Адажио для струнных.

Джим в очередной раз посылает меня на другой конец города к черту на кулички в какую-то одному ему известную, забытую Богом булочную, где пекут, на его взгляд, самые лучшие «улитки» с корицей во всем Лондоне. Начинались третьи сутки моего беспрерывного бодрствования, и запас сил, как и терпения постепенно иссякал. Двое суток я торчал на верхнем этаже старого заброшенного склада под сломанной, текущей крышей, до боли вжимаясь щекой в пахнущее оружейной смазкой гладкое тело L96A1, держа на прицеле непутевого сынка главы очередного преступного синдиката, имевшего глупость заявить свои права на управление всеми поставками героина с Ближнего Востока, замерз как собака, дожидаясь, когда Джим вволю наиграется со своей жертвой, скрашивая себе время до прибытия кавалерии в лице взволнованного папаши с четырьмя абсолютно одинаковыми на вид мордоворотами-охранниками. Воссоединение семьи было коротким, навсегда разорвавшись на два мира пропастью, прочерченной цельнометаллическим стержнем в мельхиоровой оболочке, отправив старшее поколение клана долиной смертной тени. А потом была необходимость быстро собраться, пока тлеет кончик никак не желающей прикуриваться сырой, промерзшей на влажном ветру сигареты, разогнуть со скрипом невыносимо ноющую спину, прекратив изображать роденовского «Мыслителя», шагом шириной в две ступени пожарной лестницы на другом конце здания спуститься вниз, встретить режиссера всего этого спектакля, запихнуть в тонированное нутро черного, пижонски-матового Рэйнж Ровера и отъехать подальше, пока убитые горем родственники не поняли весь смысл произошедшего и не кинулись искать виноватых. И всю дорогу слушать неугомонные бормочущие рассуждения о том, что за нами все равно никто гнаться не будет, а парнишка и так не жилец, потому что без покровительства папы он, во-первых, никто, ибо ни мозгов, ни сил, ни связей, один гонор, а во-вторых, в клане давно уже идут распри и слишком много недовольных поведением «младшенького», под аккомпанемент «Дуэта Цветов» из «Лакме», рвущего запредельно высокими вибрациями динамики внутри машины. Бежать после этого в магазин, потому что дома кончился чай и, конечно же, молоко, крайне невежливо отказать пожелавшей познакомиться поближе девушке, обязательно сломать зажигалку, угодить в здоровую лужу и раздраженно рявкнуть на приставучего бродягу. Подняться по лестнице, потому что лифт неожиданно оказался сломан, смутно догадаться, по чьей вине это случилось, открыть дверь негнущимися пальцами, получив в лицо заряд оглушительно орущей из-за бессонницы музыки, недовольное ворчание на тему «почему так долго?!» и задание поехать почти туда же, откуда недавно вернулись, в восточную часть чертовой северо-западной недоевропейской столицы за сладкими мучными изделиями. - Нет. – Это было первое и последнее «нет», которое я сказал ему в ответ на приказ. - Кажется, я не расслышал. Что ты сказал? - Увидеть выражение удивления на лице Джима бесценно. - Никуда я не пойду. Я тебе не мальчик на побегушках. - За что я тебе плачу? – Истерика постепенно набирала обороты. - Уж явно не за походы в прачечную, уборку и доставку еды на дом. Я не домработница. Позвони тем, кто этим занимается, или прогуляйся сам. А дальше в ход пошла тяжелая артиллерия оскорбленного начальственного достоинства, со всей молниеносно меняющейся мимикой, ожесточенной жестикуляцией, ором и угрозами «прострелить печень», оставив «подыхать как собаку в луже кровавого дерьма и блевотины», закончив все истошным воплем: - Катись отсюда и только попробуй вернуться без булочек! Вот теперь, когда было сказано все и окончательно, я тихо прикрыл за собой дверь, решив, что если попробую остаться, то рука может и не дрогнуть вопреки всем складывающимся обстоятельствам и ощущениям. Кто знает, вдруг Вселенная тоже допускает ошибки? На улице тяжелое свинцовое осеннее небо, грозящее вот-вот прорваться, обрушив на землю