«Белая гвардия», М.А. Булгаков, 1924 год
Гилберт поступил по своей давней привычке – дотянул до последней минуты. Когда Людвиг вошел в его – как всегда незапертый – номер, вода в ванной как раз зашумела. «Самое время принимать душ», - вздохнул Германия, разглядывая разбросанную по всей кровати одежду. Смотреть на часы было бессмысленно - как и подгонять Гилберта. На смятом покрывале лежали также планшет и раскрытая записная книжка. Обычно Людвигу и в голову бы не пришло ее читать… вот только эта запись была сделана на русском языке. А это определенно стоило внимания. Конечно, Гилберт в совершенстве владел русским – сказывались долгие годы дипломатических отношений и жизнь в качестве ГДР, но просто знание языка и его использование для личных нужд - несколько разные вещи. «Настолько» они не сблизились». Людвиг тоже сносно владел русским языком, и потому в разборе текста ему куда больше мешал невообразимый почерк Гилберта, в компьютерную эпоху испортившийся еще сильнее. Странная запись оказалась всего лишь выдержкой из «Белой гвардии», хоть и весьма поэтичной. Как истинный любитель литературы, Людвиг не мог в свое время не прочесть этого романа. Хотя тогда его, безусловно, больше интересовало, как Булгаков описывал занятие и оставление германцами территорий Украины и Киева. Короткий триумф и бесславное бегство. Хоть и не такое громогласное, как через 20 с небольшим лет после описываемых событий. «А у бронепоезда, рядом с паровозом и первым железным корпусом вагона, ходил, как маятник, человек в длинной шинели, в рваных валенках и остроконечном куколе-башлыке… Голубоватые лучи фонаря висели в тылу человека. Две голубоватые луны, не грея и дразня, горели на платформе. Человек искал хоть какого-нибудь огня и нигде не находил его; стиснув зубы, потеряв надежду согреть пальцы ног, шевеля ими, неуклонно рвался взором к звездам»… - Людвиг?– шум воды стал слышнее. - Да, - с ноткой раздражения в голосе, как у любого оторванного от дела человека, отозвался Германия. Но книжку из рук не выпустил. Так быстро Пруссия из ванной никогда не выходил. – Может, стоит все же запирать входные двери? А не заниматься гаданием? В ответ прозвучало какое-то громогласное и высокопарное заявление – вот только понять его помешала зубная щетка во рту оратора. Впрочем, Германия особо и не вслушивался, вновь вернувшись к чтению: «Удобнее всего ему было смотреть на звезду Марс, сияющую в небе впереди под Слободкой. И он смотрел на нее. От его глаз шел на миллионы верст взгляд и не упускал ни на минуту красноватой живой звезды. Она сжималась и расширялась, явно жила и была пятиконечная. Изредка, истомившись, человек опускал винтовку прикладом в снег, остановившись, мгновенно и прозрачно засыпал, и черная стена бронепоезда не уходила из этого сна, не уходили и некоторые звуки со станции. Но к ним присоединялись новые. Вырастал во сне небосвод невиданный. Весь красный, сверкающий и весь одетый Марсами в их живом сверкании. Душа человека мгновенно наполнялась счастьем. Выходил неизвестный, непонятный всадник в кольчуге и братски наплывал на человека. Кажется, совсем собирался провалиться во сне черный бронепоезд, и вместо него вырастала в снегах зарытая деревня - Малые Чугры. Он, человек, у околицы Чугров, а навстречу ему идет сосед и земляк. - Жилин? - говорил беззвучно, без губ, мозг человека, и тотчас грозный сторожевой голос в груди выстукивал три слова: - Пост... часовой... замерзнешь... Человек уже совершенно нечеловеческим усилием отрывал винтовку, вскидывал на руку, шатнувшись, отдирал ноги и шел опять. Вперед - назад. Вперед - назад. Исчезал сонный небосвод, опять одевало весь морозный мир синим