседей и непринужденные легкие, как облачка оправдания Усаги: «О, этот парень просто помог мне на улице, когда я подвернула ногу. Он донес меня до дверей, и я, конечно же, предложила ему выпить чаю», «Это ухажер Минако, ему нужен был совет по поводу подарка на день рождения», «Глупый Мамо-чан, тут ничего такого. Это мой однокурсник. У нас общий проект», «Сейя просто мой друг. Он неинтересен мне как мужчина». Кто-то мог бы сказать, что всё это звучит чрезмерно натянуто, но в сочетании с безмятежным тоном и нежной улыбкой Усаги повода не верить в это нет. Более того, Мамору стыдится, если только на миг допускает сомнение. Но вот ему его вторая половинка не во всём верит… Итог: скандал, мартини, утешающая его Саори. Как это вообще работает? — …школа. Надеюсь, что Асэми там понравится. Пока он странствует в мыслях, Саори делится с ним информацией об их с Кобаяши дочери. Мамору кивает, думая, что у них с Усаги тоже могла бы быть дочь. Может быть чуть младше Асэми… Только по началу не получилось, а потом Усаги сказала, что сперва образование и карьера, а уж потом… «Потом, которое никогда не настанет», — шелестит у него за спиной, и он дергается, чтобы обернуться и увидеть нежданного беспардонного собеседника, но в последний миг останавливается. Почему? И сам не знает. Невежливо к Саори? Возможно. Да и глупо искать в зале отголоски собственных мыслей. Он смотрит на безукоризненно ровную челку подруги и, ловя мечтательно-смущенный взгляд её зеленых глаз, убеждается в том, что знал уже десять лет назад. Саори влюблена в него. Это горькая влюбленность глубоко замужней женщины, которая, может быть, и мечтает о «сплетении тел и слиянии душ» с объектом страсти, но будет брать только по крошке с протянутой ладони, лелея своё чувство, как малого ребенка в душе. — Знаешь, Мамору, — шепчет она, а её ресницы мечутся вверх и вниз, как крылья попавшей в силки птицы, — тогда десять лет назад я хотела подарить тебе галстук… Так тщательно выбирала его в магазине… Ты позвал нас в гости, и я думала, что у меня будет возможность вручить тебе его. А в итоге… Мамору закусывает губу. Он удивлен, что Саори решила быть с ним столь откровенной. — В итоге, — чуть помедлив, находит она слова, — ты познакомил нас со своей девушкой. Я как обезумела. Вы были столь серьезны в своих чувствах… Я не могла поверить, что эта школьница тебе пара и отчаянно сопротивлялась этому. Но потом сломалась. Она была так чиста и непосредственна в своих эмоциях. И я подумала, что тебе действительно нужен кто-то вроде неё рядом… Кто-то яркий и живой, а не такая как я… Тогда я подарила галстук Кобаяши. — Саори, — он отчаянным жестом накрывает её дрожащую ладонь и сжимает ледяные пальцы. — Прошу тебя. Не надо. Это давно миновавшее. Ни тебе, ни мне не стоит ворошить прошлое. К нему нет возврата. — Ты хочешь сказать, что даже сейчас, когда всем твоим друзьям очевидно, что твой брак — полная катастрофа, — вибрирующим как струна голосом говорит Саори, — ты бы ни за что не… — Я не мог. Уж прости. Такой я идиот, — какой-то частью души он сожалеет, что отвергает полуозвученное признание давней подруги, но очень малой, и добавляет от чистого сердца: — Ты прекрасна, Саори. Такая женщина, как ты, достойна быть воспетой в чьем-то сердце, как богиня. Но я не владею своим сердцем. Оно принадлежит Усаги с первых мгновений нашей нелепой судьбоносной встречи. — Вот как, — ресницы Саори замирают опущенными. — Значит, я зря мечтала. У меня никогда и не было шанса? Мамору молчит не в силах произнести требуемый ею ответ. Он кажется ему чересчур жестоким. — Что ж, — Саори очень осторожно снимает его ладонь со своей, вскользь гладит пальцы и отстраняется, — Усаги наверняка ждёт, что ты придешь домой, извинишься, и вы помиритесь. А я просто принимала желаемое за действительное. Прости, Мамору. — Все хорошо, — произносит он два гладких совершенно безобидных слова, но в глазах Саори блестят горькие слезинки. Он не помнит, как выходит на улицу. Огни витрин бросают на него тусклый, почти враждебный свет. Мысль о Саори зудит в его сознании, как досадливая заноза, но он усердно пытается отбросить её прочь и думать об Усаги. Это получается только в разрезе случившегося скандала. Не жалеет ли он на самом деле, что все сложилось именно так? С каждым месяцем ему кажется, что они с Усаги всё дальше и дальше друг от друга… Когда они в последний раз проводили время вместе? Когда смеялись? Когда он в последний раз шутливо забрасывал её на плечо и грозился наказать за бандитское поведение, выражавшееся в наглой щекотке и нахальных рожицах? Воспоминания блеклыми призраками проплывают перед глазами Мамору, и он досадливо пинает подвернувшийся камешек. — Чиба Мамору? — раздается у него внезапно за спиной. Мамору хочет обернуться, но в голове звучит чей-то голос: «Что бы вы ни видели, что бы ни слышали. Оборачиваться нельзя». — ХА! — с громким криком посторонний обрушивает удар на затылок Мамору. Он содрогается всем телом и летит на асфальт, который с готовностью раздирает ему кожу. — Как хорошо, что некоторые правила действуют вне зависимости от того, что тебя окружает, — раздается сверху насмешливый ехидный голос. — Надо сказать, что здесь твоя женушка обладает поразительной прытью в постели. Бывай, Эндимион. В поле зрения Мамору мелькают изящные белые востроносые мужские туфли и брюки с идеальными стрелками. По асфальту с царапающим звуком подскакивает что-то похожее на трость… На мгновение на него наваливается вязкая темнота, которая как смола затекает в глаза и уши, но он достаточно быстро оправляется и с трудом поднимается на ноги, цепляясь за фонарный столб. Что-то стекает ему за воротник… Он проводит рукой по затылку, а потом растерянно смотрит на алую жидкость запачкавшую ладонь. Кровь… У него разодрана кожа… Кто и почему его ударил? Ему бы на самом деле позвать полицию или просто прохожих на помощь, но эта мысль гаснет, едва забрезжив. Усаги… Он ковыляет вперёд, а в ушах звенит на высоких частотах чей-то отчаянный крик, срывающийся на визг: «Нет! Нет! Нет!!!», но это ведь только в его голове… Мамору с трудом доходит до дома, но ни при входе, ни на лестнице он никого не видит — дом, как будто, вымер. У двери он долго ищет в кармане ключи, нащупывая какой-то повседневный липкий от крови с его рук хлам… А потом понимает, что дверь не заперта. Он толкает её и видит почти сразу за порогом ключи Усаги с розовым блестящим брелоком кроликом. Первая, но какая-то почти нереальная мысль, состоятельность которой рушится на глазах, — на Усаги напали… Её плащ, сумочка праздно валяются на полу в разных местах, с тумбочки у зеркала прихожей слетели телефон и всякая мелочь, а ваза опрокинута и капли ещё падают на пол. Рядом с кремовыми лодочками валяются мужские, чёрные и очень модные, туфли, о которых можно сказать наверняка, что они баснословно дорого стоят. Мамору поднимает одну из туфель и задумчиво рассматривает, ожидая подсказки памяти. Но тут как будто включают звук. Он слышит томные вздохи Усаги, перемежаемые пошлыми словечками, шлепки обнаженных тел и гортанный мужской рык… — Ах, Коу… Коу… Коу… — заходится Усаги явно на подступах оргазма, и Мамору чувствует тошноту, которая прорывается наружу желчью прямо на дорогую туфлю. Он с омерзением отбрасывает грязную элитную вещь, мотает головой, но только усугубляет приступ головокружения. Хватаясь за косяк, он проходит в гостиную, где в неброском свете абажура петляет изысканный след из одежды любовников. Зачем он идёт туда? Всё и так предельно ясно. Лучше выйти из квартиры и вызвать себе скорую. Ему нужна помощь… Ему плохо… А он? Что он делает? Мамору подбирается к двери в спальню и перед его глазами плывут цветные пятна, через которые он видит, как его драгоценная возлюбленная выгибает спину, широко расставив ноги, и елозит грудью по их супружеской постели, а сзади блестит потом проклятый «просто друг» Сейя Коу со своего лучшего, чёрт побери, ракурса. Мамору закусывает губу, и боль тлеющим огоньком прожигает цветные пятна, делая картинку четче. Волосы Усаги распущены и стекают золотыми ручьями на кровать, спину и пол… Упругие бедра ритмично двигаются с такой непринужденностью, будто она в спортзале на занятиях. А Сейя обрушивает удары ладони на её ягодицы, не прекращая поступательные движения, и рычит что-то вроде «и кто здесь моя развратная шлюшка?», а Усако, его Усако, томно стонет, подмахивая бедрами: «Я твоя развратная шлюшка». Мамору со всей дури бьет по двери спальни, и она врезается в стену, заставляя любовников прервать своё безусловно увлекательное занятие. Они на мгновение цепенеют, как будто не могут понять, как Мамору здесь оказался и кто он вообще такой… Синие глаза Усаги оживают первыми. Она шепчет: — Мамо-чан… Унижение. Жгучее тошнотворное унижение. Боль. Острая клыкастая боль от омерзительнейшего предательства. Гнев. Безудержный и беспощадный гнев. Всё это схлестывается в почти оцепеневшем сознании Мамору, заставляя его забыть о нанесенном ему на улице ударе. Он глухо рычит, как дикий тигр, раззадоренный чересчур самонадеянным охотником, и в первую очередь смотрит на, так и не вытащившего из его жены ничуть не приунывший от происходящего член, Сейю. Тот обезоруживающе улыбается, как будто все происходящее не более, чем маленькое недоразумение. Усаги ведёт бедрами вперёд, чтобы высвободиться, но Сейя придерживает её за талию и мягко шепчет: — Мамору, выйди, пожалуйста, нам надо закончить. Буквально пять минут и поговорим. — Пять минут? — ойкает Усаги и елозит по кровати, но не пытается освободиться. — Не переживай, зайка, всё будет, — скалит зубы в наглой улыбочке Сейя, и Мамору теряет контроль. Он бросается вперёд и хватает чёртова ублюдка за плечи, обрушивая его вниз на Усаги, придавливая тем самым девушку к кровати. Его челюсти как будто увеличиваются в размере, и он впивается в могучую шею Коу, которая оказывается для него не тверже куска хорошо приготовленного стейка в ресторане. Нижние клыки вспарывают мягкое горло спереди, и где-то в отдалении Мамору слышит надсадный визг Усаги, на которую хлынула кровь… А верхние зубы давят на загривок Сейе, пока не