потоки разбавленной нашатырем воды, подняв уровень мирового океана и смыв подчистую все Британские острова. Хочется курить, но то, что дешевая пластиковая зажигалка сломана – вспоминаю только вытащив ее из кармана. Прилетевший откуда-то, вероятно с Атлантики, ветер забирается под воротник и пояс куртки, пробегаясь по позвоночнику прямиком в гудящую голову, выветривая из нее остатки сна. Идти мне особо некуда, потому просто шагаю вперед, думая о том, что внезапный выходной представлялся мне совершенно по-другому, по крайней мере это была другая погода и другие "напутственные" слова. Джим злопамятный, но никогда за все время нашего «знакомства» он не напоминал мне о том, что вытащил меня из тюрьмы, принимая это как нечто само собой разумеющееся. Этот долг по его мнению был погашен в тот момент, когда я продал ему свою душу, согласившись на работу. Однако мне отчаянно не поздоровится в будущем за сегодняшний скандал, которым он будет шпынять меня к месту и не к месту, пока ему не надоест отсутствие реакции на «щипки» или не подвернется более крупная провинность, которую можно будет повесить тяжелым бренчащим колокольчиком на шею. А он может уцепиться за любую, даже самую бестолковую мелочь, вроде немытой посуды в раковине, раздув ее до уровня биологической угрозы. Покупаю в первом попавшемся газетном ларьке тонкую плашку со спичками, потому что зажигалки с какого-то черта запрещено продавать в общественных местах, впрочем, как и курить. Еще никогда мне не было на это так наплевать, как сейчас. Слабый желтый огонек вспыхивает в пальцах, закрывающих от ветра чуть мятую табачную палочку, и жить сразу становится легче. Я здорово рискую нарваться на полицейский патруль своим девиантным по меркам современного Лондона поведением, но это мне кажется сейчас настолько смешным и маловероятным, что даже не стоит внимания. Прохожие недоуменно косятся в мою сторону, когда я выдыхаю облачко дыма, смешанное с нагретым моими легкими отработанным воздухом. Да, господа и дамы, я и пятичасовой чай сегодня пропустил, впрочем, как и вчера. Анархия вышагивает по старушке Англии тяжелыми ботинками на высокой шнуровке. Я брожу по улицам и улочкам, не совсем понимая, куда точно иду и что хочу посмотреть, потому что вижу только асфальт с большими темными лужами и свои собственные мысли, плавающие отрывками в вакууме уставшего от двухдневной усиленной концентрации мозга. Требуется восстановить равновесие, потому моя прогулка – нечто вроде динамичной медитации, когда каждый шаг идеально синхронизируется с каждым ударом сердца. Если остановлюсь, то скрипящие суставы напомнят о том, что пора бы менять место жительства на что-нибудь более теплое и комфортное, нежели продуваемое со всех сторон маленькое северное островное государство, да и вообще, пора бы уже давно позаботиться о будущей пенсии, купить себе домик где-нибудь подальше от людей, разводить овец или еще какую скотину, кроме той, что "развожу" сейчас, делать сыр и может быть вино, но не из винограда, а из чего-нибудь более простого в своей экзотичности, например из одуванчиков, чтобы обязательно хранило в себе то лето, в которое было сделано. Хорошо, что дороги длинные, не приходится останавливаться... Очнулся я уже в густых сумерках перед дверью какого-то паба, своей вывеской и названием напомнившего мне толкиновского «Гарцующего пони». Внутри шумно, хотя и не особо людно. Идет какой-то футбольный матч, и компания людей немигающе смотрит в телевизор, поминутно громко и экспрессивно комментируя происходящее. Сажусь за барную стойку и заказываю себе виски. Алкоголь меня берет слабо, но, наверное это зависит от состояния. Сейчас очень хочется напиться. Настолько, что я плачу за всю бутылку вперед, вытягивая из нее янтарную жидкость рюмка за рюмкой, замедляя свое время, отгораживая себя от остальных. Вроде бы компания болельщиков ушла, а может быть просто затихла, расстроившись проигрышу или