Девять, один, четыре

Я не ошибся. Пресловутый юнец сидел в зале, заняв столик поближе к эстраде. Перед ним стояли тарелки с самыми скромными по ресторанным расценкам яствами, но он почти не притрагивался к еде, скорее, для вида ковыряя вилкой поданную ему снедь. Я устроился так, чтобы видеть Гимназиста, и чтобы он видел меня. Заняв, таким образом, позицию, я решил пока перекусить, а там действовать по обстоятельствам. Певица с сомнительными вокальными данными, но смазливым личиком услаждала слух посетителей романсом на стихи Северянина о паже, полюбившем королеву. Прибыл полковник Кудасов в сопровождении нарядной супруги и адъютанта. Разумеется, Леопольд Сергеевич никак не мог пропустить важный этап операции! Да и мадам Кудасовой, несомненно, хотелось выгулять новёхонькое платье. Вечер для демонстрации вечернего туалета она выбрала, как оказалось, не самый подходящий, вот ведь незадача. Юноша ждал. Певичка на сцене закончила выступление и удалилась за кулисы под вялые аплодисменты публики. Конферансье, набрав воздуха в лёгкие, громогласно объявил: — Буба Касторский! Известный! Со своеми воробушками! Слушатели оживились: злободневные куплеты Касторского пользовались здесь большим успехом. Немалую роль в популярности куплетиста играли и «воробушки», выделявшиеся откровенными нарядами и соблазнительными формами. Итак, Буба. Голову даю на отсечение: без него в нашем деле не обошлось! Я впился взглядом в юношу. На сцену под звуки скрипки выпорхнул кордебалет со страусиными перьями в волосах, затем вприпрыжку появился сам артист в элегантном костюме и канотье. Гимназист коротко кивнул и поднял бокал с шампанским. В ту же минуту оркестр вместо ожидаемого весёлого мотивчика грянул такое, что у меня мурашки побежали по телу. Воробушки сложили руки, словно на молитве, а Буба, обнажив голову и встав по стойке смирно, запел: — Боже, Царя храни! Сильный, державный… Кордебалет подтянул: — Царствуй на славу, на славу нам! Чего угодно я ожидал, но только не такого хода. Удар пришёлся в подвздошину. Над моими монархическими убеждениями, бывало, подтрунивали, но никто ещё не пытался так бесцеремонно затронуть самые потаённые струны моей души. В ялтинском ресторане звучал гимн, гимн рухнувшей в небытие империи, показавшийся мне зовом из прошлого, которому я не смел противиться. Гимназист поднялся при первых аккордах. Скомкав салфетку, я вытянулся во фрунт, точно на плацу во время Императорского смотра. Не только и не столько затем, чтобы показать юнцу, будто попался на его уловку. Нет. Это было сильнее меня, это накрепко въелось в мои плоть и кровь, стало памятью о том времени, когда мою родину не рвали на куски многочисленные армии. Только сейчас я особенно отчётливо ощутил, насколько устал от бесконечной войны. Юнец заставил меня почувствовать себя слабым, показал, насколько мои убеждения чужды здесь и сейчас. Я и за это с ним поквитаюсь. Далеко не у всех присутствующих пение Касторского вызвало священный трепет. Некоторые офицеры и несколько штатских, среди них и дамы, последовали моему примеру, однако остальные выступили, кто во что горазд. Некий господин в пенсне сердито выкрикнул резким голосом: — Да здравствует парламентская республика! — Я протестую! — прохрипел в ответ седовласый полковник и тут же осадил вставшего было на дыбы горца. — Молчать, щенок! У полковника замечательно получалось сражаться сразу на два фронта. Горец, доводившийся телохранителем черноглазой адыгейской княжне, затрясся от возмущения, однако спутница успокаивающе положила ладонь ему на плечо, призывая не связываться. Белокурая красавица, за которой целый вечер ухаживал мой филер, вдруг вскочила и, выбросив вперёд руку жестом оратора на митинге, звонко закричала, перекрывая общий гам: — Вся власть Учредительному собранию! Филер, не ожидавший такой прыти, замешкался, не зная, что предпринять: то ли поддержать даму, дабы не ударить перед ней в грязь лицом, то ли промолчать и вообще дать дёру, пока не началась настоящая катавасия. Вот Леопольд