раздается торжествующий треск сломанных позвонков. Звёздный мальчик опадает безвольной куклой вперёд и Мамору, сплевывая кровь, по-паучьи шипит, вдавливая это мощное красивое тело в извивающуюся в тщетных попытках высвободиться Усаги. — Хотела — получай, — цедит он сквозь зубы, с дикой силой надавливая вперёд, а хруст и бульканье дают ему понять, что он достиг своей цели, и теперь его жена раздавлена собственной тайной любовью. Голова больше не болит… Мамору выпрямляется и с горечью смотрит на два окровавленных изломанных тела на кровати. Мрачное торжество, охватившее его в момент свершающейся казни, отступает, зато ноет сердце. Обручальное кольцо жжет огнем руку. Наверное, не стоило ему действительно соединять свою судьбу с Усаги… Если бы не это, она бы была сейчас жива… Жива… Его ладонь растерянно касается золотой пряди, вымоченной в крови Сейи. Как так, Усаги? Почему? Спазм подкатывает к горлу, и Мамору отступает от кровати, постепенно осознавая, что именно он сделал… и как сделал. — Мамору! — раздается за его спиной крик. Он узнает голос Саори, но не смеет обернуться и посмотреть. — Мамору! — уже настойчивее окликает его подруга и тормошит сзади за плечо. — Посмотри на меня, Мамору! Она заслужила это! Ты сделал это только потому, что она заслуживала этого! Теперь надо бежать! Пожалуйста, посмотри на меня! Я уведу тебя, и никто не заподозрит тебя в этом! Никто не поверит, что ты это сделал! Он стоит как истукан, осмысливая слова Саори. Заслужила… Нет. Нет. Нет! Даже, если Усаги действительно обманывала его… даже, если она любила кого-то, кроме него… даже, если изменяла… даже, если не только с Коу. Она не должна была умереть… Он не должен был убивать её только потому, что она решила быть с кем-то ещё. Да, больно. Да, предательство. Но он не должен был карать её за это! И Коу… Он не должен был его убивать. Мамору моргает, рассматривая тела любовников, теперь в них ему мерещится какая-то тонкая воздушная картина, плывущая по воздуху, хотя сплетение тел дикое, неестественное, пугающее… — Мамору! Скорее! — надрывается Саори, молотя его по плечам, но он не отрывает глаз от картины перед ним, стоя как истукан… Град ударов затихает…***
— Вот и вторые врата, — пропел Алмаз, возникая в его поле зрения. — Как тебе вкус крови? Мамору вздрогнул и часто заморгал, срывая полог оцепенения. Видение было столь достоверным, что он будто бы всё ещё оставался «там», в спальне, где валялись сплетенные намертво тела Усаги и Сейи… Он механически облизал губы, но вкуса крови, вопреки ожиданиям, не ощутил. — Не знаю, — честно ответил Мамору. — Зачем ты вмешался в ход событий? — Имею на то право, — ухмыльнулся принц Немизиса. — Смотрю ты быстрее оправился от этого убийства. Нет истерики, как в прошлый раз. Красиво ты их прикончил. — Нравится смотреть на такое? Пожалуй, не ожидал от тебя иного, — хмыкнул Мамору, сам поражаясь своему спокойствию. Возможно, это испытание оказалось слишком уж нереалистичным. Пусть картины и были чудовищными, его слишком явно пытались вывести из себя и заставить отвернуться и бежать прочь. Но в этом страшном деянии, диком зверином убийстве, была сокрыта очевидная мысль. Ее никак не хотел уяснять Скрут, пытавшийся убить Серенити за «предательство», но для себя уже уяснил Мамору, ещё тогда, давным-давно на крыше онсэна в Киото. Даже измена Усаги не является поводом лишать мир её света… Она — его. Это очевидная ясная мысль, которая помогала ему двигаться в загробном мире и находить путь для них, но это «его» означает только принадлежность сердца Мамору ей. Остальное — за Усаги. Если вдруг она храбрилась во имя спасения мира и вынужденно отрекалась от любви к Воину, отправляясь за Мамору в «небытие», то у него найдутся силы принять любое её решение потом, когда наступит мир и благоденствие… — Постиг дзен? — раздраженно поинтересовался Алмаз, заметивший мягкую грустную улыбку на губах принца Земли. — Посмотрим, что из тебя третьи врата вышибут. Уверен, твой заключенный с самим собой мир треснет. — Может быть, — только и ответил Мамору, и Алмаз, сердито зашипев, проследовал вперёд. Пейзаж стал потихоньку меняться, что вызвало облегчение у Мамору, которого уже мутило от окружающей серости. Тусклая зелень, пробивавшаяся сквозь камни, радовала усталое сердце, а уж мелкие белые цветочки терновника так вообще побудили его ободрённо вскрикнуть. — Готов расслабиться? — неприязненно бросил Алмаз, глядя, как принц Земли подушечками пальцев гладит нежные лепестки, бросающие вызов частоколу колючек. — Ни на миг, — бодро отозвался Мамору, вскидывая голову и с интересом рассматривая надвигающуюся стену леса. Он был смешанным — колкие пихты плотно подпирали дубы и буки, чьи листья были щедро одарены похожим на солнечный светом, источник которого был не виден. Такая жизнерадостная картина казалась очень подозрительной после километров серых пустошей. Пристальный взор принца уловил движение, от которого сердце сжалось… Он будто перенесся в прошлое, когда был зелёным юнцом, отправленным отцом в густые леса западных земель, где встретил удивительного мальчика, сопровождаемого косматым лесником. Мальчик с короткими волосами цвета спелой пшеницы и пронзительными синими глазами, едва достигший подросткового возраста, вышел из-за кряжистого дуба, глядя на Мамору, как настороженный, но любопытный зверек. Его руки чуть дрожали, сжимаясь в кулачки. Пожалуй, ему около десяти весен… …он знает… знает теперь, что это совсем не мальчик. Под мешковатой нелепой одеждой пряталась Серенити. Она беззастенчиво провела замызганным рукавом под носом и посмотрела прямо в его душу. — Привет, — прошептал принц Земли одними губами, ступая вперёд и протягивая руку. …ему почти забылось, где он и что происходит. Маленькая Серенити трепетала длинными ресницами в десятке шагов, и Эндимион, как будто пытался дотянуться до тех чистых прожитых мгновений, бережно сохраненных в памяти. Девочка повела плечами, как будто зябла, и протянула ему алую трепетную розу… …крошечная девочка в фиолетовом платье протягивает ему красную розу, глядя открыто и доверчиво. У неё маленькие оданго, огромные, сияющие непостижимым теплым огнём глаза и ласковая улыбка… Усаги…*(2) Эндимион с улыбкой подошел и принял розу, но, когда она оказалась в его ладони, лепестки стали стремительно чернеть. Принц вздрогнул и выронил цветок, который полетел вниз, печально роняя лепестки. — Ты должен сделать это, Эндимион! — отчаянным высоким голосом воскликнула девочка, и мир вокруг потускнел, ускользая от его взгляда.***
— Ты должен сделать это, Эндимион, — повторяет за его плечом Серенити, а он стискивает кулаки. — Любимая, этого не может быть, — сбивчиво отвечает он ей, вжимая пальцы в виски, которые нестерпимо ныли. — Они не могут быть предателями. Я вырос с ними. Они — опора трона. Четыре столпа. — Хорошо, — шёлк её платья странствует за его спиной туманными звуками. — Тогда беги со мной на Луну. Другого пути нет. Ты либо разворошишь гнездо предателей, либо оставишь им Землю. Твой отец — первая жертва. Ты думаешь, что они на этом остановятся? — Но как… как это могут быть они? Серенити молчит. Он, возможно, повернулся бы к ней… Посмотрел бы в её чистые лучистые глаза… Но ему невыносимо видеть в них жестокий приговор тем, кого он считал своими братьями. Кабинет угнетающе тесный, его стены сжимаются и накреняются над ним, будто вот-вот обрушатся и погребут его под собой. …ему хочется кричать. На Серенити, так взвешенно и твердо излагающую, что Четыре Лорда Земли — предатели. И на себя. За то, что он не находит в себе сил усомниться в достаточной мере в её словах. Вновь шелестит платье. Серенити обходит его и встаёт прямо перед ним. Её нежная ласковая ладонь оглаживает овал его лица, кончики пальцев поддевают подбородок, вынуждая взглянуть на неё. Ему физически больно смотреть в синие любящие глаза, в которых мерещится чёрная космическая бездна. Обреченность. Приговор. — Неужели это действительно так? — тихо спрашивает он, чувствуя, что именно сейчас ему откроется правда — сверкающий осколок льда, который влетит в его глаз, подобно осколку зеркала Злой Ледяной Королевы из старой сказки, зачаровывавшей смертных таким образом. — Мне жаль. Звёздная тьма на миг подергивается белесым облачком сожаления, и он, дрожа, прижимает её к себе, утыкаясь носом в летучие ключицы, высвобожденные из текучего белого шелка. Серенити обвивает его шею руками, и тонкие прохладные пальцы скользят в его волосы, ероша, как, возможно, когда-то их ласкала его рассеявшаяся золотой пылью мать. Время неумолимо. Время жестоко. У них меньше недели. Серенити утверждает, что решающий удар лорды нанесут в день объявления их свадьбы во время Лунного бала, куда пригласят весь Альянс. За это время необходимо обеспечить защиту. Но как? Эндимион ищет одиночества, пытаясь избегать своих, как он ранее полагал, верных вассалов, и его отстраненность подмечается. Во время неизбежных утренних докладов он видит пристальное внимание, которое проявляют к нему пять пар глаз. Беспокойство. Он бы подумал, что оно искреннее. Но разум подсказывает Эндимиону, что они всего лишь опасаются, что их план под угрозой срыва… что он в курсе… Ему трудно решиться. Только время стремительно истекает, и в одну из бессонных ночей спустившаяся по лунному свету Серенити предлагает план. Охота. Просто… безыскусно… жестоко… Даже не верится, что эта идея принадлежит его невесте. Такое могла бы придумать Берилл… Со слов Серенити, именно Берилл — основной проводник воли Металлии. Она же и вовлекла во всё это генералов. Эндимион назначает охоту за два дня до бала. Кунсайт растерянно вскидывает брови, когда он даёт распоряжение всё подготовить, но не возражает. А Эндимион только и думает, по кому нанести первый удар. По младшему Зойсайту? По родному по крови Джедайту? По шумному и смешливому дамскому угоднику Нефриту? Или по наставнику и старшему брату Кунсайту? В их глазах он видит островки той же космической черноты, что порой проскальзывали у Серенити. Для неё это нормально — она рождена от демиурга. А в них это срабатывает доказательством слов Серенити, что они одержимы Металлией. …слой