удовлетворившись выигрышем излюбленной команды, рядом садились какие-то люди, что-то у меня спрашивали и даже получали машинальные, но внятные для них ответы. Под бутылкой внезапно обнаружилась салфетка с номером телефона и отпечатком губ, покрытых приторно-розовой помадой, кончился соленый миндаль, хрустящий песком на зубах и каким-то непостижимым образом стукнуло два часа ночи, закрывая еще пока не успевший превратиться в тыкву паб, выпроваживая оставшихся клиентов, в числе которых был и я. На секунду меня смешит идея забыть где-нибудь здесь хрустальную туфельку, но вместо нее кладу на дубовую стойку двадцать фунтов щедрых чаевых вместе со сломанной зажигалкой. Хочется сказать, что голова ясная, а тело подводит, но купюра номиналом в два десятка заставляет меня в этом усомниться. Воистину говорят ирландцы, что пьяный мужик ползет или к женщине, или к возлюбленной женщине. Никогда особо не задумывался над этой фразой до сегодняшнего дня. Мне неожиданно вспоминается Дженифер Олдридж, в которую я был когда-то давно безнадежно и отчаянно по уши и даже выше влюблен. Которой я рисовал под окном мелом картины и писал длинные, ужасающе сладкие, недостойные солдата, а уж тем более будущего офицера в звании полковника письма в первое время в Афганистане. Писал с завидной регулярностью, получая постепенно деградирующие как в объеме, так и в содержании ответы. Потом, через какое-то время, она написала мне, что влюбилась и выходит замуж, попросила больше ее не беспокоить, как это обычно и бывает у женщин…И я ее не беспокоил, не писал, не звонил, не приезжал в увольнительную…А сейчас пьяно и безумно захотелось снова все вернуть. Захотелось еще раз посмотреть в ее лицо, лишь слегка тронутое печатью времени, заглянуть в темные, блестящие, бьющие энергией глаза, убрать за ухо непослушную прядь каштановых волос, прижаться лбом ко лбу, а в идеале даже губами к губам. Ловлю припозднившееся такси и называю врезавшийся мне в память последний адрес, находящийся в пригороде Лондона. Что-то мне подсказывало, что она не переезжала с момента своего замужества. Небольшой двухэтажный таунхаус, каких большинство в этом районе, не бедный и не богатый, среднестатистически серо-голубой с эркером, за которым скрывалась гостиная. В окне, несмотря на поздний час, все еще горит свет. Стараясь быть как можно тише, продираюсь сквозь колючие кусты ежевики, служащие здесь вместо забора, и заглядываю в тонкое стекло. За незакрытой занавеской я вижу полноватого, весьма добродушного на лицо мужчину в полосатом халате, сидящего на диване с ноутбуком. Ничего особенного – обычное лицо, обычная внешность, такая же, как и этот дом. Среднестатистический уют среднестатистического обывателя. Мужчина поворачивает голову налево, и я вижу как с лестницы в длинном розовом халате спускается Дженифер, точнее не она, а ее бледная и весьма плохо сделанная копия. Ее некогда длинные каштановые волосы стали рыжими и укоротились в половину. Лицо, опухшее после сна, постарело и осунулось, проявившись складками на лбу и в уголках потухших темных глаз. Она изменилась, но не расцвела, как многие счастливые женщины, а как будто бы истерлась, смазалась и размылась, став похожей и на этот дом, и на своего избранника, которого она обняла за шею и потянула за собой, увещевая прекратить полуночничать. Безумно хочется сказать, что со мной все было бы совершенно иначе, не было бы этого шаблонного творения архитектора-импотента, кусты ежевики заменила бы живая изгородь из дикой розы, розовый махровый халат укоротился бы в два раза и стал бы фиолетовым шелком, оставив прежнюю длину и шоколадный цвет волос, но...