Сергеевич не стал дожидаться свалки и, подхватив супругу под ручку, благоразумно покинул заведение. Следом за шефом подался осторожный адъютант. Ну и чорт с ними. За столиком, где расположились корниловцы, послышались здравицы Врангелю. Что же, ожидать от корниловцев приступа любви к императору было бы даже странно. Горец, давно порывавшийся вставить свои пять копеек, таки не утерпел и рявкнул: — Долой монар-р-хов! Всё бы ничего, но он оказался в опасной близости от Гимназиста, чем юноша моментально воспользовался, отвесив противнику монархии смачную оплеуху. Пора вмешаться, а то, чего доброго, хлопец не доживёт до конца операции. Рассвирепевший горец выхватил кинжал, намереваясь пригвоздить обидчика к стене. Я, закрыв собой побледневшего юнца, перехватил и вывернул руку с оружием. Княжна испуганно вскрикнула. Её телохранитель рванулся, но я, предупредив его бросок, отшвырнул противника в сторону, прямо под ноги прекрасной адыгейки. Кто-то выпалил в потолок и тут уж всё окончательно, как сказал бы граф Толстой, смешалось в доме Облонских: женский визг, выстрелы, ругань, звон разбитой посуды. Владелец «Паласа» мог начинать подсчитывать убытки. Пускай предъявляет счёт красному командованию. Публика бросилась на выход. Горец, жаждавший реванша, снова подскочил к Гимназисту. Юнец, ни капли не растерявшись, перебросил его через спину приёмом джиу-джитсу, чем немало меня поразил. Похоже, вечер у несчастного телохранителя не задался. Сграбастав в охапку перепуганную красавицу-княжну, он поспешил ретироваться. Дым стоял коромыслом. Один невозмутимый Буба, покончив с «Боже, Царя храни!», переключился на свой повседневный репертуар: — А ну спросите: ты имеешь счастье? И я отвечу: чтобы да, так нет. Не знаю, как там со счастьем, а вот времени я точно не имел. Сейчас, спустя годы, та суматоха вспоминается с улыбкой, но тогда мне сделалось грустно и противно. Схватив виновника беспорядка за руку, я поспешил вытащить его на воздух, подальше от беснующихся тыловых крыс. Тем паче, этого-то он от меня и добивался. — Юноша, — тоном ментора приговаривал я, — в этом зале далеко не все преданы Государю Императору! Здесь полно всякого сброда — эсеры, анархисты, кадеты… Идёмте, идёмте, молодой человек! Ведь наверняка кто-нибудь уже сообщил в участок. Нам объяснения с полицией ни к чему. На тёмной улице шумел ливень, вдалеке грохотал гром, походивший на гул канонады. Мы с Гимназистом укрылись в подворотне, пережидая непогоду. — Кто же вы, таинственный незнакомец? Я вас вижу во второй раз и вы опять меня поражаете, — первым заговорил я и козырнул. — Позвольте представиться: штабс-капитан Овечкин Пётр Сергеевич. А вас, очевидно, зовут… — я выдержал театральную паузу. — Граф Монте-Кристо, да? Какой же мальчишка не зачитывался сочинением господина Дюма-отца? Молния на миг осветила лицо Гимназиста, застывшее в маске решимости. — Нет. Валерий Михайлович, — серьёзно ответил он. Но фамилию не назвал. — Очень приятно! Он виновато потупил взор и произнёс: — Простите, пожалуйста, я испортил вам вечер. — Ну-у, ничего, ничего… — Я просто не думал, что будет такая реакция. Ага, не думал он, как же… Он был уверен. — Не стоит извиняться за то, что у вас есть убеждения! Их так мало у кого осталось в этом городе. В сущности, я был искренен: разве стоит стесняться своих убеждений? — Но ведь вы могли пострадать из-за меня. — Вы о джигите? Пустяки. Не с такими ещё доводилось сходиться в рукопашной! Давайте-ка сменим лучше тему. Скажите, вы здесь живёте постоянно? Знакомство завязалось. Обрадованный Валерий Михайлович поведал мне о своих скитаниях в поисках родителей, которых революция разметала по стране, словно щепки в бушующем океане, о лишениях на пути из Петрограда в Ялту, о том, как в Крыму напал было на след отца, но, к несчастью, опоздал и только сегодня узнал, что папенька давно в Константинополе. Не исключено, что юнец поведал мне часть настоящей биографии, однако, что в его рассказах правда, а что вымысел, я так никогда и не узнал. Может