снега тонок, едва прикрывает покров Земли, воздух густой от вязкого липкого тумана, а четыре всадника перед ним скачут в лес словно предвестники невыносимого ужаса для всей планеты. Только мысль о том, что он не может сбежать и несёт ответственность за поглощенных тьмой перед всем Альянсом, который через пару дней заплатит кровью за слабость принца, придаёт Эндимиону сил. Именно эта мысль подстегивает его нагнать беззаботно скакавшего последним Зойсайта и одним ударом отсечь ему голову. Тот даже вздохнуть не успевает — меч, благословенный Луной, разрезает позвонки словно масло. Золотисто-рыжие пряди летят по воздуху, как перья подстреленной птицы. Пролетая мимо на полном скаку, Эндимион не находит в себе сил оглянуться… Так проще. Убить со спины, чтобы не видеть родного лица… чтобы не усомниться в своём решении… Нефрит смеется, услышав, как он нагоняет его. Он бросает какую-то шуточку. Эндимион не слышит его, потому что в ушах свистит ветер, но он знает его, как себя…ему даже нет нужды слышать. Лорд Юга оборачивается, чтобы увидеть реакцию принца на свои слова. В зеркальной поверхности клинка ещё успевает отразиться ужас и неверие синих смешливых глаз. Теперь всё становится сложнее: Джедайт слышит, как ржёт конь Нефрита и оборачивается. Эндимион видит, как и его лицо искажается в ужасе… как он что-то кричит вперёд Кунсайту, надеясь на его подмогу… не зная, что Серенити делает всё, чтобы замороченный Лорд Запада не услышал ничего. …он даже поражается тому, как легко и беспощадно расправляется с Джедайтом. Возможно потому, что уже прошел точку невозврата. Если Зойсайт и Нефрит пали от его руки, то как же можно не присоединить к ним остальных? Кровь на его руках и лице, но меч не скользит. Клинок как будто поет, требуя обещанную ему четвертую жизнь. И Эндимион, как может, торопит мгновение, когда Кунсайт окажется перед ним. Он на полном скаку вылетает на какую-то опушку, где стоит Лорд Запада. Его конь привязан к ветке дерева, а над ним парит Серенити, которая, словно сладкоголосый соловей, поёт, раскинув в стороны руки. Лицо принцессы — воплощение неги и счастья, которое сулят смертным высшие боги при переходе в мир иной, согласно сказаниям и легендам, и Кунсайт смотрит на неё с поразительным трепетом, которого никогда прежде не проявлял. Серенити бросает на Эндимиона взгляд из-под полуопущенных ресниц, и он понимает, что это сигнал: пора. Он спрыгивает с коня и сжимает меч двумя руками. Ветер хлопает белоснежным плащом Кунсайта… громко… слишком громко… А голос Серенити звенит, заполняя пространство вокруг, и меч становится почти невесомым. Эндимион почти гладит Кунсайта им по плечу, а на самом деле разрубает до самого пояса, не отрывая взгляда от затылка своего друга… наставника… старшего брата. Ударить со спины просто. Он роняет меч, а Серенити замолкает, наблюдая так же, как и он, как Кунсайт корчится в предсмертных конвульсиях. Ни звука, кроме прерывистых царапающих слух хрипов и вязкого бульканья… Ни звука. — Ты молодец, любовь моя, — шепчет Серенити, опускаясь на укрытый багрянцем снег. — Этой суровой казнью ты очистил их. Отправил на новый круг перерождений. Она вьется вокруг него, как волшебная белоснежная птица. Такая чистая. Такая светлая. Трется в торопливой ласке, а он смотрит на остывающее тело Кунсайта и думает только о том, что это всё дурной сон. Прохладные пальцы Серенити стискивают его подбородок: — Осталась Берилл. Она последняя. Ты должен убить её. Металлия будет обескуражена, если разрушить её сосуд. Она потеряет часть своей силы, и мы сможем её одолеть. Привязанная через Берилл к Земле, она гораздо сильнее. …проще уже ничего не чувствовать и позволить Серенити увлекать его, как послушного теленка на веревочке. Кружным путём они возвращаются в замок Кунсайта, из которого и направились на охоту. Слуги растерянно встречают одинокого и залитого кровью принца — Серенити скрывает своё присутствие. На ступени выбегает Берилл. Она совсем не выглядит как вместилище зла. Её лицо напуганное, встревоженное, а руки дрожат и прыгают. Губы молодой Титаниды белее мела, шевелятся… что-то произносят, но Эндимион не слышит ничего, беря вновь в руку окровавленный меч, который заботливо прикрепила ему на бедро ещё в лесу Серенити. Берилл. Она — сосредоточение всех бед и горестей, что на них обрушились. Она организовала убийство его отца… Зачаровала его друзей… Поставила под угрозу существование всего мира… Поставила под угрозу жизнь его возлюбленной, Серенити… Должно быть гнев выскользнул на его лицо. Берилл пятится, спотыкается и падает спиной на ступени. Эндимион чутко считает шаги до неё. Он ждёт какого-то всплеска магии… попытки Металлии защитить своё вместилище… Но ничего не происходит. Берилл рыдает. Из карих с багрянцем глаз льются крупные слёзы, но они не трогают его сердца. Меч вгрызается в плоть, и его когда-то верная советница издает пронзительный скорбный крик острой боли, пока благословленный Луной меч распарывает её внутренности, превращая живое в мертвое… Слуги даже не двигаются с места, а вокруг его окаменевших плеч обвиваются руки невесты. — Все закончилось, любимый мой. Все закончилось. Мы предотвратили беду… «Принц Земли обезумел и убил своих верных советников» — это мысль, которая пульсирует в головах тех, кто наблюдает за ним сейчас. Он чувствует её — она обжигает словно пламя. Серенити целует его ледяными губами в висок, а он ощущает нечто странное… пугающее… болезненное… …ещё бы. Он же убил дорогих ему людей. Убил. Почему? Ему сказали, что они одержимы злом. Он же сам видел. Видел космическую черноту в родных глазах. Они были одержимы Металлией. Все. Все до одного. Серенити невесомо оглаживает его лицо. Ледяная, словно воплощение жестокосердной зимы. Эндимион чувствует её губы у уха. Она шепчет какие-то светлые милые слова, но они для него все равно что пустой звук… В них для него более нет целительной силы. Серенити вспархивает и перемещается вперед, попирая босыми ножками бездыханную Берилл и заслоняя жадно воткнутый в неё меч. — Твоё сердце принадлежит мне, — зачем-то говорит она и улыбается нежной теплой улыбкой, но Эндимиона прошибает чувство первородного дикого ужаса. Синие глаза любимой полностью затоплены вязкой густой чернотой, въедающейся до самого сердца… в глубину души… налипающей на ладони клейкой паутиной. Древнее хищное зло смотрит прямо на него. Оно надело прелестную маску его трепетной возлюбленной и обмануло глупого недалекого принца. Дрожь колотит всё сильнее, а ледяные руки Лунной принцессы обвиваются вокруг его шеи, притягивая для кровавого поцелуя, который навеки скрепит этот союз. При первом же соприкосновении губ Эндимион перестает что-либо чувствовать…***
Ледяной воздух заполнил легкие Мамору, и он закашлялся, оседая на колени. Болезненное ощущение распирало его грудь. Он никак не мог остановиться и восстановить дыхание. Из глаз брызнули слёзы. Пальцы зарылись в рыхлую землю, как будто он пытался черпнуть из неё силу, забыв, что находится вовсе не на своей планете… — О, как же тебя зацепило, — довольно протянул над его ухом Алмаз. Он явно наслаждался ситуацией. Что-то шевельнулось в горле, и Мамору раскашлялся ещё сильнее, пытаясь вытолкнуть этот инородный, неизвестно откуда взявшийся предмет. Горло обожгло болью, но он не сдавался. Что-то защекотало небо, мазнуло губы… Красная роза упала на землю прямо рядом с оброненной маленькой Серенити черной, растерявшей свои лепестки. Словно капельки росы на ней сверкала кровь. Мамору растерянно вытер губы, рассматривая цветок. Запах был тошнотворно сладок, вызывая рвотный позыв. Словно наяву он увидел в этой розе искалеченное тело Кунсайта, отдающего последние крошки жизни на тонком снежном покрове… — Что, принц? Какой мудрый урок ты извлечешь из этого видения? — продолжал насмешничать его проводник. Голос вихлял за спиной, как будто бы Алмаз безостановочно перемещался, но Мамору знал, что это не так. Ему сложно было понять, что ему пытались показать… Просто вероятность, в которой именно Серенити оказалась порабощена Металлией? Или же… Или ему продемонстрировали, насколько он верит ей, как она парой фраз может обрушить его в пропасть, заставив обагрить руки кровью друзей и родных людей? …Усако. Может ли она позвать его в бездну? Черная сосущая пустота расползалась перед его глазами, застилая взор. Слеп. Он слеп. Вверяет себя ей, как малое послушное дитя… Потому что не верит, что в ней может быть зло. На какой-то миг часть его поверила… заподозрила в ней злодейство. И в итоге он оказался здесь. Сомнения повлекли за собой столько горя… Он ни за что более не желает сомневаться в Усаги! И если надо, то шагнет за ней во тьму. Но в то же время неистово надеется, что ему не придется поднести ей на блюде отрубленные головы своих друзей… …боль. Она вгрызлась в сердце, цепляясь за предыдущие проколы. Сколько боли ему ещё предстоит вынести? Ему и пришлось стать тем самым Эндимионом, который убил самых дорогих людей. Он уже дважды убивал Усаги. Это было мучительно, хотя второй раз довольно гротескно, поэтому ему легко удалось оградиться от тягостных эмоций. Но здесь… Кто-то протянул ему руку. Мамору растерянно посмотрел вперед на нежданного помощника: призрачный лорд Кунсайт ободряюще улыбался ему, а ветер трепал белые пряди его волос. Только стоило протянуть руку, как видение рассеялось, а Алмаз как-то уж совсем пренебрежительно фыркнул. Мамору закусил губу и усилием воли поднялся. Его рука невольно скользнула по груди, напротив сердца, где всё ещё жгло. Надо идти вперёд… Лес расступался, открывая широкую дорогу, но его зелень припорошил снег, делая похожим на тот самый проклятый лес из видения. — Приятно наблюдать, как что-то всё-таки цепляет твою унылую физию, — забавляясь, сказал Алмаз. — Ты открываешь прямо-таки поразительную бездну уязвимостей. Предвкушаю, как следующие врата тебя раздавят! — Мне бы понять, что тебя так радует, — хмыкнул Эндимион, рискнув озвучить то, что ему не давало покоя: — Поясни, почему ты заинтересован в моем провале? Ведь если я не выведу Серенити, то ты не встретишь её в будущем. А значит не влюбишься… И эта версия