***
Алиэру снилось, что он птица. Оказывается, быть птицей — это все равно что рыбой, только воздух держит куда хуже воды и надо изо всех сил махать крыльями, чтоб не рухнуть вниз, на землю. Он летел над странными домами с коричневым и красным острым верхом, будто надетым на постройку, над деревьями, что из моря казались такими высокими, а сверху вдруг стали толстенькими и приземистыми, как зеленые кочки, над полосатыми полями: голо-черными, зелеными и желтыми от растений, одинаково колышущихся под ветром тонкими стебельками. Летел, и птица, которой он был, кричала от непонятной тоски, выглядывая что-то внизу и не находя искомого. — Он снова уходит, — раздался где-то далеко и наверху родной и любимый голос. — Его душа ищет половину, с которой разлучена. Он уходит… — Нужно вернуть, — сказал другой голос, знакомый очень смутно. — Зовите его, зовите изо всех сил. Неужели нет никого, кому он откликнется? Алиэру было очень стыдно перед первым голосом, в котором слышалось столько безнадежной тоски и усталости, но он знал, что должен найти что-то важное. Кого-то. Кого-то, без которого возвращаться назад, в безбрежное море горячей боли, и подумать страшно. Но сверху все люди были одинаковы, они шли куда-то по узким и широким ровным полосам земли, скрывались в домах и под деревьями, мелькали перед птичьим взором бесконечными одинаковыми куколками, и птица-Алиэр снова кричала от тоски. — Алиэр, — позвали его из немыслимой дали. — Алиэр, сынок! Ты нужен здесь. Ты нужен мне и своему народу. Держись, Алиэр. Не сдавайся. Мы обязательно найдем лекарство, только помни про нас и не уходи далеко. Слышишь, Алиэр? Мы вернем его сюда, я обещаю! «Я слышу», — хотел сказать Алиэр, но у него был только бессильно открывающийся клюв и усталые крылья, снова и снова ловящие непослушный ветер. А потом он увидел. Словно солнечная искра мелькнула вдруг среди темных угольков, зовя и даже издали согревая драгоценным теплом. Алиэр метнулся к ней, уже не боясь упасть, но птица взмахнула крыльями, выталкивая его из маленького глупого птичьего сознания, и все, что он успел уловить, состояло из мешанины звуков и красок. Летящая стрела, короткая и смертельно тяжелая, звук пробиваемой плоти, чья-то кровь и остекленевшие глаза, нож у горла темноволосого человека в синей рубашке и еще одна стрела, так невыносимо близко, что Алиэр истошно закричал от ужаса, не слыша себя. И очнулся, выныривая из забытья, прошептав горящими от лихорадки губами склонившемуся над ним отцу: — Он опять в беде. А я не могу помочь. Не могу… — Мы зовем его, — сказал иреназе в длинной темной тунике с золотым шитьем, в котором Алиэр с трудом узнал главного жреца Троих. — Мы дни и ночи зовем его, принц. Он непременно услышит и вернется к вам.***
Вывеска на таверне изображала самую настоящую крысу, остроносую и с короткими лапками, только без хвоста. Но приглядевшись в свете масляного фонаря, горящего рядом с входом, Джестани с удивлением убедился, что это и вправду ёж. Только лысый — в полном соответствии с названием. Надо же, вылитая крыса, оказывается. Хорошо кто-то пошутил. Толкнув дверь, он вошел внутрь, гадая, хватит ли головной повязки из остатков рубашки, чтоб хоть с первого взгляда не походить на человека, которого ищут все на сотню гардаров вокруг, как сказал Каррас: и наемники, и королевская стража, и лихой люд, и даже обычные горожане. Проходя к стойке, в очередной раз устало обозвал себя дураком за то, что доверился предложению человека, которого видел дважды в жизни и оба раза далеко не по-дружески. Но делать и вправду было нечего. До вечера он, уйдя из проклятой башни, отлежался в заброшенном саду на окраине, а больше пойти было некуда. Если Каррас обманет и продаст — все равно кому — придется драться, а до того не стоит забивать голову мрачными мыслями еще больше — их и так хватает. — Тройной шванг с козьим сыром, — негромко сказал он тавернщику, и тот, метнув на него холодный острый взгляд, медленно