По саду, по зеленому Ходила-гуляла молодая княжна, дочь Всеславовна, Она с камня соскочила на змея лютого - Обвился лютый змей Около чебота зелен сафьян, Около чулочка шелкова, Хвостом ударил по белым бедрам. Той порой княжна зачала, Зачала и в урочный срок родила: А и на небе взошел светел месяц, — А и в Киеве родился могучий богатырь, Молодой Волх Всеславьевич. Подрожала сыра земля, Сотряслося славное царство Индейское, Море синее расшумелося Для-ради рождения богатырского, Молодого Волха Всеславича. Рыба пошла в морскую глубину, Птица полетела высоко в небеса, Туры да олени за горы пошли, Зайцы, лисицы по чащицам, А волки, медведи по ельникам, Соболи, куницы по островам... Стал Волх расти-матереть, Научался Волх многим премудростям: Щукой-рыбою ходить Волху по синим морям, Серым волком рыскать по темным лесам, Гнедым туром - золотые рога рыскать по полю, Ясным соколом летать под облаком...
Былина «Волх Всеславьевич»
963 год, Киев Голод. Холод. Последнее время оба этих чувства терзали Русь с одинаковой жестокостью. На дворе уже стояли первые дни мая, но снег и мороз держались, как в разгар зимы - даже здесь, на берегах Днепра. Такой беды не помнили даже старики. Ни природа, ни люди не были к такому готовы. Тем более что прошлой осенью холода и наступили раньше обычного – заранее изведя запасы пищи и дров. Даже дикие звери, обезумев от долгой зимы, без опаски кружили вокруг поселений, нападая на скотину и людей или же сами становясь пищей. Сначала люди молились своим богам и ярились друг на друга: христиане видели в происходящем Божью кару за изгнание епископа Адальберта, приглашенного княгиней Ольгой для Крещения и проповеди, и за убийство его спутников. Язычники же, напротив, нашли повод для бед в самом этом приглашении, разгневавшем старых богов. Религиозный пыл с лихвой подкреплялся возможностью грабежей «проигравшей стороны». В недавно присоединенных или усмиренных племенах зрело недовольство – несмотря на то, что Ольга распорядилась раздавать зерно и мед из княжеских запасов. Холод и голод вытягивали все силы. И постепенно люди начали впадать в апатию, в тупое безразличие по отношению и к себе, и к близким – что живым, что умершим. Покойников перестали хоронить – просто складывали во рвы и канавы за пределами поселений. А смерть все еще протягивала свои костистые руки – даже к тем, кто еще не успел появиться на свет. - Светлая княгиня, дольше тянуть нельзя. Пожилой лекарь, грек по происхождению, бросился к Ольге, едва она вышла из церкви. Расслабленное лицо княгини с блестящими от непролитых слез глазами тут же приняло привычное жесткое, даже какое-то хищное выражение. - Значит, нет никакой надежды? – этот вопрос был задан без малейшего надрыва в голосе. Ольге действительно нужен был ответ, а не утешения, хоть тонкие пальцы нервно теребили бусины четок. - Пошли вторые сутки, - так же сухо ответил мужчина. – Дитя лежит неправильно, а у нее нет сил. Хоть мы и старались, чтобы она не испытывала недостатка ни в… Княгиня горестно дернула губами: - Все не так просто, Исидор. Мария, как ты уже и сам, наверное, заметил – женщина не простая. Ее здоровье зависит не только от того, насколько хорошо ее телу. У нее пошла кровь? - Нет, но… - Тогда, думаю, стоит подождать до вечера. - Но ребенок может задохнуться! - Или все же родиться. И, - помрачнев, добавила она. – Насколько мне известно, чрево принято рассекать уже умершим женщинам. Не боишься, что ее муж обвинит тебя в убийстве? - Подобные обвинения в нашем деле – часты, - откровенно ответил тот, нервно оглаживая подбородок. – Но и их, и горе родственников можно смягчить, если удается спасти дитя. К тому же господин Рарог сейчас в Новгороде, при князе. И у него много женщин… - Не каждую женщину легко заменить, - холодно отрубила великая княгиня. – Она старшая в его доме. Ждем до вечера. Ольга рассеянно осмотрела выстуженный, будто вымерший Киев. Нигде дверь ни стукнет, не собака ни залает. Снег стелился, будто саван. Внезапно рядом захлопали крылья – с крыши церкви сорвался и полетел через Днепр, вон из города белый голубь. Очень хотелось видеть в этом благое предзнаменование, но…***