тебя истает. — А кто сказал, что я сейчас вообще «существую»? В привычном, конечно же, тебе смысле, — пожал плечами принц Немезиса, отводя глаза от пристального вопрошающего взора Мамору. — Как можно поэтично выразиться, я — мгновение, запечатленное в вечности. То есть, конечно же, с момента гибели мне уже довелось провести тут маленькую бесконечность… Но если ты думаешь, что твой провал меня сотрёт, то ты сильно заблуждаешься. Потому что здесь скопление душ не только из твоего потока времени, но и из иных вероятностей. Ошарашенный подобным откровением Мамору помотал головой. Если Алмаз говорит правду… то как можно быть уверенным, что он выводит из Котла «свою» Усако? А не чью-нибудь чужую? Но острый укол в сознание не дал ему развернуть мысль: Гадес вверил ему эту душу. Значит, он выводит ту, которую выводить в праве. У него не должно быть сомнений в давшем ему разрешение божестве… Может быть, только здесь, в аду, переплетаются вероятности, а в самом Котле каждый поток отдельно. Меж тем дорога темнела. Ветви деревьев сплетались над головами, образуя подобие коридора, а слой снега становился все плотнее. Мамору забеспокоился, что скоро они перестанут различать путь, но прежде, чем это произошло, перед ними возникла иная преграда. Три высоких женских фигуры в свободных черных платьях стояли посредине дороги. Та, что была в центре, смотрела прямо на них, две другие рассматривали лес справа и слева. Их лица были бледными, лишенными какой-либо индивидуальности. Сложно было быть уверенным, что их вообще можно запомнить. Черные глаза центральной впились в лицо Мамору: — Дерзкий человек, что ты забыл в наших краях? Кто дал тебе дозволение идти по этим землям и нарушать закон? — Дозволение дал Гадес, — твердо ответил принц, вглядываясь в таинственно-мерцавшее лицо, которое в игре теней могло одновременно принадлежать и девушке, и старухе. — Я должен пройти этот путь, чтобы вывести свою возлюбленную. — О, сестра! Он нарушает закон мироздания, — зашипела женщина слева. — Ни у кого нет права. Он не должен преуспеть! Иначе смертные всё чаще и чаще будут нарушать порядок. — Согласна, Мегера. Жаль мойры не хранят здешние рубежи. Но в наших силах не пропустить этого смельчака, — оживилась та, что справа. Она повернула голову, и Мамору увидел в её чёрных глазах багряные искры, а на бескровных губах — зловещую ухмылку. — Спокойно, Тисифона. Успеется, — вновь взяла слово центральная. — Ты знаешь, перед кем стоишь, человек? Мамору бросил короткий взгляд на Алмаза, но тот и бровью не повел, делая вид, что он тут не при делах. — Вы — эринии*(3), — решительно назвал Мамору свою нежданную преграду. — Мне жаль, что это доставит вам неудовольствие, но я должен пройти. У меня есть путь только вперёд. Эринии расхохотались, запрокинув головы назад. Их черные волосы схлестнулись, как будто на миг завязавшись в единый узел, а потом вновь разъединившись. Мамору всматривался в центральную, которая, по всей видимости, принимала решения. Если он верно помнил, то её имя — Алекто. Смех эриний смолк резко, как будто кто-то выключил звук. Теперь они молча таращились на Мамору, и в багряных искрах, скользивших в их глазах, он не видел никаких добрых предзнаменований. — Ты… — начала Мегера. — …безмерно… — подхватила Тисифона. — …глуп, — закончила Алекто и пояснила: — Дело не в том, что нам это не понравится. Дело в законах мира. Гадес наверняка тебе объяснял. Мы — воплощение закона. Мы — воздаяние, которое сотворил мир, чтобы глупые смертные, как ты, не смели и думать, что могут так просто отменить свершенное. Мамору понимал, что объяснять этим странным существам о важности Усаги для него — бесполезно. Это будет только пустой тратой времени. — Вы просто не пропускаете меня? — тихо спросил он, сжимая кулаки. Ради Усако можно и сразиться с тремя вздорными женщинами. — Или у вас есть цена за проход? — Цена… цена… цена… — повторила затихающим эхом Алекто. — Вы слышали, сёстры? Он хочет знать нашу цену. — Твоя боль… Твоя вина… Твоё сожаление… Твои слёзы… Твоя мука… — вразнобой бросились называть эринии. — Твоя кровь… Отмщение. Отмщение. Взывает к нам оно. — Осторожно, Эндимион, — заговорил наконец Алмаз, хитро посматривая исподлобья на принца. — Эти шкурницы сдирают плату с процентами. Ты вроде бы благороден и не запятнал свои белоснежные перчатки лишней каплей крови, но они найдут, за что спросить. Мамору прикусил губу: мысль о физической боли его не пугала, но было что-то ещё…тревожное…болезненное… На всякий случай он посмотрел по сторонам, чтобы иметь представление о всех имеющихся у него вариантах. По сторонам от эриний в чащу леса убегала тонкая полоска синего пламени. Почему-то принц не сомневался, что этот огонь —магический и может причинить нешуточные страдания. — Как мне отдать вам плату? — хмуро поинтересовался он. — Подойди к нам, — пропела Мегера. — Подойди и загляни нам в глаза, — подхватила Тисифона. — Ты должен предстать перед нами тремя. — Мы возьмем с тебя то, что должно. И если ты выдержишь наш взгляд, и тело твоё не предаст тебя, то мы позволим тебе пройти, — подвела итог Алекто. — Чем это отличается от врат, что я уже миновал? — задумчиво прошептал Мамору и почувствовал, как снисходительно похлопывает его по плечу Алмаз. — Подойди. И узнаешь, — улыбнулась ему Алекто. Её бескровные губы были почти белыми с синеватым отливом. Сердце принца болезненно сжалось, но он только дернул подбородком и ступил вперёд, сбрасывая руку Алмаза с плеча. После трёх врат ему было нечего бояться. По меньшей мере он полагал так сейчас, поэтому затолкал поглубже червячка сомнения, который усердно пытался подточить его храбрость. Он встал перед Алекто, но та прикрыла глаза и мотнула головой в сторону Мегеры, давая понять, что он должен сначала выдержать её взгляд. Мегера с готовностью развернулась к нему. Её черные волосы скользнули шелковым покрывалом по открытым платьем мертвенно бледным плечам, а затем напряглись струнами и взметнулись вверх, обращаясь в чёрных змей. Сотни багряных глаз уставились на Мамору, но он устремил свой взгляд именно в глаза Мегеры, игнорируя насмешливое шипение змей. — Ревность. Зависть. Гнев, — вытолкнула эриния из своего рта колючки слов. Раздвоенный язык мелькнул между губ плетью. — Ты преследуем этими чувствами по пятам. Её лицо зарябило, и сквозь блеклые черты стали проступать лица разных людей. Очень знакомых ему людей, которые говорили и говорили… — Твой ум, Мамору-кун. Твой ум. Если бы я также был умён, то мог бы последовать следом за Рейкой в Африку, а не ждать её здесь, — бросил ему в лицо Мотоки. — А ты? Ты столь талантлив, что с легкостью достигаешь всего желаемого. Как это возможно? Почему ты не можешь остаться тоже на берегу? Почему летишь учиться в Гарвард? Почему у тебя есть свобода, которой нет у меня? Мамору, озадаченный явлением своего друга, только недоверчиво покачал головой. Он не воспринимал эти мысли в укор, понимая, что в минуты боли и печали (а Рейка вполне могла заставить приуныть бодрого и жизнерадостного Мотоки) люди склонны думать то, что потом смяли бы как лишний мусор и выбросили бы из своей головы навечно. — Усаги… Почему Усаги твоя? Почему она любит тебя? — кривил перед ним теперь губы синий Эйл. — Конечно, у меня есть Анна. Но Усаги… Почему её свет с тобой? Он слишком прекрасен, чтобы именно ты владел им! Ещё одно зеркало… Мамору уверен, что этот инопланетянин вполне счастлив со своей спутницей где-то в глубинах космоса… А вот, кстати, и она. Анна плакала и ломала руки, что он не согласился быть с ней, а потом разражалась тирадами ненависти к Усаги. Потом Фиоре кричал и плевался, что Мамору предал их дружбу и сошелся с глупой девчонкой, которая однажды тоже его предаст. Берилл ничего не говорила, только прожигала душу багряным огнём своих глаз. Лица сменялись одно за другим, а Мамору чувствовал только, как покалывает виски от какофонии голосов, бросающих мольбы, проклятия. Всё зеркала… зеркала… Сверкнули тусклые кошачьи глаза Нехелении, и его сердце дрогнуло, ощутив на мгновение ту самую тягостную апатию, которая охватила его, когда Королева Мёртвой Луны затащила его в зеркальную гладь. Он не был для неё объектом чувств… Он был важен для Нехелении только потому, что был важен Усаги. В ней не было к нему той почти африканской дикой страсти, которую испытывала Берилл. — Он идёт ко мне по доброй воле. Тьма завладела его душой и телом, он тебя даже не слышит. Теперь тебе остались только горе, отчаяние и ненависть*(4), — услужливо подкинуло сознание холодный шёпот, которого он и не должен был помнить. Нехеления склонила по-кошачьи голову, как будто знала, что именно он сейчас думает и вспоминает. Её глаза алчно блеснули, но Мамору ответил ей жгучей яростью, выплескивая это скопившееся в нём чувство щедрой волной. «Это Усаги простила тебя и отпустила… Она. Не я. Будь моя воля, ты бы была умерщвлена. Ведь мне плевать, что тебя не одарили теплом! Это для меня не оправдание тому, что ты заставила мою любимую идти босиком по осколкам!» Змеиное шипение ударило по ушам, и Мамору напрягся как струна, готовый к нападению, но ничего не последовало, а лицо Нехелении сменилось ликом смеющейся Галаксии. — Отдай мне, отдай своё звёздное семя! Оно достойно моей коллекции! — кричала безумная женщина, сияя багряными и золотыми бликами в глазах. — Отдай! Когда-то она отправила его в небытие… В котором не было даже его легкого призрака, что мог бы обнять Усаги за плечи и пообещать ей, что тот ужасный кошмар, в котором она тогда оказалась, закончится… Мамору молча смотрел на неё, а в памяти проносились строчки нежных писем, что писала ему Усаги в те дни, что его не было рядом. Эти письма вернулись его возлюбленной запечатанными все до единого… И на правах законного адресата он забрал их себе. «Дорогой Мамо-чан». И вновь ярость подняла в нём голову, но он сдержался и посмотрел в глаза Галаксии спокойно и невозмутимо. У неё не было к нему ничего личного… Он был защитником Земли, и его звёздное семя сверкало ярко. Следующее лицо он ждал почти с самого начала. Нахальные синие глаза Сейи-Гладиуса-Воина вперились в него с поразительной