кивнул, а потом окликнул худую остроносую тетку в замызганном переднике: — Постой тут, отлучусь на минуту! Вышел из-за стойки, мотнув головой, и Джестани последовал за ним в заднюю комнату, с тоской понимая, что идет, как баран на бойню, а спрятать здесь засаду — это даже Каррасом быть не надо, хватит пары-тройки портовых крыс. Но в задней комнате, небольшой и низкой, обшитой деревянными досками, плотно подогнанными друг к другу и без малейшего следа окон, обнаружился только Каррас. Он сидел за столом с одиноким кувшином вина и парой глиняных глазированных стаканов: одним — полным до краев, и вторым — накрытым кусочком хлеба по западному обычаю поминания, как знал Джестани. Глянув на вошедших, он кивнул, опять оперся на стол локтями, а на сплетенные пальцы подбородком и сказал все тем же бесцветным голосом: — Пришли все-таки? Вот и славно. Окажите честь, мастер, посидите со мной… Джестани молча кивнул, присаживаясь за стол сбоку, потому что напротив Карраса стоял поминальный стакан, тихо сказал: — Сожалею. Пусть боги будут к нему справедливы, а память оставшихся — долгой и верной. — Хозяин, — окликнул Каррас выходящего тавернщика, — еще стакан! И еды принеси. Пояснил, едва разжимая губы, как от смертельной усталости: — Мне кусок в горло не лезет, не обессудьте. А вы ужинайте спокойно, не бойтесь: еда чистая, никакого зелья. — Боялся — не пришел бы, — спокойно сказал Джестани, глянув на осунувшегося наемника. — Что теперь делать будете, Каррас? Я ведь с утра меньше стоить не стал. — Из города выводить, как обещал, — пасмурно отозвался тот. — Моя честь не дешевле денег, да и жизнь я ценю, а вы ее, почитай, дважды спасли. — Полтора, — усмехнулся Джестани. — Во второй раз вы и сами справились. А что Самир этот? — Ну, я же здесь, — растянул губы в невеселой улыбке Каррас. — Сами понимаете. Тавернщик, постучав и дождавшись оклика, вошел с подносом: стакан и три деревянные тарелки с едой. У Джестани, с утра голодного, в животе забурчало от запаха жаркого, свежего хлеба и копченого сыра. Но он дождался, пока Каррас нальет в стакан густого, черного в тусклом свете вина, отломил от ломтика хлеба, лежащего на поминальном стакане, кусочек. — Его звали Миль, — уронил Каррас, поднимая стакан. — Миль Зануда из Уракеша. Он и вправду вечно занудничал: чтоб я надел кольчугу, чтоб ребята не пили сырой воды и не ели, что попало, чтоб перед делом трижды все проверили, а после дела выставили караульных. Знаете, бывают такие… Джестани молча кивнул, отпивая вино. — Он всегда прикрывал мне спину, — глухо сказал Каррас, пряча взгляд в стакане, — а я его спину не уберег. Думал, что со мной двое самых верных, от кого беречься? Оказалось, верный был один. — Простите, — сказал Джестани, потому что не знал, что еще тут сказать. — Мне жаль. — Вам-то за что извиняться? — хмыкнул Каррас. — Если б не вы, Самир ушел бы, пожалуй. Да вы ешьте, на меня не смотрите. Он не глядя взял кусок лепешки, надрезал ее и вложил внутрь кусок мяса. Прожевал, явно не обращая внимания, что ест, заговорил снова, спокойно и деловито: — Сегодня после полуночи уходит корабль в Малассу. Капитан надежный, но лучше не испытывать судьбу, а крашеными волосами да одеждой команду не обмануть. Поэтому на борт взойдете перед самым отплытием, пересидите дорогу в капитанской каюте и будьте начеку, а в первом же порту придется сойти и делать ноги. Это, значит, будет не Маласса, а Курай — он поближе. Отсюда по прямой гардаров триста. Подходит? Джестани задумался. Выглядел план алахасца неплохо, но море… — Даже и не знаю, — честно признался он. — Каррас, я вам верю, но вот в открытое море мне, похоже, не стоит. Не знаю даже, как объяснить… Тот, кто меня отпустил, предупреждал, чтоб от моря я держался подальше. Он запнулся, и вправду ища слова, а потом выдавил то, что мучило все эти дни, чем дальше — тем сильнее… — Тянет меня в море, — сказал он, наконец, поднимая на Карраса взгляд. — Вот так и хочется