статься, мальчишке действительно пришлось хлебнуть лиха, пока не прибился к красным — всё возможно. — Так вы здесь совсем один? Бедный мальчик! — я поцокал языком. — Да, время, время… Гимназист жалобно засопел. Ливень, меж тем, не собирался прекращаться. Замаячила перспектива проторчать в подворотне всю ночь и основательно продрогнуть. Я предложил юнцу прогуляться до «Маэстро», где можно закрепить знакомство и обсушиться, поскольку холодного душа всё равно не избежать. Валерий Михайлович ответил согласием и мы, вздохнув, решительно шагнули под дождь. В биллиардной, устроившись подальше от не в меру дотошных игроков, я продолжал прощупывать юношу. Тот, ностальгически заводя глаза, посвящал меня в подробности своего довоенного прошлого. — Скажите, Валерий, а где вы жили в Петербурге? Юноша мечтательно протянул: — На Зелениной… — М-м-м… Оказывается, соседи. Не совсем, конечно, соседи, всё же Большая Зеленина далековато от Петроградской набережной, но, как-никак, земляки. Я покосился на Валерия Михалыча: не вздрогнет ли от неожиданности? Но нет, собеседник мой умел держать себя в руках. А меня самого уже захватили воспоминания. — Пять лет я прожил на квартирах гренадёрского полка. Может быть, мы с вами даже… встречались! Впрочем, вы тогда были маленьким и гуляли с няней. Почему-то мне вспомнился вдруг далёкий летний день, Невский проспект, разряженная толпа — и я, юнкер, гуляю без определённой цели, наслаждаясь отпуском и не забывая оглядываться по сторонам: как бы нечаянно не пропустить офицера. Навстречу мне чинно вышагивала кудрявая бонна, держа правой рукой ручку румяного мальчика в матроске. Карапуз с любопытством разглядывал окружающее и, проковыляв мимо меня, задорно улыбнулся. Я улыбнулся в ответ. Малыш в матроске, где-то ты теперь? — С французом, — вздохнул Гимназист. — Не понял? — Гувернёр у меня был француз, — озорно сверкнул глазами юнец, — Прекрасный человек! Сначала он жил у моего дяди, но, когда тот не в шутку занемог, переехал к нам. Дальше последовал вольный пересказ «Евгения Онегина». В общих чертах, француз души не чаял в своём подопечном, не досаждал учением… — Слегка за шалости бранил… — декламировал Гимназист. Валерий Михалыч заигрался и рисковал выдать себя раньше времени. Но разоблачать лазутчика, пока мы не знаем, кто стоит за его спиной, нельзя. Я притворился, будто поверил, и подхватил его игру. — И в Летний сад гулять водил… — Да. Мы любили с ним гулять в Летнем саду. Подпустив слезу в голос, я вздохнул: — Боже мой! Неужели это никогда не повторится?! Да, ничего никогда не повторится, наше дело проиграно, незачем тешиться пустыми надеждами. Ничего этого больше не будет — ни Государя, ни прежней жизни, и малыш в матроске не пройдёт больше по Невскому. И у меня никогда не будет семьи. Потому что всё, что мне было дорого, смято и уничтожено. Неприятный холодок прополз по спине и стало жаль мальчишку. Он не понимал, кому служил. В новой жизни, за которую он так рьяно боролся, ему места не найдётся. Глупый наивный мальчишка. Да, впрочем, о чём я?! Валерий Михалыч всё равно не вернётся к своим. — Пётр Сергеевич, можно задать вам вопрос? — Д-да, конечно… — Почему вы решили стать офицером? — Что?! Признаться, неожиданный вопрос. Хотя не мне же одному интересоваться подноготной собеседника. — Простите, я не должен был… — по-настоящему смутился Гимназист. — Нет, отчего же. Мои предки со времён Александра Первого служили Отечеству. Выбор будущей профессии даже не обсуждался. Следует признаться, юнец разбередил мне душу! В целом, с Валерием Михалычем оказалось приятно поболтать о том, о сём, вспомнить столичную жизнь, ненадолго окунуться в прошлое. Гимназист держался достойно, застенчиво улыбался, отвечал быстро и толково, но я всё-таки чувствовал, как он напряжён. Расстались мы практически друзьями. Довольный мальчишка, надо полагать, отправился к своим — докладывать, что познакомился со штабс-капитаном и с честью выдержал прощупывание. Прощупывание, которое даже толком не начиналось.