жаждой, как будто бы этот несчастный хвостатый веками ждал своего часа. — Ты. Серенити с тобой из-за лжи, из-за стечения обстоятельств, из-за циничных политических комбинаций Селены! Ты не имеешь никаких прав на её сердце! Ты воспользовался её уязвимостью и беспомощностью, когда она пришла в себя после Моря Познанного! Чертов принц! Смутил её, заставил иметь от меня секреты, а потом затуманил ей разум! И симпатию ты вызвал только потому, что похож на меня! Ты — мерзкое чудовище! Кровавый монстр. И ты надеешься на лунный свет? Она — не твоя! Ты должен был отпустить её в тот же миг, как узнал обо мне. О моих правах на её сердце! …настоящий Сейя этого не услышит. Настоящий Сейя находится сейчас на Земле… А не здесь, в аду. Но Мамору всё равно решился сказать: — Я доверил её защиту тебе, позволил тебе унести её к своей звезде… Потому что её жизнь — самая большая драгоценность для меня. А ты не смог даже помешать ей последовать за мной… Не удержал, когда в твоих руках было всё. Это твоё личное поражение, и я здесь ни при чём. Прошлое? Что тебе до него? Ты действительно идиот, если думал, что от твоего откровения мы с Усако должны были отречься от всего через что прошли. Мы умирали друг за друга! Мы сражались друг за друга! У меня нет никого дороже неё во всём мире. Она — моя жизнь. Политические комбинации? Они свели нас вместе? Какая глупость! Я бы отпустил её, нашёл бы способ. Мне не была нужна иллюзия любви! Даже с трудом нашёл силы поверить, когда она впервые призналась мне! Но знаешь что? Мне на самом деле плевать на твои чувства, чёртов Коу! Если бы не ты, не было бы ничего! Из-за тебя вспыхнуло пламя! Из-за тебя Усако оказалась под ударом чудовища, что почти уснуло во мне! Но… Мамору глубоко вздохнул и продолжил уже тише: — Я всё равно в какой-то мере благодарен тебе… И, когда я выведу Усако на солнечный свет, то скажу тебе об этом. Ты опустил меня в пучину ада, но этим же и дал мне понять многое о себе, о ней, о любви… Ты дал мне возможность одолеть дракона внутри себя. Теперь я знаю, что никогда не причиню ей боли и никогда не стану угрозой всему тому, за что мы сражаемся. Почти всё время что он говорил, мнимый Воин продолжал осыпать его проклятьями, но тем не менее Мамору почувствовал подобие облегчения. Ему ни к чему было перекрикивать этот беснующийся и захлебывающийся ревностью и гневом лик… Он не испытывал удовлетворения, глядя на эту картину. Скорее в его сердце зудела та же мысль, что мелькнула, когда он увидел Мотоки. Сейя, конечно, может что-то думать из этого… Но эти слова более не ранили. У них не было над ним власти, и это омывало душу от болезненных пятен копоти, оставшихся после первых врат… Да он даже за тот чёртов поцелуй на мостике в онсэне более не хотел вдарить по этой нахальной физиономии! — Сестра, — перед ним резко возникло лицо Мегеры, — здесь случай не мой. Он не испытывает ни сожаления, ни смущения перед своими соперниками или теми, кто искал его любви. Да, была вспышка ярости, но этого мало для того, чтобы отказать ему и заставить отступить. Он твёрд в избранном пути. — Тисифона, я уверена, что тебе есть чем удивить его, — бесстрастно бросила Алекто, и стоящая перед Эндимионом эриния сменилась. Её угольно-пепельные глаза строго посмотрели на него, и Мамору услышал гул криков, зазвучавший в его ушах. Какое-то время это был для него почти неразличимый вой, но потом он стал различать отдельные голоса… К нему взывали люди самого разного толка, но почти всё это были его противники с давно забытых битв. Враги, которых он когда-то умертвил. Проклятья, мольбы, бодрящиеся выкрики… К чему-то подобному следовало быть готовым. Ведь Алмаз уже спрашивал его об опыте убийств. Черные губы Тисифоны сложились в снисходительную усмешку. Гул смолк. — Ты! Монстр! Чудовище! Верни мне моего мальчика! — внезапно высоко завизжала эриния. — Как ты мог убить его? Он пошёл на охоту в этот лес, потому что мы почти умирали с голоду! Ты убил его без жалости! Как ты мог?! Не сразу Мамору понял, что происходит. Эриния голосила на разные лады… Какой-то мужчина обвинил его в гибели своей невесты, которая всего лишь хотела найти с подругами волшебный цветок на опушке леса. Кто-то обвинил его в подлой гибели боевого товарища… Кто-то — в гибели пожилого отца, который пошёл собирать валежник, или матери, искавшей целебные травы. Холодный ужас пробрал принца, когда он осознал, почему его обвиняют в этих преступлениях. Скрут — его часть. Отныне и навеки. Весь груз кровавого прошлого, произошедшего в тёмных лесах Земли, обрушился на его плечи. До этого мига он считал своими преступлениями гибель Рей и Берилл, убитой при пробуждении на Луне, но оказалось, что это не так. — Верни! Верни мне её! Верни мою нежную Лилию! — бесновалась эриния, искажая лицо в жуткой муке и боли, а Мамору оторопело внимал ей. Осознание, что такая чудовищная суть теперь в нём, было равносильно кровоточившей ране. Он ощутил себя воистину самым страшным преступником из возможных, и у него не оказалось защиты перед этими резкими горькими обвинениями. Тысячи туманных рук потянулись к нему, обхватили словно кокон и притянули вплотную к Тисифоне, терзая и беспощадно дергая, словно они желали разорвать его на куски. Мамору отзывчиво реагировал на обращенную к нему боль и проникался всё глубже неизбывной виной перед этими незримыми палачами. Он даже не заметил, в какой миг его поставили на колени и заставили прижаться лбом к сырой, пахнущей гнилью земле. Его руки заломили вверх и опасно натянули, почти выкручивая из суставов. А эриния склонилась над ним, как коршун над жертвой, и продолжала свой суд. Тело как будто обратилось в свинец и стало давить вниз, проседая в землю. — Что ты творишь, Эндимион? — услышал он внезапно сквозь какофонию голосов скрежещущий шепот. — Ты обезумел? «Что? — растерянно подумал Мамору, не имея возможности разжать губ. — О чем ты? Я виноват и готов понести наказание». — За смерти, на которые не мог повлиять? — раздраженно подхватил его странный собеседник. — Давай тогда уж и за разрушение систем с погасшими светилами бери на себя ответственность. Ты не должен принимать мой суд. «Твой суд? Скрут?» — Короткая у тебя память, — хлёстко отозвался монстр, переходя с шепота на вполне звучный голос. — Ты — размазня. Я это знал ещё, когда объяснял тебе правила игры лунян в Киото. А теперь окончательно убедился. Что тебе до мертвецов, павших от моего голода? Ты принёс мне за них кару. Отомстил. Стал орудием эриний. Этот счёт закрыт. Не поддавайся на их уловки. Ты покарал меня за многое. А сейчас сделал зависимой частью себя. Оставил мне жизнь, когда моя же мать жаждала крови… Мы повязаны с тобой крепко. Откажись от этой ложной жалости, которая ничего не изменит. Твоё покаяние — всего лишь способ врастить тебя в землю и распять за чужие грехи. Не верь в справедливость претензий эриний. Их глаза только кажутся зрячими. Они те ещё слепые курицы… Мамору усмехнулся, и эта усмешка вышла кривой и жёсткой. Давление на тело ослабло, хотя напор голосов только нарастал. — Вставай! — рявкнул Скрут. — Ты должен пройти этих тварей. Впереди ещё врата, и, как знать, какая дрянь таится в них. Я сделаю всё, чтобы ты вывел Серенити. Она принадлежит нам, что бы ты там себе не философствовал. Вставай! «Кто бы подумал, что ты способен быть мне полезным», — не удержался от колкой мысли Эндимион, напрягая мускулы. Медленно, но, верно, он стал выпрямляться, опуская руки и поднимая голову. Тисифона смотрела на него с откровенной ненавистью и недоумением. Она была вынуждена отступить, вновь оставив между ними комфортное расстояние в несколько шагов. — Ты… Неужели тебя не тяготят свершенные преступления? — яростно проскрипела она. — Ты же отъявленный убийца, каких поискать! Тьма просто клокочет в тебе. — И она даёт мне силы закрыть глаза на содеянное, — отозвался Мамору, чувствуя как с него соскальзывают туманные руки. — Я уплатил по всем счетам сполна. И то, что вы мне предъявили, не станет основанием для моей смерти здесь. — Наглый мальчишка… — раздалось уже на три голоса. — Наглый… Не ты определяешь цену. Ты — беспринципный убийца. — И что? — проникновенно спросил принц, скрещивая руки на груди. — В вас я тоже не вижу особого рвения соблюдать какие-либо принципы. Алекто вновь встала перед ним и вытянула короткий меч с чёрным клинком. Она опустила подбородок вниз и теперь яростно смотрела на него исподлобья. — Я не принимаю твою плату и не прощаю за содеянное. Ты не пройдешь! — Запретить вы мне не можете. Ваше слово не столь весомо, как слово Владыки, с чьего разрешения я иду по этим землям отчаяния, — Мамору решительно сделал шаг вперед, позволяя кончику меча упереться ему под грудью. — Давай, пронзи меня, непрощающая! Соверши отмщение! Он чувствовал, как ярость клокочет в груди, выплескиваясь наружу и искажая лицо. Скрут был совершенно прав — покаяние перед эриниями только сбивает его с пути, а идти ещё далеко. Как знать, что заготовил мир? И встать соляным столпом перед тремя женщинами, решившими, что они вправе его судить? Да ни за что! Лицо Алекто исказилось, и она надавила на меч, втыкая его в тело Мамору. Он рвано выдохнул и с громким криком боли и злости ступил вперёд, позволяя клинку глубже проникнуть в тело. Раздался надсадный визг, и в его лицо полетел поток острых перьев, царапающих кожу. Он зажмурился, спасая глаза, но буквально через миг всё прекратилось. Даже горящая боль в диафрагме угасла, будто его и не насаживали на меч. Мамору рассеянно ощупал тело и только затем открыл глаза, чтобы обнаружить себя на всё той же дороге, но без преграды на пути. Синий свет бросал размытые тени, и он понял, что огненная линия осталась позади. — Эффектно, — Алмаз возник внезапно прямо перед ним. — Ты, оказывается, полон сюрпризов, Эн-ди-ми-он. Пожалуй, даже буду держаться от тебя подальше. А то вдруг твой внутренний зверь меня разорвет? — Он не зарится на падаль, — буркнул Мамору, всё ещё недоуменно осматривая грудь и живот. — Где рана Алекто? — О, это всё было метафорически, — развел руками его проводник. — Хотя, конечно, не знай я эриний, то решил бы, что они с тобой, дурным, просто