Дикие дети, сукины дети

Он часто приходит к нему в кошмарах - садится рядом на бетонные пыльные плиты, щурится, смотря в даль, на заходящее красным маревом солнце, чихает от свербящего запаха лета, забавно жмуря нос. Македонский всякий раз знает, что все это - небольшая прелюдия, маленькая поблажка, возможность привыкнуть к большому зверю. Волк мог бы быть менее участливым, приступать сразу и без отсрочек, ломать его, доводить до рваных судорог и обезвоживания из-за стремительно уходящей сквозь опухшие красные веки влаги. Но Волк помнит, как Македонский любит лето и собак, помнит, что он тоже кое-чем ему обязан, поэтому каждый раз его злоба все меньше, пытки - все слаще. В один день они снова сидят на крыше - белоголовая псина два метра в холке и тонкий юноша с гротесково огромными и режуще-алыми крыльями за спиной. Македонский ждет, когда Волк вновь пройдется широким, шершавым, неуместно-влажным языком по кровоточащим рукам, как вопьется когтями в икры, как будет трепать клыками загривок. А сонное время капает, солнце заходит за горизонт, наступает теплая сухая ночь и несмотря на темноту - все видно. Македонскому видно даже слишком "все". Мохнатые черные лапы медленно уменьшаются, становясь приемлемыми человеческими конечностями, глаза увеличиваются и теряют кровавый отблеск, становясь цветом похожими на травяной, разбавленный проточной водой чай, исчезает хвост, а хищная пасть сменяется косоватой полуулыбкой с белым шрамом поперек и влажной полосой белых зубов. Волк - еще зверь, но уже человек, подходит ближе, а в горле Македонского странно и слегка приятно пересыхает, будто покрывается крошливой пленкой, спирает дыхание так, что каждый вдох - как благословление, а лицо горит настолько, что хочется прижаться к чему-то прохладному и сухому, как чужие длинные пальцы. Волк скользит по щекам Мака, прижимает тыльную сторону ладони к скуле, а локтем по-свойски обнимает его за шею, перекидывая руку на тощее подрагивающее плечо. Лицо Волка так близко, что Мак непроизвольно зажмуривается, слегка недоумевает, но понимает, что сегодня просто особенный день, что сегодня его будет рвать на части не псина, а его собственный, практически рукотворный призрак. Пытки не следует, а может следует - Македонскому сложно разобраться, можно ли назвать истязанием сухие губы на своих обкусанных, робкие движения пальцев по виску - и на затылок. Определенно это стало пыткой через две секунды, когда жар стал не мешающим, но необходимым до дрожи, а Волк все также, словно юная дочь священника, невесомо касался губами его губ, больше не целуя, но карябая сухими корками отмершей кожи. Македонскому уже плевать, когда кошмар перерос в идиотизм, он толкается вперед, впиваясь тонкими погрызенными пальцами в чужие плечи и, осознавая лишь на пол-обороте, мантрой повторяет какую-то совсем ненужную молитву, надеясь, что это хоть как-то поможет не потерять сознания от нехватки воздуха, словно бы слова ко Всевышнему дадут ему еще один вдох без разрыва. Контраст событий Волку по душе; контраст кошмара и этого безумия помогает Македонскому не умереть на месте, когда Волк отрывается от него и легонько касается губами алого виска. - Я понял, как именно стоит тебе мстить... Македонский не против, он глотает раскаленный пыльный ночной воздух, улыбается, как пришибленный и крепко сжимает пальцы на чужом воротнике. Крылья за спиной исчезают, как только Волк дьявольски улыбается. А когда он валит его на теплый бетон, придавливая и удушливо целуя, за крыльями исчезают остатки разума Мака. Раньше Македонский благословлял утро, срываясь с постели с мелкой дрожью и долей ликования. Теперь Македонский ненавидит утро.