Ветки, даже тесно переплетенные временем, раздвигались, словно испуганные; чуть ли прочь не шарахались от пролетавшего голубя. Не могли ему навредить и никакой зверь, и никакая птица. Разве что человек – что всегда самоуверен и слеп. Но в таких чащобах люди не ходят. Поэтому голубь – вернее, голубка – без страха метнулась к земле. В воздухе закружились перышки и на поляне, проломленной рухнувшим дубом-великаном, теперь стояла девочка лет 10 в легком полупрозрачном плаще поверх несколько поношенной одежды. Простоволосая и босая, она словно не чувствовала, как снег обжигает ступни, как промозглый стылый холод сочится под легкое платье. Она отчаянно завыла, замолотила руками о мягкий трухлявый ствол. Раздирая гнилую плоть когда-то могучего дерева, она представляла, что раздирает лицо или горло отца. Который сейчас далеко, которому нет до них никакого дела, который и впрямь легко забудет о матери в объятиях другой. Лекарь был совершенно прав. Он быстро утешится, быстро забудет маму. Особенно, если этот проклятый ребенок выживет. Зачем он вообще понадобился? Разве отцу мало детей? У него несколько жен и много наложниц – что из людей, что из духов – по обе стороны моря. И уже столь же много сыновей и дочерей – и сильных, и красивых, и отважных, и трудолюбивых, и умных, и горделивых. «Почему он не оставит мать в покое? И как женщину, и как землю? Сначала тревожил ее набегами, потом ввел в свой дом с тьмой языков, а после стал уводить и ее людей. В Царьград, на булгар, на хазар, к Хвалынскому морю… Сколько из них вернулось назад из последнего похода? Сколько нашей крови впитала чужая земля? И - если ему так важно иметь детей от моей матери – разве ему мало меня?» Последняя мысль была самая самолюбивая, но отчего-то самая обидная. Она будет тенью тянуться за Украиной всю ее жизнь, хоть и загнанная в самые темные уголки сердца и забытая ею самой. Тогда она еще не была ни Украиной, ни Ольгой. Мать называла ее Калиной, которую так любили люди по Днепру и Дунаю, и чей снежно-белый цвет сменялся красными раскаленными ягодами, горькими на вкус – до тех пор, пока на ее ветки вновь не ляжет снег, не ударят первые морозы. Отец принял это имя. Он вообще появился в жизни Калины поздно и как-то неожиданно, тогда как мать была всегда. Позже Калина поняла, что такова была его жизнь – он был странником, призраком на страницах летописей, которого не могут удержать никакие стены, и который каждый раз уходит все дальше и дальше от дома с его теплом и уютом, тихим журчанием ручьев и зеленью садов. Ему всегда будет мало и земли, и неба, и женщин, и чудес. Младший из его сыновей эту черту унаследует с лихвой, а потому, когда придет срок – Ольга ничуть не удивится, что брат дойдет до восточного горизонта, а потом – когда и он станет тесен – станет искать дорогу в небо. И найдет ее. Но это все будет потом, тысячу лет спустя, и, наверное, даже не с ними – ведь у них будут иные имена… А быть может, напротив, тысячу лет спустя они вспомнят свое прошлое и не узнают его. Скажут: - Это сон, этого никогда не было. Ведь там у нас были иные имена, и мы были иными, и мать с отцом не всегда были такими, какими мы хотим их помнить. Но сон – на то и сон, что в нем все возможно. Например, в этом сне Калина умела летать. Однажды, когда мать ушла с другими людьми в поле, она без спроса залезла в сундук с ее нарядами. Перебирая тонкие и шелковые ткани, она, как любая девчонка, млела от восторга. Сама Калина, как и все дети славян, носила перешитые из ношенных материнских вещей рубашки и юбки. Делалось это не из скупости – просто люди верили, что старая одежда хранит частичку силы и души человека, ее носившего. А дети нуждаются в защите. Правда, подросшая Калина от этих объяснений