шелком неба, продырявленного черным и губительным хоботом орудия. Играла Венера красноватая, а от голубой луны фонаря временами поблескивала на груди человека ответная звезда. Она была маленькая и тоже пятиконечная». Язык Булгакова оплетал разум, как гибкие ветки дионисийского плюща – ствол дерева, и пьянил и чуть горчил, как хорошее вино. Эта игра с символом, сумраком и скорбью была хорошо знакома Людвигу по гениям Гете и Гофмана, но на русском языке приобретала какой-то совершенно уникальный вкус. Германцы описывали соприкосновение с вечностью несколько театрально, подчеркнуто искусственно, зная, что рано или поздно занавес – отделяющий их от персонажей – опустится и их обступит привычный, маленький и безопасный мир. «Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную. В алтаре зажигали огоньки, и они проступали на завесе целыми крестами, кустами и квадратами. Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла - слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч. Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему? 1923-1924, Москва» Для русских же писателей это было жизнью. Причем, самой яркой и правильной ее стороной. Поэтому гадать, что имел в виду Булгаков, работая и над самим романом, и над этой сценой можно было до бесконечности. И все равно обмануться. Слишком уж любил Михаил Афанасьевич иронию. И в «Белой гвардии» он одинаково ядовито прошелся и по германцам, и по украинцам, и по коммунистам, и по этой самой «гвардии», в роковой для родной страны час пьющей духмяный чай за кремовыми шторами. И ругающуюся на германцев (которых еще вчера «героически» считали врагами Святой Руси) и на выдирающего Украину из плоти России гетмана Скоропадского – что те не хотят защищать их, русских офицеров, от местного гуляй-поля и поалевшей Москвы, а решают свои проблемы. Ай-яй-яй… Да, гадать о мотивах Булгакова было бесполезно, но можно было подумать о более прозаическом – почему Гилберт потратил время на переписывание этого отрывка? Зачем он ему вообще? Из-за нынешних событий на Украине? Тогда он выбрал неверный роман и неверные символы – Россия давно не коммунистическая страна. Дрожащая от ярости и нерасплесканной силы красная звезда умерла. - …главное помни, несмотря на все эти игры в коммунизм и демократию, «табель о рангах» у Брагинского вбит на уровне спинного мозга. Неуспевший выпустить из рук записную книжку Людвиг застыл на месте, но выплывший из облаков пара Гилберт был добрым и розовым. Заметив настороженный взгляд младшего, он только слабо улыбнулся ярко-красным ртом: - Не надо… Все мы знаем, что сейчас происходит. И я, и ты, и Иоганн, и Альфред, и остальные. В Сочи сейчас собрался весь свет и весь цвет мира. А это значит, что где-то собралась вся тьма и все мировое дерьмо. По закону равновесия. А еще все мы знаем, что эти Игры - последний праздник нынешнего мира, перед тем как он сам сползет в ту грязь и дерьмо. Булгаков хорошо описал, как это происходит. - Ты преувеличиваешь. - Констатирую факт. И намекаю, что нужно быть осмотрительнее в намечающемся переделе мирового пирога. Нужно подстраховаться на тот момент, когда рухнут международные институты, чтобы… остаться хотя бы на том уровне, что сейчас. Почтенной… преуспевающей… подстилкой. У Людвига дрогнули руки от желания засветить Гилберту в физиономию, но тот лишь улыбнулся в 32 зуба: - На правду не обижаются. А она заключается в том, что в своем доме ты не хозяин. Как и остальные европейцы. Хотя Брагинский еще желает вести с тобой дела на близком уровне – и это внушает мне определенные надежды. Как я говорил – у него отличный нюх на такие вещи. Он способен найти язык и с чертом, но ПО-НАСТОЯЩЕМУ вопросы будет решать лишь с самим Люцифером. Правда, к «шестеркам» всех мастей он обычно слишком снисходителен. «Тебе со мной браниться – честь, мне с тобою – бесчестье». Считает их кем-то вроде заблудших младших родственников, и воспитательные подзатыльники дает только в крайнем случае. - Зачем ты мне все это рассказываешь? - Чтобы ты не проеб… в общем, не скатился в его глазах до уровня такого младшего братика. - Иначе? – криво улыбнулся Германия. - Иначе будешь оплачивать нынешний кризис из своего кармана. Если вас с Брагинским сумеют рассорить – он окончательно переключится на БРИКС. Европа лишится прикрытия с юга и востока, а стоимость топлива и промышленных ресурсов, что российских, что катарских, что американских удавит твою экономику в целом и промышленность в частности. Нравится то, что сейчас происходит у Хельги? Года через три-четыре сам будешь в таком состоянии. - Бред. Экономика России не успеет перестроиться на связи и европейские объемы товарообмена с Китаем за такой короткий срок. Мировые цены, включая на нефть, в кармане у Джонса. И Брагинский тоже это понимает, и не даст поводов… для ссоры. Просто ты зациклился на том времени, когда ваш союз «трех черных орлов» помогал контролировать Восточную и Центральную Европу. Когда лично ТЫ был на пике могущества. Пруссия пожал плечами, потеребил нос: - Ну, не без этого, конечно. Людвиг развернулся к нему: - С чего ты вообще взял, что мы с Брагинским можем… разойтись во мнениях? Пруссия закатил глаза и, упав в кресло, запрокинул голову на спинку: - OMG, Людвиг, такие вопросы может задавать только тот, кто действительно не знает, что творится в его собственном доме и чем занимаются его «слуги народа». Потом резко выпрямился и посмотрел на младшего уже без тени улыбки: - Есть границы, которые нарушать нельзя. И так вышло, что – не совсем уж против нашего желания – мы все сейчас застыли у этой черты. И ты отлично знаешь, КТО нас ждет по ту сторону. А Джонс – не знает. Но лично у меня нет ни малейшего желания снова с НИМ встречаться. Людвиг долго молчал, наблюдая, как одевается брат. И лишь перед выходом подобрал слова: - Мы не боги. - Но как и они – существуем пока в нас верят. И приносят жертвы. Верно? - В него не верит даже он сам. За приоткрытым окном глухо рокотало море.***
У сестры моей косы светлые, Косы цвета льна. У сестры печаль безответная – Видно, влюблена. Косы светлые, косы длинные, Ленты-кружева – Словно перышки голубиные, Да ненужные. У сестры моей ножки белые, Каблучки остры. Взгляды вольные, руки смелые У моей сестры. А душа ее вслед за музыкой Три дороги шла, То удачею, то обузою Все брела-цвела.
- Добрый вечер, - на безукоризненном русском и почти без акцента произнес Гилберт, обращаясь к администратору ресторана. – Мы гости господина Брагинского. У него должен был быть заказан столик. Молодая женщина улыбнулась: - Все верно. Точнее, у него заказан отдельный кабинет. Я провожу вас. Людвиг легко смог понять и этот короткий разговор, и песню, которую исполняла со сцены девушка с оригинальной то ли прической, то ли головным убором - пока они шли через оформленный в красно-белые цвета зал и Гилберт беззастенчиво любовался «задним видом» администратора.Вслед за соколом, вслед за дудочкой, Бубенцам вослед Белой горлицей, сизой уточкой – Прочь от здешних бед. Да случилась беда незваная На ее пути – За рекой все дорожки пьяные, Правой не найти. Всяку дудочку греет свой карман, Зелень глаз чужих – знай одно – обман. Сокол ввысь летит – не воротится, От людей печаль не укроется. Не ходила б ты за околицу, Не звала бы ты того молодца, Что махнул крылом, бубенцом звеня, Улетел домой, не позвав тебя.