откуда я могу это знать? Я смотрю на то, как в гостиной гаснет свет, и в моем внутреннем мире опускается занавес, отсекая навсегда неуловимо утекшее сквозь пальцы прошлое. Когда-то давно, когда я был моложе, казалось, что пока есть пачка сигарет и нагретый металл ствола, жизнь не кончится. Сейчас я понимаю, что она была похерена еще даже не начавшись. Я просто ее намеренно пропустил, погнавшись за эфемерной, далекой Вифлеемской звездой, которая на самом деле оказалась Оменом, окрестившим меня в крови и песке. И вот мне почти сорок, а я только распрямляю плечи в попытке развернуть обрезанные крылья. У меня прорва опыта и все тот же эбеновый крест, который я ношу уже не за спиной, а в аккуратном металлическом кейсе. Чувствую себя фениксом, хотя, нет, сейчас я себя чувствую просто обыкновенной пьяной скотиной, ведущей внутренний диалог с самим собой, но, мне все же хочется видеть себя этой восставшей из пепла мифической птицей, потому что для начала новой жизни мне потребовалось убить и сжечь свою старую. Точнее, не мне, а Джиму. Джим… Почему-то при этом имени на ум моментально приходят строки Ремарка: «Ты мой горизонт, и все мои мысли сводятся к тебе. Пусть будет что угодно — всё всегда замыкается на тебе». Если бы Эрих Мария знал, что так один мужчина будет думать о другом мужчине… Пришло время ползти к возлюбленной женщине... Джим трудновыносимый, истеричный, эгоистичный, взбалмошный, эксцентричный, требовательный, безусловно гениальный, но тем не менее большой ребенок и, если быть честным, то кроме него у меня больше никого нет. Не только в городе, но и во всем этом Богом забытом мире. В Индии, где вселенская мудрость окружает тебя со всех сторон и валяется буквально под ногами, бери – не хочу, я внезапно понял одну вещь. Человеку дается в жизни три шанса реализовать себя. Первый где-то в двадцать лет, второй приблизительно в моем возрасте, а до третьего надо еще постараться дожить. На тот, что мне преподнесли на блюдечке с голубой каемочкой в мою университетскую бытность, я даже не взглянул, а сейчас…может быть этот полусумасшедший недочеловек является аватаром какого-нибудь древнего божка-шутника вроде Локи, Кришны, Вишны или самого Шивы вместе с окончательно разочаровавшемся в своем творении Иеговы? Если это так, то лучше воспользоваться предложенным шансом. И, как бы то ни было, он весьма неплох, потому что сейчас я независим ни от денег, ни от законов. У меня даже есть столь необходимая человеку, если верить философам, свобода, которую я добровольно разломил и разделил ароматной краюхой хлеба, отдав большую половину Джиму, совершенно не боясь умереть с голода. Все же, надо зайти в ту несчастную булочную. На часах почти четыре утра, а в мятой пачке ни одной сигареты. Я вылезаю из кустов дикой ежевики и бреду прочь по улице в сторону города. Вытаскиваю из кармана черную стекляшку телефона и набираю первый всплывший в памяти номер такси, добровольно нарываясь на легализованный грабеж. Теплый салон черного кэба как нельзя лучше располагает ко сну, потому даю себе волю подремать хотя бы сорок минут, пока длится эта поездка. Мне опять снятся джунгли, только на этот раз не мои зеленые, а серые и каменные, по которым я иду, с опаской озираясь по сторонам. А рядом со мной гордо вышагивает, касаясь тонкими пальцами моей длинной полосатой спины Джим. В своих вытертых джинсах, футболке, болтающейся на нем мешком, и сливового цвета кардигане, бесшумно ступая подошвами кед по асфальту. Он присаживается передо мной на корточки, гладит по голове, чешет за ухом и как всегда что-то говорит, а затем обнимает за шею. Мне почему-то нестерпимо хочется обнять его в ответ, но большие когтистые лапы могут поцарапать его, потому лишь провожу языком по его щеке, понимая, что если сейчас он возьмет в руки хлыст и попытается меня прогнать, я все равно никуда не уйду, может разве что перекушу тонкую палку пополам. Он улыбается, вытирая тыльной стороной ладони обслюнявленное мною лицо, встает, и мы идем дальше по тротуару среди серых прохожих, которые не обращают на нас внимания, как будто каждый день видят людей с ручными тиграми, гуляющими без намордника и даже поводка. Булочная открывается в восемь теплом растопленных печей и тонким ароматом корицы, напоминающим мне о том, что последний раз я ел больше суток назад. К тому времени я уже промерз до самой маленькой косточки и промок до самой последней нитки, не сумев хорошо спрятаться в доках от вездесущего, как будто преследующего меня дождя, почти три часа продремав от усталости под узким карнизом одного из ангаров. Беру пакет с шестью «улитками» из теплых, сухих рук пожилой продавщицы с добрым лицом, а седьмую получаю от нее бесплатно за то, что мимоходом починил разболтавшуюся дверную ручку, благодарю за столь щедрый подарок и, впиваясь зубами в тающее на языке, тонкое сладкое тесто, иду к дороге, надеясь поскорее поймать такси. Квартира встречает меня тихо бормочущим из гостиной телевизором и пустотой. Разуваюсь, вешаю на вешалку при входе мокрую насквозь, но теплую от моего тела куртку и иду вглубь, прямиком в спальню Джима. Мятый разгром кипенно-белых простыней, подушек и одеял, под которым едва угадывается свернувшееся в клубок, едва дышащее неврастеничное тело, и горит ночник, абсурдно-желтый в этом царстве дневного дождливого света. Почему-то мне в голову приходит больная мысль – ждал и скучал, потому сам зажег перед сном лампу, - но сразу же выметается оттуда, осознав собственный идиотизм, тем не менее оставляя глубоко внутри зерно сомнения, а вдруг правда? Пакет забыт в коридоре, там же, где и целые моря натекшей с меня серой городской воды, воняющей бензином и плесенью. Разгребаю теплый хаос постельного белья, пытаясь найти хоть одну лазейку, чтобы стать его частью, а когда край одеяла наконец-то находится, ложусь, подкладывая под голову одну из плоских, ужасно неудобных подушек, которые почему-то так сильно уважает спящее рядом подобие человека. Адски болит спина, как бы ни лег, но я даже не пытаюсь двигаться, смотря в едва выглядывающий из-за пододеяльника, как чернильная клякса из-за предыдущего белого тетрадного листка, черный затылок. Ох и влетит же мне, когда он проснется, за то, что весь грязный и мокрый забрался в чистую хозяйскую постель…ну и пусть. Во мне еще бродят не до конца выветрившиеся пол литра чистой смелости с привкусом дубового угля. Джим теплый. И пахнет от него все тем же знакомым кленовым сиропом и карри. Хочется сейчас протянуть руку и коснуться чуть влажной, хрупкой, костлявой спины, затянутой в белую футболку, а потом провести ниже, до талии, переползти на живот, подтянуться, как подтягивался в непокорном Афганистане, а потом в изжелта-белом от плавящегося солнца Ираке на ржавой рее-турнике, и прижаться всем телом, как прижимаешься к единственной, но самой страстной и горячей женщине в мире - выжженной земле, лежа за мешками с песком, глядя на целый мир лишь одним глазом и то сквозь крошечное окошко с эбеновым перекрестьем. И пока хочется, пока мучительно раздумывается, пока рвется между «можно» и «нельзя», он сам решает, что «нужно», глубоко вздыхает и переворачивается на другой бок, ровно так, чтобы лбом ткнуться мне в грудь и замкнуть клеммы, пропустившие через мое тело нехилый разряд тока, заставивший сердце заработать с утроенной силой. - От тебя пахнет корицей. – Бормочет севшим спросонья голосом он, цепляясь тонкими бледными пальцами за края рубашки. - Я принес булочки, Босс. – Если ему «надо», то пусть сегодня мне будет «можно». Обнимаю его, прижимая плотнее к себе, так, что острые коленки в голубых пижамных штанах впиваются мне в живот. - Они для тебя. – Все так же, не открывая усталых глаз с большими синяками под ними, куда-то в область шеи, сипло и чертовски сладко. Опять всю ночь колобродил, дожидаясь рассвета. - Но, зачем тогда… - Я не люблю корицу. А ты любишь. И если бы не я – черта с два ты бы туда заехал сам. Мои лапы слишком опасно близко от его шеи. Что может быть проще сейчас? Он даже не почувствует, даже не поймет, что происходит. Оказать миру такую услугу? Нет, потому что за это я потребую положить мою плату серебром на шахматную