Дикие дети, сукины дети

— Где ты ходишь? Давай завтракать, иначе опоздаем, — ворчу в привычной манере, чувствуя себя сварливой мамашей, нежно любящей свое чадо. На ум приходят старые выпуски «Блюма» и вспоминаются те ехидные слова Шакала: «Если Слепой — отец для всех домочадцев, то Сфинкс, скорее, их мать». Знакомый шорох длинной рубашки, я не оборачиваюсь, слежу за тем, чтобы кофе не выкипел. Слепой, утянутый мною с другого круга. Он часто молчит, слышно лишь, как сильно чешутся у него щеки и руки — его Дом заклеймил и наградил Болезнью Потерявшихся еще до того, как этот малец туда попал. Научившись различать его движения по еле слышному шуршанию, я удивляюсь, почему он застыл в дверном проеме. Оборачиваюсь, чтобы поинтересоваться, все ли в порядке, и статуей застываю, широко распахнув глаза. Прислонившись лбом к косяку, в трех метрах от меня стоит Слепой — тот самый, и радостно скалится куда-то в стену. Нечесаные волосы спадают на лицо, прядь создает иллюзию зрачка. — Ты?.. — я сиплю, почти задыхаюсь — такими голосами говорят давно почившие, но воскрешенные, являющиеся главными героями многих второсортных фильмов Наружности. — Сюрприз… — хрипло тянет Слепой, аккуратно отталкиваясь от косяка и так же радостно улыбаясь. Не могу понять, искренна ли улыбка, и почему-то это меня волнует сейчас больше, чем сам факт его присутствия и многого другого — я не могу остановить поток мыслей, и одна — хуже другой. Я боюсь и не верю. А он все также раздражающе счастлив, хоть и нельзя быть уверенным в том, что радость неподдельная. — Есть сигареты? — Слепому словно обламывают кости — так резко и порывисто он падает на пол и скрещивает ноги. Поднимает голову и, почти не шевеля губами, просит: — Дай покурить. Здесь очень паршиво. И я машинально, не поворачивая головы, шарю по столу, выискивая пачку сигарет, а сам таращусь на абсолютно спокойного Слепого — почти такого же, как и двадцать лет назад. — Зачем ты пришел? — слова выходят с трудом, приходится почти выталкивать их из себя, давясь горечью непонимания и обиды — прошло двадцать лет, а он как ни в чем не бывало заявляется ко мне, смеется и требует сигарет. Издевается, как умел всегда. — А где?.. Ребенок? — тихо спрашиваю я, не надеясь получить ответ на прежде заданный вопрос. — А ты угадай, — хрипит Бледный и вздрагивает — я случайно залепил ему пачкой сигарет по скуле. — Прости, — шепчу я, сомневаясь, что кинул сигареты именно в лицо случайно. По крайней мере, это было очень кстати. Зажигалка прилетает Слепому под ноги. Он шарит рукой в поисках оной и, найдя, чиркает колесиком, а затем удовлетворенно затягивается, прикрывая глаза. Я завороженно слежу за его действиями, представляя, как эти пальцы были бы кстати в хозяйстве — и удивляюсь собственным глупым мыслям, стыдясь их чуть ли не больше, чем откровенного взгляда, которым наблюдаю за тонкими кистями. — Я обменял его, — Слепой прячет улыбку за волосами, и плечи его слегка вздрагивают — о, эти нервные смешки, вечно выбивающие меня из привычной колеи и рвущие все шаблоны. Не может Бледный смеяться, как последняя истеричка. Такие пошлые хихиканья разве что от Габи можно было услышать. — Обменял? — бесцветным голосом спрашиваю я и… осознание приходит слишком резко. Кидаюсь на Слепого, словно коршун на мышь, но тут же оказываюсь внизу, крепко сжатый коленями Бледного. Одна его рука придерживает протезы — кистью и локтем, вторая же подозрительно близко маячит недокуренной сигаретой у меня над глазом. Смаргиваю из-за несуществующего пепла и вздрагиваю — дыхание Бледного опаляет шею, его макушка упирается мне в скулу, а сам он сосредоточенно выравнивает дыхание, которое рывками касается тонкой кожи. Сглатываю, и чуть менее агрессивно выдыхаю, переспрашивая: — Бледный, на что ты обменял его? Молчит. Взрываюсь уже окончательно: — Отпусти меня и поговори по-человечески! Словно просыпаясь, Слепой вздрагивает и сползает с меня. Тушит окурок и шелестит: — Ни на что. Теперь на его месте я. И все. Успеваю лишь хлопнуть глазами. В голове гулко стучит «Как?», а на губах — уже соль и сухость, сигаретный дым и привкус крови. Бледный — нелогичный и спонтанный, вновь валит меня на пол, вжимаясь ртом в мои губы, крепко сцепив пальцы на плечах. — Ради тебя, — отрывается он от меня и, пошатываясь, пытается встать. — Черт же тебя дери, — шепчу неверяще, на глазах — предательски наворачиваются слезы. Он обнимает меня, стоя на коленях, утыкаясь лбом в часто вздымающуюся грудь. — Ты опаздывал на работу. — Ты просто чудовище.