«Гм, похоже, что ноосфера или «глобальное информационное поле» – все же существует. Как ни старайся не говорить в доме повешенного о веревке… Хотя песня, конечно, странная. Точнее, метафоры. Какая нормальная нехищная птица будет сама торопиться за соколом? Мечтает стать обедом?» Ему показалось, что идут они как-то уж слишком долго. В какой-то момент обстановка – музыка, смех, гомон, звон бокалов и приборов, переплетение ледяного и кровавого цветов стали раздражать. Галстук показался удавкой, и Людвиг нервно его поправил, пытаясь вдохнуть раскаленный и одновременно ледяной воздух. Кабинет от зала отделяла струящаяся занавесь из витых жгутов и стекляруса красного же цвета, за которой угадывались человеческие силуэты. Пруссия остановился так резко, что Германия от неожиданности врезался ему в плечо. Выражение лица у старшего брата на миг стало таким, как если бы он увидел привидение. Но потом по узким губам опять зазмеилась улыбка, и Гилберт, отпустив администратора, скрылся за алой шторой. Людвиг тоже сглотнул непонятно откуда взявшийся неприятный комок в горле и нырнул в огненную реку. Лучше не стало. И здесь тревожно и яростно горели алые пятна ковра и ламп, обжигал и слепил белый цвет диванов и занавесей – резкий, как снег 41 года. Прошелестело платье, стукнула рама, дышать стало немного легче. Людвиг бросил взгляд на избавительницу, встретил безмятежный взгляд Москвы и торопливо перевел его на других гостей, чей выбор несколько удивил. Джонс нервно скрестил руки на груди, Керкленд испуганно или брезгливо кривит рот, брат улыбается, Арловская в белом платье сияет и искрится, как изваяние изо льда, и столь же пряма и неподвижна. Яо спокоен и что-то негромко говорит серому, скучному, пиджачному России. Москва вновь шелестит красным шелком, в котором она всегда умудряется выглядеть не пошло, а элегантно, звенит тонким стеклом. Пруссия смеется и выхватывает у нее из рук бутылку шампанского: - Не стоит напрягать такими вещами дам! Янтарный напиток вскипает и пенится в высоких бокалах, а Германия задается вопросом – как брат может, как не боится ее касаться. Неужели он забыл? Или это игра, танец на лезвии бритвы? Или, быть может, все это время рядом с ним был не Гилберт, а один из ее… подданных, если можно их так назвать… Звуки и разговоры сливаются в неразборчивый клекот, и Германия роняет куда-то в это марево давно подготовленные слова об открытии Игр. Вновь журчит штора и из-за нее появляется, наверное, самая неожиданная сейчас гостья. На Украине тяжелая бархатная синева, готовая сползти и в черный, и в безмятежно голубой. Гаснут тревожные красные пятна вокруг, а холодный белый становится кремовым и мягким, как мороженое на солнце. - …так как ты оцениваешь перспективы, Айван? Кто, по-твоему, станет победителем? - Кретин, - прошипел на Альфреда Артур. Тот посмотрел на него удивленно-обиженно, явно не понимая «а че я сказал?». И, судя по всему, в этот раз Россия с ним полностью солидарен. Несмотря, что там, СНАРУЖИ, воздух при их встрече каждый раз искрится от напряжения, сейчас «империя зла» и «империя лжи» - как в пылу перепалки они друг друга называют - не враги. - Ставлю на тебя, Мэтью или Лукаса, – ответил Брагинский. Даже в отсутствии посторонних они предпочитают называть друг друга человеческими именами, чтобы потом случайно не оговориться. - Думаю, вы как раз составите первую тройку. - А ты? Иван все же поморщился, словно глотнул чего-то кислого. - Претендую на «почетное» пятое-седьмое место. Если верить аналитике. И рациональных причин ей не доверять у меня, признаюсь, нет. Арловская фыркнула, а осмелевший