Клочья пепла

You were a light, A stroke of hope among the dark...(с) Stream of passion — Run Away

— Удачи, брат! — говоришь ты, и словно солнце закатывается за горизонт, вызолотив гриву непослушных волос и колдовские янтарные глаза, словно старается последний раз ласково провести по щеке, коснуться ресниц и запечатлеть поцелуй, легкий, как пух, на высоком лбу. А я лишь молча салютую тебе мечом, не произношу ни слова… Ни единого проклятого слова, а ведь кто знает, может, они действительно хранили меня тогда. «Удачи, брат», — и я просыпаюсь раз за разом и вою, сжимая кулаки. Связки горят от криков, раздирающих грудь, и тело крутит мука, потому что я вижу. Вижу оскал смерти, что щерится за твоей спиной черными клинками, плещет мне в лицо алыми каплями, и оседает на землю изорванный плащ, как крылья раненной птицы. Не сберег, не удержал, не остановил руку судьбы, и жернова перемололи мою душу, превратили в ржавчину сердце. Я вижу, как пылает вереск, осыпается пеплом жизнь, которую я держал в руках и хранил бережно, словно величайшее сокровище. И лишь на миг, на единый миг отвернулся, отвлекся, забылся в ярости боя, отдал себя битве — и потерял тебя в то же мгновение. Ты был фениксом, расцвечивающим все вокруг бешеными языками гордости и неудержимой свирепости, и море врагов расступалось и пенной волной прибоя разлеталось о твои клинки, сверкающие в лучах этого проклятого солнца. Такого же золотого, как и ты. И столь же алого, как и кровь, которая вязко сохнет на моих руках после того, как я подхватываю тебя и бережно опускаю на землю. Ты все еще улыбаешься, даже тогда, когда дыхание рвется из груди с хрипами, даже тогда, когда жизнь серебряной струйкой седины пробегает по пшеничным прядям и моими слезами падает в пыль, щедро окропленную кровью. — Удачи, брат, — шепчешь ты, и карамельные глаза тускнеют, наливаясь смертной мглою, — за нас двоих пожни победу. Клинки, что ты сжимаешь до последнего, сломанные у рукоятей, изъеденные ядовитой кровью черных тварей, хрусталем поют колыбельную ушедшему воину, а я вновь не произношу ни слова. Ни единого проклятого слова. Лишь звенит, натягиваясь, струна в груди, звенит и разлетается в клочья, ударяет по сердцу, туманом застилает душу, смерзается льдом. Сейчас тронешь ее — поет. Золотом волос, колдовскими медовыми глазами, тихим голосом, способным утихомирить свирепую боль, терзающую меня подобно голодному волку в студеную пору. Треском костра, что рвется ввысь, унося тебя туда, в неизведанное ничто, к звездам, столь холодно следящим за теми, кто покинут ими. — Удачи, брат, — шепчу я и разжимаю ладонь. Пепел, теплый еще пепел несмело стелется по ветру, как молодые побеги вереска, серой струйкой вплетается в мелодии жизни, звучащие подобно наваждению, острыми искрами вины колет пальцы. — Мир в дороге, — и кажется, что я слышу в ответ тихий смех, согревающий покрытую коркой синего льда душу, что больше не желает сидеть в цепях бренного тела. Клекотом вгрызается сталь в неловко подставленную грудь, коварным толчком входит в сердце, и вновь горит, рвется ввысь погребальный костер, звенит плачем вереск, а ты стоишь совсем рядом и улыбаешься — так, как только ты умеешь: светло и с грустью, терпкой, как запах полыни. — Поспешил ты, брат, — укоризненно качаешь головой, а я прижимаюсь лбом к твоим волосам, и жизнь птицей несется вверх, горестной песней вплетается в звон дождя. И свет забирает нас, плащом стелет золото на землю, сыплет осенними листьями в стылом воздухе — песня, забытая песня звенит серебряными колокольцами, согревает потерянные души. «Ты принес мне удачу, брат».