решили дел не иметь. — Тогда пройти их оказалось проще, чем я думал… — Разве? — Алмаз насмешливо наклонил голову. — Они же поставили тебя на колени. Тут просто сработал твой козырь. Не ожидал, что ты будешь нечестно играть. — Они использовали против меня ту уязвимость, которую я приобрел с ним. Справедливо, что с его же помощью я стряхнул оковы, — с наигранным безразличием пожал плечами Мамору. — Что ж, думаю, такая точка зрения имеет место быть, — удовлетворенно кивнул Алмаз и развернулся. — Продолжим же наш путь. Полагаю, что уже больше половины мы преодолели. Дорога петляла, но в лесу не было ничего примечательного или заслуживающего внимания, кроме поразительной тишины, которую не нарушал даже шелест ветерка. «Алмаз явно выбрал тактику угнетающего молчания», — мрачно подумал Мамору, но тут же одернул сам себя. Неужели он предпочел бы пикировки с этим раздражающим типом тишине, которая по жизни была ему вполне привычна? Ну и что, что мрачная… что то и дело ждешь подвоха… Странно бояться чего-то после всего, что осталось позади. Внезапная поддержка Скрута, помощь которого Мамору разглядел теперь и ещё в каких-то мелких моментах, когда ему помешали обернуться инстинктивно, воодушевляла. Выходило своего рода мошенничество… Но первые трое врат он прошел без его помощи… «Интересно, как там Джедайт? Кто его проводник? Наверное, тоже малоприятная личность… В нём, конечно, я уверен. Какие бы ужасы ему не показывали, он будет как танк идти напролом, — с легкой грустью вспомнил о своём товарище принц. — Упрямый и жертвенный… Кажется, можно не сомневаться, что мы вполне успешно выйдем из ада…». Лес иссяк, открывая вновь оживленную сочной зеленью равнину, по которой змеился ручеек. Вспыхивающие мерцающими огоньками цветы походили на иллюстрации к детским книжкам о «добрых» феях, в которых Мамору не верил даже в детстве. Но пейзаж всё равно приободрил его, пока взгляд не пробежался вперёд к линии горизонта. В отдалении он увидел силуэт Джедайта (у него не было в том ни малейшего сомнения!). Ветерок трепал светлые пряди, пока лорд в сопровождении какой-то расплывчатой салатовой фигуры целеустремленно шагал вперёд. Закутанная в саван Рей, которая следовала в некотором отдалении за ним, обернулась: мертвенный блеск её когда-то пылких фиолетовых глаз заставил Мамору содрогнуться. Он едва сдержался, чтобы не окликнуть друга, но до боли закусил губу и зажмурился, останавливаясь. Всё же не видеть друг друга было гораздо лучшим решением. Но, конечно, не могло не радовать, что Лорд Востока продолжает путь сквозь свои испытания навстречу цели. — На твоём месте я бы не задавал неосторожных вопросов миру даже мысленно, — хмыкнул Алмаз. — Тебе совершенно ни к чему сталкиваться с ним. Разве легко смотреть на него, знать, что он проходит определенные испытания и вот-вот может оступиться? Мамору удивленно повернул к нему голову: в этот момент лицо принца Немезиса выглядело даже более человечным что ли… Может, он вспоминал о своей семье, поддерживающей его на пути к отмщению счастливым жителям Хрустального Королевства? — Твоя правда, — осторожно согласился Мамору. — Я не буду задавать миру лишних праздных вопросов. — Конечно, не будешь. Он сам их тебе задаст, — фыркнул Алмаз и резко толкнул его в спину. Принц Земли поскользнулся на сочной зелёной траве и упал вперёд, ударяясь щекой о землю. В ноздри вкручивался тонкий запах летней свежести, в котором замешались нотки тлена. Мамору уперся ладонями, чтобы встать, и тут…***
— Ты опять упал с кровати, — раздается над ним мягкий сочувственный голос. — Всё потому, что ты слишком беспокойно спишь. Что тебе на этот раз приснилось? Снова странная девушка просит тебя найти побрякушку из серебра? Мамору растерянно садится и проводит рукой по лицу, будто стряхивая паутину сна. А на его плечи ложатся мягкие холенные руки… его супруги. Лицо Теруко так близко. Карий мёд её глаз так и лучится любовью и тревогой. Рыжие волосы скользят на него, и теплые губы прикасаются с бережным поцелуем ко лбу. — Нет, — отвечает он спокойным и даже насмешливым голосом, обвивая руки вокруг её податливого стана. — Мне приснилось, что какой-то гад ударил меня в спину. — Надо было принять моё снотворное, — мурлычет Теруко, соскальзывая ему на колени и елозя по ногам вперёд-назад. Мамору тихо стонет, чувствуя, как отзывается его тело на эти плавные тягучие движения. Ладонь с изящными ногтями толкает его в грудь, и он откидывается на прохладный пол, позволяя своей любимой делать с ним всё, что вздумается. Потом, придерживая её за бедра, он почему-то думает, что всё это похоже на какую-то фантасмагорию… бред… иллюзию… Но мозг откидывает эту мысль, как нечто чуждое. — Я что-то забыл, — невольно шепчет он, пока Теруко ведёт его ладонь по своему телу, заставляя задирать белую хлопковую майку и обнажать ночной прохладе сочные плоды её бессовестно прекрасной груди. — Я помогу тебе вспомнить, — распутно улыбается она, поднимаясь и опускаясь, и он глухо стонет, сжимая между пальцев крупный вишневый сосок, который так и не терпится взять в рот, чтобы оставить тягучий след слюны… …вместе с наслаждением он внезапно испытывает обжигающее чувство стыда, как будто совершил что-то отвратительное… что-то мерзкое… страшное… Но Теруко сладко стонет, и он опять теряет нить мыслей. Потом, перебравшись на кровать, он обнимает супругу, мельком думает, что утром рано вставать, и позволяет сну утянуть его в свои сети. — Мамо-чан… — слышит он над ухом и мгновенно распахивает глаза, но рядом никого нет. Поверхность кровати ещё теплая, но Теруко нет… С кухни доносится скрежет сковородки на плите, шелест и шум, а также очень пленительный аромат тостов. Только после женитьбы он стал завтракать. До этого заливал в себя кружку кофе, жевал что-то на ходу всухомятку, да и всё. А завтраки Теруко… Как отдельный вид искусства! Вроде бы всё просто, но сделано так мило и чудесно, что загляденье. Приведя себя в порядок, Мамору проходит на кухню, где Теруко заканчивает сервировку. На его тарелке задорно улыбается ниточкой бекона глазунья на подсушенном в тостере хлебе. С легким звоном супруга ставит рядом чашку кофе, и Мамору нежно целует ей руку. Теруко рдеет щеками, а в её глазах странная растерянность, будто бы… что? Её сбило с толку его выражение благодарности? Мамору отгоняет очередную странную мысль, но тут ему вспоминается запах подпалившегося в духовке печенья… Он не помнит, когда Теруко портила выпечку, но запах такой отчетливый, будто с этим связано что-то важное. — У тебя снова на лбу эта тревожная морщинка, — нежно шепчет ему жена, упираясь подушечкой пальца в центр его лба. — О чем думаешь? — О всяких глупостях, — широко улыбается он ей в ответ. — Например, о работе. — Пф, — фыркает Теруко и садится рядом с ним на диван, прижимаясь мягкими изгибами к его телу. — Хорошо, что не ночные кошмары. — Я снова кричал во сне? — Мамору тревожно вскидывает голову и цепко вглядывается в лицо своей смущенной супруги. — Нет, что ты. Нет. Такого давно не было, — активно трясет та медными кудряшками. — Неудачный вопрос. — Милая, это был просто тяжёлый период на работе. Я слишком сильно уставал и выматывался, — мягко пытается он её успокоить. — Да, но мне казалось, что это я — причина твоих страшных снов, — бесцветным голосом шепчет Теруко, и в её глазах терпкая печаль. Будто она действительно в чем-то виновата, и ей очень-очень жаль… …идя на работу, Мамору пытается не думать об этом странном разговоре утром. Ему больше приятны воспоминания о ночи, но они ускользают сквозь пальцы, как вода. — Мамо-чан, — раздается внезапно у него за спиной, когда он останавливается на пешеходном переходе. — Пожалуйста, Мамо-чан, посмотри на меня. Голос звонкий, отчаянный… Кто мог бы так нежно, ласково и настойчиво звать его? Теплая ладонь ложится ему на лопатки, и он ощущает, насколько она маленькая и хрупкая. — Посмотри на меня, — шепчет незнакомка, а он молча смотрит на огни светофора. Пять… четыре… три… два… один. Как только вспыхивает зелёный, он ступает на переход и бежит, лавируя между плотной толпой. Ему нельзя оборачиваться. Как бы горько и больно не было. Он знает, что если внемлет её просьбе, то случится страшная беда. Какая? Разлетится на осколки его семейное счастье от того, что он взглянет на незнакомку? Нет. Что-то куда страшнее. Конец света? — Мамо-чан! — летит ему в спину отчаянный крик, а он бежит всё стремительнее и стремительнее, едва не сбивая с ног других. …странно, но когда он добирается до работы, то ему и в голову не приходит звонить Теруко и рассказывать об этой девушке. Более того. Он уверен, что никоим образом упоминать об этом нельзя. Никаких «знаешь, милая, сегодня случилось кое-что странное». Почему? Потому что незнакомка дорога ему. Он не помнит её, но сжавшееся в груди сердце отзывается болезненным набатом на этот нежный голос, полный проливающихся обильным дождем слёз. «Дорогой Мамо-чан, — всплывает в его сознании, — как твои дела? У твоей Усако всё хорошо. Насколько это возможно, когда ты не рядом. Не переживай, я вовсе не влезаю в неприятности каждый день». — Усако, — срывается с его губ, но он тут же трясет головой, выкидывая непрошенные воспоминания. Он — женатый человек. Так почему он думает о ком-то, кроме Теруко? …день скользит прочь, притягивая вечер. Когда Мамору выходит с работы, то дорогу ему заступает какая-то девушка в голубом сарафане. Кто-то обязательно сказал бы о ней, что она красивая, но он находит её просто миленькой. Она совсем малышка (возможно либо заканчивает школу, либо только-только выпустилась) с огромными умоляющими синими глазами и двумя круглыми пучками на голове, из которых спускаются длинные, ниже пояса хвостики. На шее болтается медальон в виде луны. — Простите? — осторожно говорит Мамору, едва не врезаясь в неё. Они стоят совсем близко. Девушка задирает подбородок, чтобы смотреть ему в глаза, и её взгляд молит о чем-то. Губы двигаются беззвучно… — Что? — уже с напором переспрашивает молодой мужчина, хмуря брови. Эта девушка нервирует его. Она как будто пытается воззвать к нему, и это перекликается с тем странным голосом, что он