доску, возводя ее в квадрат на каждой следующей монохромной клетке. И ни серебряником меньше. Ровно на столько я оцениваю сейчас его жизнь, плотнее прижимая к себе и натягивая на плечо немного сползшее вниз синтепоновое стеганое одеяло. Ненавидит синтетику, но на пух аллергия. - Спасибо, Босс. – Звучит искренне, но он понимает это раньше меня, потому улыбается. - Спина болит? - Пройдет. - Ложись. Мое темное тепло отрывается от груди, распахивает антрацитовые, уходящие в багровый, бездны глаз, встает, тянется, треща всеми суставами и костями, уходит в ванную, из которой возвращается с банкой ненавидимой мной вонючей мази. Не спрашивает и не требует. Сам расстегивает пуговицы на липнущей к телу мокрой ткани, а потом стягивает ее ловким движением со спины, как будто сдергивает шкуру с вареной курицы. Я и есть сейчас мокрая курица, лежащая перед ним на животе, сжимающая под подушкой, небрежно подставленной под подбородок, кулаки, немного «вареная» от вынужденной бессонницы. Отвратный, резкий, приторно-сладкий, остро-кисловатый запах, отбивающий у меня обоняние на сутки. Он отдаленно напоминает мне соус-барбекю, которым мажут свежее мясо, прежде чем хорошо прожарить на медленном огне. Единственное, почему я терплю над собой такое адское издевательство – мягкие, ловкие руки, втирающие это ведьмино зелье в мою поясницу. Тупая, ноющая боль уходит мгновенно, оставляя мне извечные сомнения, а от мази ли? И если есть на свете настоящее, неподдельное счастье, о котором так сопливо пишут в бульварных романах, то оно здесь и сейчас в этой банке из толстого коричневого стекла, ужасно воняющее, плохо и медленно впитывающееся, а от того полное, потому что вынуждает втирать его очень долго, а, значит, почти бесконечно в своей короткости чувствовать теплые, мягкие, узкие подушечки аристократически тонких, воровски ловких пальцев на своей спине, от поясницы до плеч. Поэтому я все еще «случайно» не разбил это чудо индийской фармацевтической промышленности. - Где тебя всю ночь носило? – Спрашивает из одной ему ведомой прихоти. Он и так знает, где я был. Каждый мой шаг и каждую выкуренную сигарету. - Заблудился. – Играть с огнем небезопасно, но чертовски приятно. - Больным ты мне не нужен. – А руки все еще нежной щекоткой проходятся по напряженным мышцам, заставляя их расслабляться, теряя бдительность. - Это моя нормальная температура, Босс. Тридцать семь градусов. Тишина нарушается только отдаленным звуком музыкальной заставки новостей. - А если бы ты мне срочно понадобился? – Недовольно ворчит надо мной Джим. - Тогда бы разверзлась земля и твой личный демон доставил бы меня к твоим ногам. - До тебя было не дозвониться. - Если бы ты действительно звонил, я бы ответил. - А если бы меня тут убивали, а моего личного снайпера не было бы рядом? - Не убили бы. Ты слишком большая заноза в заднице, чтобы сдаться просто так, не занеся, как минимум инфекцию, гноящую врага изнутри. Он тихо смеется и я понимаю, что еще одна его личная, фирменная проверка, в которой он, конечно же, никогда не признается, пройдена. После горячего душа становится определенно гораздо лучше. Было бы неплохо еще немного поспать, чтобы восстановить силы, но для начала чай. - Себ, ты веришь в Бога. – Звучит из-за утренней газеты непререкаемое, ничем не опровержимое, единственно верное утверждение. - Может быть да, а может и нет. Но я точно знаю, что Он верит в меня. – Несколько листков с формулами, нацарапанными наспех красивым, но неразборчивым почерком падают вниз со стола с легким шорохом, проводя тонкую, едва уловимую линию напряженной, задумчивой тишины. - Почему ты так думаешь?.. - Он откладывает прессу, смотря мне прямо в глаза. Мне почему-то кажется, что фраза не закончена, что не хватает обращения «глупое животное» в конце. - Потому что ты принес мне одеяло. – Теперь уже моя очередь невозмутимо прятаться за отложенной газетой, затыкая рот восхитительной булочкой с корицей.