***
Из всех многочисленных детей Рарога Иван походил на него больше всех. И внешне, а временами – и характером. Хотя, наверняка, если бы знал и помнил отца сам – то не желал бы этого родства вовсе. Потому что его не пропьешь, не продашь и не закопаешь в землю. Иногда у Украины даже сердце обмирало при взгляде на младшенького, так точно он порой повторял жесты и ухватки того, кого никогда в своей жизни, в сущности, и не видел. И в такие моменты она сама тихо радовалась, что Иван вырос без отца. Потому что такого «счастья» мир бы просто не выдержал.***
Снаружи было жарко, душно. Даже солнце завернулось в белесую дымку, но все же припекало так, что от разбухшей земли и дерева валил парок. Когда наспех одевшаяся Калина выбежала из дверей, отец уже успел передать коня все еще взволнованно ахающей дворне, раскланяться с Ольгой, и сейчас они вдвоем направлялись к главному дому. Хоть отец и был в таком виде, что встречай его мать – то и на порог не пустила бы: промокший насквозь, чуть ли не по плечи вымазанный в жирной грязи, с лохмотьями вместо плаща и рукавов, с облепившими лицо волосами, об истинном цвете которых теперь можно было только догадываться. Но с неизменной широкой улыбкой на столь же вечно обросшем светлой щетиной лице. - Привет, егоза! – щелкнул он ее по носу, оставив на нем темный развод. Идущая рядом Ольга тоже улыбалась – слишком безмятежно для самой себя, а потому – фальшиво. Оказавшись в темных, прохладных сенях, Рарог прикрыл дверь, сбросил плащ прямо на пол и развернулся к своей спутнице. Дочку, прошмыгнувшую у него под рукой и спрятавшуюся в темному углу, он явно заметил – но, похоже, решил, что помехой она не станет. Солнечные лучи, пробивавшиеся через узкие, под самым потолком оконца, взрезали полумрак, словно лезвия мечей. В позолоченном воздухе кружились пылинки. - Прости, в дом звать не буду. Ты и сама понимаешь – дело это тихое, семейное. Пока Лебедушка моя и малец в силу не войдут – гости нам без надобности. Будем имя давать, тогда пригласим. - Она очень плоха, - негромко проронила княгиня. – И на ноги встанет еще очень нескоро. Ты уверен, что найдешь сейчас женщину, которая сможет ходить за этим ребенком и у которой не будет вопросов? Я могу забрать их обоих – и Калину, и мальчика - пока к себе, в Вышгород. - Спасибо, у меня большая семья. Найдется, кому присмотреть. - О, это я знаю. Даже слишком большая. Говорят, не всем твоим семейным это нравится. Говорят, кое-кто из них даже трудится над тем, чтобы она стала… поменьше. – Теперь Ольга улыбалась искреннее, из-под верхней губки выступил краешек зубов. – Недаром сейчас в этой усадьбе осталась только одна хозяйка, а прочие господские дома во дворе пустуют. - Сплетен по миру немало бродит, - безмятежно ответил Рарог. – Вот, к примеру… про змеев или птиц огненных, что бросают свои чешуйки и перья на землю забавы ради, и те становятся то монеткой блестящей, то перстнем, то подвеской или гребнем дорогим… Найдет неосторожная девица по дороге такой, принесет в дом, а ночью к ней неожиданный гость пожалует, для всех прочих невидимый. Разве что огненный всполох да искры над крышей кто случайно заметит. - Об опасности поднимать неизвестные безделушки и птичьи перья и вносить их в дом, знают все, - отмахнулась Ольга. - Глупость несусветная, правда? - Рарог шагнул чуть вперед, нависая над ней. Солнечный луч внезапно и остро вспыхнул в его покачнувшихся прядях. - Тебе виднее, - осторожно ответила княгиня, на те же полшага отступая в тень. - И то верно. И все же в каждой байке есть доля правды. Например, я точно знаю, что у тебя при себе есть вещь, которая принадлежит кому-то из моих домочадцев, а значит – принадлежит мне. И взяла ты ее без спроса. Ольга даже не переменилась в лице: - Чушь. Рарог вздернул бровь, тонкие полоски уже подсохших грязных разводов на лице покрылись трещинками. - Зря… Я-то надеялся все по-тихому уладить. - Моему имени навредить боишься? Или вещицу эту людям показать? - Я вообще заботливый. От чего и