слышал утром. Но если это была она, то почему молчит сейчас? Девушка сжимает кулачки, с искренней горечью топает ножкой, разворачивается и бежит прочь. С поразительной четкостью Мамору видит, как по ветру скользят серебристые сверкающие слезинки… будто капли дождя. — Кто ты? — растерянно шепчет он вслед, но позволяет странной девушке затеряться в толпе горожан, спешащих домой с работы. …Теруко встречает лаской и вкусным ужином. Рядом с ней он и не вспоминает о странностях дня и щедро пьет её тепло и любовь. Странное чувство вины и стыда не всплывает до самой глубокой ночи, когда он внезапно просыпается и долго смотрит в потолок, терзаемый непонятной мукой. Будто бы его сердце жгут раскаленными клещами. Он совсем неслышно выдыхает, ворочается, а затем тихо, чтобы не встревожить Теруко, идёт на кухню. Там Мамору сидит, тяжело дыша и растирая грудь, будто это может унять боль. А потом всё же приходит жена, хотя он так надеялся, что в этот раз не разбудит её… Заниматься на кухонном столе любовью оказывается даже забавным. Пока он притягивает Теруко за бедра ближе к краю, боль даже затихает, уступая место сладострастной неге. Они счастливо смеются и приходят к финалу почти одновременно, а потом, когда справляются с дыханием и обретают контроль над расслабленными телами, жена упрямо ведёт его в постель. И утро проходит точно так же… Только нет того загадочного голоса… И всё так прекрасно… Дни летят за днями, работа увлекательна и интересна, а дома уют, забота и любовь. Проходят выходные, которые они проводят в поездке в Иокагаму: гуляют по набережной, поднимаются на «Марине Тауэр» и любуются сливающейся с небом линией горизонта. Мамору обнимает Теруко за плечи и думает, что никогда и не надеялся быть настолько счастливым. Это спокойное умиротворенное счастье, превращающее будущее из гадания на кофейной гуще в сверкающую путеводную звезду. В середине следующей рабочей недели Мамору решает съесть обед в парке на скамейке, но там его уединение самым беспардонным образом прерывают. — Не помешаю? — напористо спрашивает его смутно знакомый голос, и на скамейку втискивается мужчина в кожаной байкерской куртке и джинсах. Через несколько секунд Мамору понимает, почему голос кажется ему знакомым… Мужчина похож на него почти до мельчайших деталей — одень их одинаково и различить будет невозможно. — У меня галлюцинации? — растерянно спрашивает Мамору и механически откусывает приготовленный женой сэндвич. — Или ты мой потерянный брат-близнец, о котором я забыл? — Я действительно твой брат, — фыркает его двойник, — но только по матери. Мы знатно увязли тут. Надо выбираться. — Где завязли? — возможно, этот разговор часть символического сна, который он видит. — Здесь всё сон, — читает его мысли собеседник. — Мы застряли в пятых вратах. Нужно искать точку «катарсиса», сюжетный ход, в котором мир прячет ключ к выходу. Один раз его спрятали в убийстве твоей возлюбленной. Второй раз в двойном убийстве, последующем раскаянии и отказе от бегства. А здесь — непонятно. Ты опутан сетями крепко. — Какими ещё сетями? — морщится Мамору. — Да прямо сейчас! — рявкает его двойник и бьет по руке, сжимавшей сэндвич. Еда падает на песок. — Секс, еда от любимой жены, ласка, забота, теплая семейная жизнь — Берилл не даёт прорваться твоим воспоминаниям, отголоски которых ты слышишь. Это вариант событий, где она тебя заколдовывает и влюбляет в себя, остолоп! — Какая ещё Берилл? — Мамору недоуменно и расстроенно смотрит на свой валяющийся на земле обед. — О чем ты вообще? — Ох, твой мозг тут в кашу превращен! — хлопает себя по лбу мужчина. — Повторяю, нам надо выбираться! Мы должны вернуться вместе с Серенити на Землю. Сейчас ты находишься в аду, а вокруг тебя твои собственные врата. Мы теряем тут время! Ты должен найти куда запрятан «катарсис». Может быть, тебе надо убить свою жену? — Тебе бы лишь кого-нибудь убить, — ворчит Мамору, и тут же сам удивляется своей реакции. Он действительно отзывается так, как будто знает этого мужчину… — Не спи с ней сегодня, — глаза двойника становятся чёрными колодцами, из которых веет вечностью. — И не ешь её еду. Что хочешь придумывай. Но не принимай от неё ничего. Уверен, станет легче. А самое главное — придерживайся озвученного правила. Не смей оборачиваться. Даже если «она» будет плакать и кричать. Иначе мы потеряем всё! Мамору пожимает плечами, но именно в этот миг его собеседник исчезает, как будто его и не было, оставляя после себя смешанное ощущение, что всё это все же видение больного, сходящего с ума разума. …конечно, он не повинуется странному двойнику. Более того, после работы он решает записаться к психологу, которому долго рассказывает про странные слуховые и зрительные галлюцинации. Психолог по-умному кивает и предлагает искать «хвосты» в детстве. В детстве, которого Мамору не помнит… По дороге домой он снова видит ту странную девушку. Она бежит прямо на него по пешеходному переходу. Её синие глаза снова шлют ему взгляд полный мольбы, но в последний миг, когда они почти сталкиваются, она отворачивается и уходит в сторону. И Мамору только видит странный шлейф серебристых капелек. Он хочется обернуться, но в последний момент останавливается. Как с тем голосом несколько дней назад. Что-то в сердце упрямо вторит иллюзорному незнакомцу из парка: обернешься — потеряешь всё. …за вкусным ужином он открывается Теруко в своих опасениях, что сходит с ума. Та удивленно вскидывает брови и бросается успокаивать его, что это просто усталость. Голоса? Видения? Люди, которых просто не может быть? — Ты должно быть просто уснул, любимый, — успокаивающе мурлычет она, обволакивая коконом нежного тепла. — Всё в порядке. Просто сказывается переутомление. Пойдем, я сделаю тебе потрясающий массаж. «Идиот!», — бьет в виски его, когда он пробуждается посреди ночи. Лунный свет заливает комнату, и в причудливых тенях ему мерещится чей-то силуэт. Но это же такая глупость… И он упрямо смыкает веки, призывая светлые теплые сны, в которых Теруко оберегает его своей любовью. …но снится ему та миловидная блондинка, одетая уже в белоснежное платье с золотым узором. Она заливается слезами, а у него почему-то опять болит сердце. «Эндимион», — зовет кто-то, но розовые губы девушки не шевелятся. Через несколько мгновений ему становится ясно почему… Они прошиты грубой черной нитью. Ему странно, как он не заметил это сразу. Ведь плотная линия нити прямо сверкает жирной чертой между нежных лепестков губ. …проснувшись, Мамору отказывается от завтрака. У него нет аппетита, а при виде еды накатывает волна тошноты. Теруко сильно расстраивается и пытается уговорить его остаться дома, но он вяло отшучивается, что это не тянет на причину прогула. Трепетно поцеловав супругу, он отправляется на работу. …его не удивляет, когда маленькая ладошка снова ложится ему на спину на переходе. — Мамо-чан… — шепчет голос, от которого сжимается сердце. — Посмотри на меня. — Прости, — отзывается он, решаясь заговорить со своей галлюцинацией. — Нельзя. — Мамо-чан, — всхлипывает незнакомка, и он чувствует, как помимо ладошки в него упирается её лоб. Через материю рубашки он чувствует, что она ледяная. Больше всего на свете он желает сейчас развернуться, обнять её и согреть… — Что я могу сделать для тебя? — шепчет он. Людское море вокруг приходит в движение, а они стоят на кружке асфальта, замерев. — Вспомни меня, — тихо отзывается она. — Пожалуйста. Я не могу сказать тебе чего-то иного. Вспомни… — Ты — Усако, — торопливо выталкивает Мамору наружу слова, будто бы одно это могло решить беду незнакомки. — Этого недостаточно… Вспомни меня. Кто я? У него не сил сказать что-то ещё. Но нет сил и двинуться вперёд, разорвать этот отчаянный контакт. Только через несколько ударов сердца ладошка исчезает с его спины в полном безмолвии. — Кто ты? — шепчет Мамору, а по его щеке соскальзывает одинокая слеза. На работе он держится на одном кофе из автомата. Его коллеги настороженно наблюдают за ним, но ему всё равно. Обед, заботливо приготовленный женой, так и лежит нетронутый в сумке… Забывает он и о визите к психологу, которого ещё вчера планировал посещать ежедневно. Зато помнит о миловидной блондинке. По дороге к дому его взгляд шарит по толпе, пытаясь отыскать её, но, как назло, не видит. В этот раз совесть взывает к образу покинутой жены, которая вздыхает у окна, пока стынет ужин, а доблестный супруг рыщет по городу в поисках иллюзии. «Я же даже не знаю, зачем мне всё это! — укоряет себя Мамору. — Не влюбился же я? А если и влюбился, то разве могу себе это позволить? Нет. Нет. Нет! Я всего лишь хочу… узнать кто она? Помочь? Она ведь определенно нуждается в помощи!» К своему удивлению он действительно находит эту девушку… Она сидит, обняв колени, на скамейке в сквере прямо напротив его дома. Сердце сжимается уже от осознания, что она не могла не искать с ним встречи. — Усако, — шепчет он, и девушка взволнованно поворачивается к нему. Как странно и в то же время логично, что утренняя и вечерняя незнакомка оказываются одной персоной. Но почему тогда она ничего не говорит? Девушка хрупко улыбается ему, по её щекам струятся серебристые слезы, а губы шевелятся, будто она что-то торопливо говорит. Только ему не слышно ни звука… Как в сказке «Русалочка», где злая ведьма отняла у влюбленной в принца героини голос. Эта мысль падает зерном в благодатную почву, распускаясь тугими зелёными стеблями озарения. Заклятье может разрушить поцелуй. Мамору сжимает ледяную ладошку блондинки, подносит к губам и осторожно согревает своим дыханием. — Бедная, — шепчет он. — Дай мне согреть тебя, маленькая моя… В синих глазах отчаянную мольбу сменяет надежда, но ничего больше они предпринять не успевают. — Что ты делаешь, Мамору?! — раздается яростный окрик. Теруко стоит прямо перед ними, и её кудри извиваются на ветру, как озлобленные змеи. — Ты изменяешь мне?! Стыд обжигает щеки, и он коротко мотает головой, торопясь с ответом: — Она просто нуждается в моей помощи, Теруко. Я хочу ей помочь! — В помощи? — шипит его супруга. — Эта хитрая белобрысая бестия нуждается в твоей помощи? Ты — идиот, если так думаешь! Она всего лишь