уже хмурилась, считая красивой отговоркой. И верно – зачем одевать детей в новое, если они с легкостью собирают всю грязь в округе? Поэтому в тот день она радостно вытаскивала из сундука мамины наряды и примеряла их на себя. Хоть все они еще были ей безмерно велики, она жалела лишь о том, что не может никому показаться в таком виде. Почти на самом дне оказался сверток из грубой ткани, из которого выпала неожиданно легкая, чуть ли не прозрачная накидка. Странное полотно – Калине еще ни разу не доводилось подобного видеть – было на ощупь холодным и гладким, как дорогой атлас, но легким и почти прозрачным, будто и впрямь сплетенным из вышитых на ней птичьих перьев. Впрочем, долго об этой странности Калина не думала. «Накидка, как накидка, странно, что мать ее не носит, а прячет такую красоту в сундук, да еще в самый дальний угол». Точнее, не думала до тех пор, пока не набросила широкий наголовник. Пол тут же накренился, ушел из-под ног, а распахнутый сундук стал размером с дом. Встав на крохотные… лапки?! Калина испуганно захлопала крыльями, заметалась, путаясь в разбросанных по полу платьях. К счастью, прежде чем успела себе что-нибудь свернуть – вспомнила, что сделала перед тем, как перекинуться, и мазнула сгибом крыла по голове. Все же превратилась она в голубку непростую – обычной птице такое было бы не под силу. Мир вернулся к обычным размерам, опавшие перья растаяли без следа. Какое-то время девочка сидела по полу, а потом торопливо начала собирать разбросанные вещи. Только на дно та тряпица теперь легла пустой. А если у матери будут вопросы – то Калина задаст ей свои. Все честно. Мать пропажи не заметила, а вскоре – понесла, и ей стало совсем не до присмотра за дочерью, нарядов и оборотничества. Когда Калина первый раз взмыла в небо – ей казалось, что от ужаса и восторга остановится сердце. Густым желто-зеленым ковром стелилась земля, дома и люди выделялись на нем темными или яркими точками. Днепр блестел, как бронзовое зеркало, что отец однажды привез матери из Царьграда – только стоящие в гавани корабли темнели на его глади. «Знает ли отец об этой накидке?» - невольно подумала она. Корабли – простые челны, легкие струги, стройные ладьи и большие ушкуи, часто украшенные клыкастыми драконьими головами – почему-то всегда вызывали в памяти образ отца. Он всегда приходил и уходил на них. Бывало время, перед большими походами, когда весь Днепр был черен от кораблей и пестр от их парусов, и, извиваясь меж берегов, напоминал гигантского змея. Того, что, по словам ее единокровных братьев, живет в Волхове и порой пожирает неосторожных купальщиков и припозднившихся путников. Впервые услышав про него от Илмера (выговорить имя, данное ему его матерью – Илмаярви – она была не в состоянии), через чьи земли тек Волхов и чьим сердцем был Новгород, Калина удивилась: - Отчего никто из вас его не убьет? Брат только рассмеялся и щелкнул пальцами по рукояти своего меча. Его перекладину обвивал змей с огромной, полной острых зубов пастью. Калина поняла, что и впрямь сглупила – ведь изображения змеев и ящеров встречалось на вещах русов и прочих народов, пришедших с ними с севера, постоянно. Ими украшали оружие, пряжки, подвески, одежду, ковши, гусли… С покровителями – даже такими чудовищными, не враждуют. «Особенно, если это не просто чудище, а….» - Приземлившись, Калина сбросила накидку, сунула ее за пазуху и побрела домой. Додумывать мысль не хотелось. Хоть она и не была обычным ребенком, а ее родители – обычными людьми, но матери – колдуньи и оборотня ей уже хватило с лихвой.***
- Будет тебе его ломать, девочка, - раздался вдруг грудной женский голос. – Оставь старика в покое. Вспомнив, где она, и тут же ощутив острую боль от замерзших ног, Калина выпустила из рук древесную труху и резко обернулась. Впрочем, увидев странно очутившуюся здесь, в глухомани, незнакомку – она снова обо всем забыла. Столь ужасного создания ей видеть еще не доводилось.