страдаю. Неизвестно, сколько времени они бы так и стояли друг напротив друга, вежливо улыбаясь и глядя прямо в глаза, если бы не раздался неуверенный детский голос: - Она у нее в сумке, у пояса. Ольга медленно перевела взгляд на угол, в котором пряталась Калина – кажется, она только сейчас заметила ее присутствие. - Дети порой такие выдумщики. - Дети – отрада, - мягко возразил Рарог, совершенно не злясь. - Именно они делают нас бессмертными. Княгиня хмуро свела брови и все же отвязала от пояса сумочку и сунула ему в руку. Кивнула головой и развернулась к двери, но едва успела тронуть засов, как Русь окликнул ее – коротко и непривычно. - Оля. Она бросила назад быстрый косой взгляд, тонкие пальцы в морщинках сжались на металле. - Не уезжай в Вышгород. Скоро приедут мои сыновья. И твой тоже. И он хочет тебя видеть. Что бы между вами ни было.***
Когда Ольга ушла, отец метнул сумочку в Калину: - Больше не бросай где попало. Иди спрячь, пока умываюсь. И скажи, чтобы на стол накрывали. А потом к матери с твоим братом зайдем. Да, и ту вещицу, что «она» оставила, тоже принеси.***
Покрутив прялку в руках и потрогав клок прикрепленной к ней шерсти – светло-светло красного цвета, как небо во время зари, – Рарог с сомнением оглядел дочь с головы до ног и, пробормотав что-то вроде «ей виднее», сказал: - Все-таки лишний раз ее не показывай. При Ольге точно не доставай и не упоминай даже. Сама она теперь едва ли спросит. - А что это? - Мать расскажет. Меня ваши премудрости мало касаются. Встав из-за стола, он открыл один из сундуков и вытащил из него тонкую шейную гривну со всего лишь одной монетой-подвеской. Но обе они были из серебра – а потому Калина пока еще могла лишь мечтать даже о таком, самом простеньком, но «взрослом» украшении. Поэтому когда отец внезапно подошел и, слегка мазнув по лицу широкими, расшитыми рукавами чистой рубахи, надел ей гривну на шею – Калина остолбенела. И лишь какое-то время спустя решилась потрогать тонкую полоску витого металла. - Девичью одежду мать тебе уже справила. Если по ее сундукам лазаешь, - усмехнулся Рарог. - То сама найдешь. А если велика, где надо подколешь. От меня еще… - он снял с пояса, наверное, самый маленький из своих ножей. - Только с умом в дело пускай. Разогнуться он не успел – Калина с радостным визгом повисла у него на шее. - Тихо ты! И впрямь уже по весу, как не девчонка! – для вида поворчал он, но все же пару раз крутанул ее в воздухе, и с той же легкостью, что в прежние годы. Но, опустив на пол, заговорил уже серьезнее: - Вот что, хозяйка молодая: взрослой быть – не только в нарядах и серебре ходить. Скоро в доме и дворе яблоку упасть будет негде, а они у нас совсем без пригляда остались. Но с этим тебе работницы помогут, а вот брата твоего я им не хотел бы доверять. Сплетен потом не оберешься, а про нас и так болтают лишнего. А теперь пошли уже. При мысли о скорой и весьма немалой работе первый восторг несколько схлынул, но всю дорогу до материной комнаты Калина то и дело оглаживала разогревшуюся от тепла ее кожи гривну или все еще прохладную монетку. Отец вошел первым, но к подвешенной под потолком зыбке не поспешил – только скользнул по ней взглядом, словно убеждаясь, что здесь все в порядке, – а направился к матери. Места в том углу для двоих не было, и Калина решила заглянуть в колыбель: взглянуть, наконец, на свое личное наказание, неожиданно принесшее и удачу. Над плетеным краем зыбки белел кусок ткани, которой она была выстлана, а уже на ней тускло поблескивала какая-то свитая темная полоса. Сначала девушка приняла ее за старый отцовский пояс с бляхами, который туда могли положить оберегом, но потом темная блестящая лента вдруг плавно шевельнулась. И она едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть. Змея. Примечание: «Прялку туда, наверняка, нарочно взяли… Я слышала, что так положено». Над прялкой или веретеном перерезали пуповину новорожденной девочке. При рождении мальчика использовались соответственно «предметы мужского обихода» - нож, топор.