пытается украсть тебя у меня! Мамору бросает короткий взгляд на девушку, но та отчаянно мотает головой. На лице у неё непередаваемая гамма эмоций. Среди них он видит болезненную ненависть и горечь. Как будто между ней и Теруко действительно лежит какая-то личная история. — Что? Язык проглотила? — бросает его жена, и в какой-то миг ему даже видится выражение мрачной удовлетворенности на её лице. — На что ты ещё надеешься? Он — мой муж! — Ты знаешь её? — не удерживается Мамору от вопроса, и Теруко шипит, словно обожглась. …красная роза летит в заостренный кусок породы, разбивая его на тысячи осколков, а потом впивается в белую роскошную грудь, едва скрываемую синим платьем. И тело Берилл покрывается сетью трещин… — Почему ты любишь эту девчонку?! — кричит ему Теруко, а он смотрит на неё с растерянностью и непониманием. — Я дала тебе всё! Ты же говорил мне, что счастлив! Так почему ты опять подле неё? — Опять… — эхом повторяет Мамору и сжимает маленькую хрупкую ладошку. — Прости, Теруко. Я действительно только хотел ей помочь. Его жена кричит, и ветер бьет наотмашь его в лицо, чуть не сбивая на землю. Но всё же у него находятся силы, чтобы спрятать Усако за спину. Она цепляется за него, и мир вокруг будто сходит с ума. Земля дрожит, а Теруко вскидывает руки и кричит: — Умри вместе с ней, подлый предатель! Да, ты — предатель! Предатель своей жены, своей планеты! И достоин кары! Ему почти не страшно… «Надо найти точку «катарсиса», — звучит в его ушах, и он стоит твердо, лишь прикрывая глаза, когда уже готов, что на него обрушится эта странная, нереальная для его сознания мощь. Ещё утром всё было так просто… А теперь его супруга оказывается могущественной колдуньей, карающей за предательство. В тот миг, когда его уже должно не стать, Усако выворачивается из-за спины и бросается вперёд, раскинув руки, как крылья. На её лбу вспыхивает что-то золотое, и под мощью чёрных молний их накрывает защитным куполом. Теруко истошно кричит и усиливает напор. Купол продавливается, но Мамору кладет на плечи Усако руки, и тогда защита выравнивается. Девушка оборачивается к нему и коротко улыбается. «С тобой я сильнее, Мамо-чан». Что-то подсказывает ему, что они выгадали всего пару минут жизни, но это не печалит… Не удержавшись, Мамору все же прикасается к губам Усако с бережным целомудренным поцелуем. Почти простое касание губ, но вой за стенами купола усиливается, а в её глазах вспыхивают звёзды. — Я люблю тебя, Серенити, — шепчет он, когда защита идёт трещинами, и на посеревшем лице Теруко вспыхивают багряные огни ненависти. — И я люблю тебя, Эндимион, — отзывается его хрупкая принцесса. Он чувствует, как перья её крыльев гладят его по щеке. …а потом их сминает тьма. Но в её оглушительной болезненной ярости, которая перемалывает тела влюбленных, чувствуется бессилие.***
Когда Мамору открыл глаза, то увидел над собой приветливый сияющий звёздами бархат небесного купола. Он сел, тяжело помотав головой. Расположившийся у весело потрескивающего костра Алмаз поднял на него голову, отрываясь от толстого фолианта, который он до того читал: — Очухался. Я тут почти книгу успел дочитать, пока ты врата проходил. Это заняло больше времени, чем планировалось изначально. — Уж как получилось, — неприязненно отозвался Мамору, ощупывая грудь. — Ты меня в них буквально втолкнул. — Ну втолкнул… И что? — пожал плечами принц Немизиса. — Тебе просто понравилась та горячая рыжая штучка. Она довольно изобретательно тебя «имела». — О, заткнись! — зло прошипел Эндимион, которого события врат смущали и тяготили. И в страшных снах прошлого ему не являлось, что у них с Берилл может быть секс… А ведь она тогда активно его соблазнять пыталась! И опять он выбрался потому, что ему подсказал Скрут… Не явись ему это чудовище и не предупреди, жутковато было бы думать, сколько времени он бы там провел прежде, чем внял бы Усаги… Да и внял бы? «Мир коварен и жесток, — раздраженно подумал он, ударяя ладонью по земле. — И в любой миг вонзит нож в спину». Его слабо утешало, что он просто оказался в той ситуации, а не последовательно женился на Берилл, позволив ей задурить себе голову. Конечно, раздражало более всего то, насколько счастливым он ощущал себя рядом с ней в этом отвратительном видении… — Не ожидал, что можешь ей изменить? — Алмаз вернулся к книге. — Странно, разве тебя не околдовывали? Так что нового в этом сюжете? — Ничего. Просто он напоминает мне, насколько я бывал беспомощен, — мрачно ответил ему Мамору. — Много их… Берилл, Нехеления, Галаксия… Из-за них я предавал её и оставлял без защиты, как и здесь. — Ясно, — лаконично хмыкнул проводник, и неприязнь к принцу Немизиса всколыхнулась в душе Эндимиона с новой силой. Какое-то время они молчали. Мамору всматривался в пейзаж вокруг, поражаясь тому, что ночь все же может тут наступить. А ещё ему было странно сидеть на месте. После всех предыдущих врат он продолжал путь, а сейчас сидел на траве под звёздным покровом. Рисунок неба был совсем незнакомым, но, если как следует присмотреться, то можно было разглядеть узоры, примеченные в Котле. — Знаешь, когда эринии не показали тебе моего лица, меня это даже задело, — нарушил молчание Алмаз. — Мне казалось, что мой ревностный лик обязательно должен был тебе явиться. — Возможно, эринии посчитали, что я и так на него налюбовался, — хмыкнул Мамору, удивляясь выбранной теме разговора. — Ты хочешь что-то мне сказать? Так говори. Совсем необязательно прибегать к помощи посторонних чудовищ. — Сказать? — задумчиво протянул его проводник. — Сказать, что ты даже не догадываешься, насколько счастливым везучим мерзавцем являешься? Тебе очень повезло, что Серенити одарила тебя своей любовью. Уверен, что если не во всей Вселенной, то по меньшей мере в галактике Млечного Пути ты самый большой счастливец. Я смотрел на лицо этого синеглазого мальчишки и думал, почему этот сопляк твой главный соперник, а не я? Почему именно ему эринии вложили столько ядовитых слов? Ведь моя жажда была ничуть не меньше! Возможно, даже больше! — Не стоит об этом, — очень тихо прошептал Мамору, отчетливо представив расклад событий с Алмазом в главной роли. Если он был уверен в том, что Сейя действительно способен защитить Усаги и позаботиться о ней, то Алмазу он не доверял в принципе по уже озвученным причинам. Можно ли доверять человеку, который постоянно норовил похитить его любимую, пытался принудить её под гипнозом к желанным ему вещам, следовал идеологии мстительных отщепенцев и, как показал истинный расклад событий, был достаточно ведомым? Но, в то же время, чувства принца Немизиса он отдаленно понимал и принимал. — Почему же? Почему не стоит? Ты отказываешь мне в малейшей возможности? — Нет. Не отказываю. Более того, если я благополучно преодолею это испытание, то риск столкнуться с тобой в будущем возрастет многократно. — Но ты этого не боишься, — констатировал Алмаз, сощуривая глаза. — Ты не видишь во мне соперника, потому что сердце твоей королевы никогда не прельстится мной. Это мило. Похоже, моя ревность теперь возрастет стократно. Мамору думал что-то ответить, но разговор принимал не самый благостный поворот. — А ведь я хорош собой, — с какой-то особенной горечью продолжал гнуть свою линию Алмаз. — Но даже эта внешность, утонченные манеры и сила не привлекут могущественную Серенити… Уверен, что все отведенные на твоё правление столетия мужчины будут задаваться вопросом, что же она в тебе нашла. — Я сам этого не знаю, — вздохнул Мамору, вспоминая череду тревожащих его когда-то вопросов о зыбкости будущего. События, произошедшие после прилета старлайтов, обнажили это в полной мере… Ведь действительно, что, если мир устанет от совершаемых ими ошибок и разлучит их навеки? Он вдруг отчетливо увидел перед глазами снежную пустыню убежища Берилл, точки D, по которой шагала Сейлор Мун… Такая маленькая, хрупкая, потерянная… Четырнадцатилетняя девочка, тонкий стебелек, который может легко сорвать суровая длань зимы. Сколько раз это повторялось? Сколько раз она шла по снегу против сурового жестокого ветра? Или по острым осколкам? Усаги… Усако… «Найди себе классного парня», — прошептал он когда-то, покидая её. «Ты — самый классный», — тихо ответила она ему, прежде чем опустился полог глухой тишины*(5). Сколько жестоких слов и ошибок? Сколько обид и ссор? Сколько страшных испытаний? И каждое же страшней предыдущего. Сейчас он идёт для неё через ад… Что дальше? Он сожжет планету ради её улыбки? Странный противный холодок подцепил Мамору за подбородок своим острым пальцем, и он слепо уставился на темную линию горизонта, через которую небо водопадом летело во тьму… — Тебя зовут следующие врата, — вздохнул Алмаз, заставив его вздрогнуть от неожиданности. — Там таится мрачный Град, объятый огнём. Если минуешь его стены, то до конца юдоли скитаний останется рукой подать. — Спасибо, — неожиданно даже для самого себя произнес Мамору. — Ты хороший… — Не смей заканчивать, — резко оборвал его Алмаз. Фиолетовые глаза залил огонь гнева. — Ты не должен быть мне благодарен. Не желаю от тебя слышать что-либо подобное. — У всех Вергилии как Вергилии, а у меня злобный принц Немизиса, — фыркнул Мамору. — Надо сказать, что это даже очаровательно. — Я веду тебя самой шаткой и скользкой тропой, — глухо отозвался Алмаз. — Мне известно, где можно было бы сделать твой путь легче, но я ни за что не укажу тебе этих мест. Возможно, именно поэтому мир и назначил меня твоим проводником. — Я бы поблагодарил тебя за честность, но ты же снова будешь ядом плеваться, — пожал плечами Мамору, поднимаясь. Тело всё ещё было тяжелым и усталым. Ему казалось, что прошла уже сотня лет с того момента, как он начал свой путь из залы Гадеса… И что Усаги он уже столько же лет не видит, несмотря на то, что Мир постоянно показывает ему её… Как знать, может он выйдет на солнечный свет убеленным сединами стариком? У всего есть своя цена. И ему осталось внести не так уж и много. …Усаги смотрит на него, а чёрный разрушительный вихрь ударяет по золотому куполу, кажущемуся таким хрупким перед лицом зла. Но пока в её глазах сияют звёзды, это зло бессильно одержать победу…