Леонид при Фермопилах

Теперь подробнее. Итак, представьте, дорогой читатель: места не столь отдаленные... и Локи — как неотъемлемая часть этих мест.

      Асгард можно было бы считать государством мира и благоденствия... если бы не набеги крымских татар. Ах, если бы не набеги! И, когда молодой царевич уже было прикоснулся пером к страницам поэтического сборника, чтобы молоком между строк дать ответ государыне императрице, которая, не находя слов от отчаяния, пробелами вопрошала сына, как быть и что делать, ибо грозы сгустились над отечеством, взгляд его перехватил вероломный штурм двери. Локи успел сунуть перо под обложку, прежде чем на пороге возник его величество император собственной персоной — без регалий, но с бутылкой.       — А–а–а… — многозначительно начал он, — книжки почитываешь? Я вот сегодня с утра четыре часа доклады выслушивал, а он прохлаждается... Дармоед. Расселся... как король на именинах. Довольный... Добился, чего хотел, да?       Один брязнулся на бордюр, опоясывавший камеру, в которой медленно двигался по направлению к посетителю враг народа и всего сущего.       — Улыбается он... — констатировал Всеотец, взглянув на сына, серьезного, как Леонид при Фермопилах.       Один принялся копаться в складках своего платья; прошло немало времени, прежде чем он выудил оттуда какой-то пузырек, откупорил его, намереваясь присовокупить содержание оного к содержанию бутылки, но это оказалось не так просто. Отправив половину содержимого в неизвестном направлении и ни капли по назначению, царь окончательно утратил присутствие духа.       — Отец… позволь, я помогу, — участливо предложил Локи не в силах наблюдать эти страдания.       — Дай отцу отравиться, нелюдь проклятый! — вознегодовал отец. Нелюдь проклятый не стал препятствовать попыткам воззвать к собственной человечности в ожидании дальнейшего нагнетания драматизма.       Драматизм не заставил долго себя ждать.       — Я его растил... как сына. Кормил, поил, пестовал и лелеял... Ради чего?! Чтоб он, Иудино отродье, мое имя заклеймил позором?! — потрясал руками старик, заливаясь слезами.       Локи давно заметил, что придворные, стараясь не выдавать своих планов, что–то замышляют, но государь света белого не видел от горя.       — Отец... не плачь, не унижайся, — принялся утешать старика Локи. — Ты же глава государства, подумай о своем реноме. В глазах подданных ты должен быть средоточием власти, царственной, всепокоряющей, абсолютной!.. — ораторствовал Локи, отступая назад и активно жестикулируя, — очевидно, чтобы Один как следует представил, какую власть ему следует олицетворять. Пока Локи говорил, Один слушал, завороженно взирая на сына; когда же монолог закончился, Один еще с минуту пребывал под впечатлением от услышанного, а затем, воплощая образ обладателя жалкой доли, зашелся не то смехом, не то рыданиями.       Подданные, решившие, что царь дошел до кондиции, уложили на носилки несчастного старика, едва не лишенного чувств от переизбытка отрицательных эмоций, и направились к выходу.       Локи проводил бесстрастным взглядом эту чуть ли не похоронную процессию, удалявшуюся под аккомпанемент нечленораздельных звуков, издаваемых царем, и, расположившись в бархатном кресле, вернулся к изучению литературы, рекомендованной ему матерью.