Артур, наверное, сам дурея от собственной наглости, произнес: - Тем более что в этом году твой комитет набрал в команду каких-то инвалидов и неудачников. Плющенко с его болтами, кореец этот хромоногий, американец-подкаблучник… Но Брагинский и сейчас не злится – быть может, оттого, что Ольга сидит на широком мягком подлокотнике рядом с ним – только пожимает плечами. - У всех должен быть шанс себя показать. - А я ставлю на тебя, - внезапно влез в разговор Пруссия, по лицу которого уже пошли веселые красные пятна. – И на всех этих калек или как их там… И не спрашивайте почему! «Верую, ибо абсурдно!» Все рассмеялись, а Москва ответила: - То, что «веруешь», тут никто не сомневается. Так как льстить ты не умеешь. И ухаживать тоже. - Мне этого не надо! – чуть ли не возмущенно заявил Гилберт. – Я просто знаю… знаю… Вы верите в мифы? – внезапно, как и всякий захмелевший человек, меняет он тему, и Людвиг давится шампанским и кашляет в фужер. - Только в политические, - мрачно ответил Керкленд, разглядывая носки своих ботинок, а Наталья звякнула крохотной ложечкой о бокал. - Если тут еще раз прозвучит слово «политика»… или его производные – нарушитель тут же отправится спать. Гилберт отсалютовал ей своим фужером и продолжил: - Мы сейчас находимся на земле, где возможно все. То есть абсолютно. Тут даже не фильм и не миф, тут похмельный бред может стать реальностью… «Когда он успел так набраться? Да еще с одного шампанского?» Судя по страдальчески изогнутым бровям Брагинского – он сейчас думает о том же самом. - Ты это знаешь, Керкленд. Ты ж у нас маг. Поэтому так и трясешься сейчас… - Но Англия лишь вежливо скалит в ответ зубы. – А, вы мне не верите! Ну, что ж… Тогда… Предлагаю игру! Даже несколько в духе сегодняшнего Открытия! Пусть каждый расскажет историю, необычный случай… - мутные красные глаза останавливаются на знаменитой улыбке России. В ней предупреждение, но Пруссия уже мертв, давно мертв по документам и ему сам черт не брат. - Расскажет, что при общении с нашим нынешним дорогим хозяином его поразило до самой глубины души. Или какой-то примечательный факт из его жизни. И что никто-никто больше на Земле не знает! И, дорогие дамы, не что-то на уровне запачканных в детстве пеленок. Москва отбирает у него бокал, но, похоже, пьян за столом не только Гилберт. Впрочем, возможно, дело и не в вине. Даже Людвигу стало банально любопытно. На губах Украины тоже улыбка, такая же странная, как у России – и тот словно чувствует ее. Широкие плечи под серым пиджаком напрягаются. - …тем более что сейчас никто из нас не сможет солгать. Так ведь договорено, а главное - сделано, Артур? - Верно, но вы злоупотребили нашим доверием, господин Байлшмидт, - процедила сквозь зубы столица. - Я?! Ни в одном глазу, фрау Софи. Судя по Церемонии, вы хотели рассказать миру об истории России. Так в чем проблема сейчас? Вы боитесь, что кто-то расскажет что-то… лишнее? Так давайте говорить о старых вещах. Об очень далеких и теперь неважных. Поставим планку на правление того же герра Питера. - Тогда мне нечего сказать, - огорченно произнес Альфред, за годы своего триумфа успевший позабыть, настолько он еще молод. Кто смеет тыкать в неприятные факты единственную сверхдержаву? - Ты главное слушай, кэп, - неожиданно трезвым голосом ответил Гилберт. – И молодость не порок, вообще-то. Так кто начнет? У Брагинского вот-вот сорвется с губ что-то ядовитое, но на его плечо ложится рука Ольги. - Полагаю, что упрек насчет пеленок был обращен ко мне... Ведь я знаю Ивана дольше, чем любой из присутствующих. С этих самых пеленок… Думаю, по справедливости и начать стоит мне.