подойти к берегу — и с разбега в самую глубину. По ночам снится — замучился уже. — Ясно, — кивнул Каррас. — Значит, вы у них на крючке. Они это умеют — позвать издалека, кто им нужен. Тогда на корабль нельзя, вы правы. Будем про другое думать. Только отсюда уходить придется. Место надежное, но я сейчас никому не верю. Самиру верил вон… Джестани опять кивнул, принимаясь за еду и запивая ее излюбленным турансайским Карраса. Его постепенно отпускало, как бывает после долгого напряжения, когда выдалась короткая передышка и можно вздохнуть чуть полегче. Почему он доверился Каррасу — и сам бы не мог сказать точно. Просто, наверное, после измены Торвальда ему стало все равно: если предал самый близкий, от других уже и не ждешь ничего. — Дело прошлое, — задумчиво сказал наемник, подливая им обоим вина, — а все-таки ужасно мне любопытно, зачем вы всем так нужны? Чтобы два короля с ума сходили и такие деньги сулили? Ладно, иреназе — те золото не считают, когда что-то хотят, но Аусдранг? Вы не думайте, мастер, я не выпытываю… Так, просто… — Хотите знать? — усмехнулся Джестани, поддаваясь вдохновенному чутью, что всегда ведет по краю пропасти, не позволяя свалиться, если только доверишься ему. Тому, что подсказало свалить Карраса на пол, когда из дыры под потолком блеснул готовый сорваться с арбалета болт. — Ну, смотрите. Не стягивая сапога, он приподнял ногу и дотянулся до каблука, ковырнул лезвием ножа, вытаскивая собственноручно вырезанную и забитую в каблук пробку. Достал маленький кожаный мешочек и вытряхнул на стол королевский перстень Аусдрангов, тревожно и зло блеснувший в свете лампы алым глазом рубина — словно огромная застывшая капля крови просияла изнутри. — Ох ты ж… — завороженно выдохнул Каррас. — Можно поближе? — Глядите, — безразлично отозвался Джестани, — для того и вытащил. Алахасец осторожно взял перстень, покрутил в длинных смуглых пальцах, поднял к свету и посмотрел в рубин, прищурившись и поворачивая его так, чтоб свет заиграл в глубине камня. — Спрячьте обратно и больше никому не показывайте. Никогда, — посоветовал он, кладя перстень на стол. — Сколько видел хороших камней, а такое чудо — впервые. Работа старая: сейчас так не гранят и золото куют иначе. — Так и есть, — кивнул Джестани, подбирая куском лепешки подливу с тарелки. — Это коронационный перстень Аусдрангов. Главная реликвия королевства. Из-за него я с иреназе и связался. — Мастер, — вкрадчиво мурлыкнул Каррас, восхищенно впиваясь в него блестящими глазами. — Что хотите за историю, а? Всеми богами клянусь — никому не расскажу. Но сдохну ж от любопытства. — Что хочу? — переспросил Джестани, встречая взгляд алахасца и глядя на него в упор. — А немного, пожалуй. Еще кувшин вина. И можно даже не этого, а покрепче и попроще. Чтоб забрало всерьез. Не только вам есть кого помянуть, Каррас. Только мне живого поминать придется. Здравствующего и благоденствующего. Умер-то он только для меня. Каррас кивнул, вмиг посерьезнев. Встал и вышел из комнаты, вскоре вернувшись с новым кувшином и еще тарелкой, на которой лежала исходящая золотистым жиром копченая курица. — А я думал, ваши жрецы не пьют, — уронил, ставя принесенное на стол. — Обычно и не пьем, — сказал Джестани, откидываясь на спинку стула. — На службе никакого дурмана нельзя, а дома… Там иначе можно душу отвести. Но я сейчас не служу. — Понятно. Тогда лучше помедленней, чтоб не развезло. И закусывайте плотнее, поверьте уж моему опыту. Каррас быстро и ловко поломал курицу руками, ножом вскрыл залитое смолой узкое горлышко, из которого поплыл все тот же дурманный запах. — У хозяина еще бутылка нашлась, — пояснил, плеская сначала в свой стакан, потом Джестани. — А если пить одно, то лучше не мешать. Иначе утром пожалеете. Ну, за ушедших, живых и мертвых. Джестани молча опрокинул стакан, отметив, что налил Каррас и вправду немного, около четверти. Это, конечно, ничего не значит, может, просто ждет, пока вино возьмет свое. Но думать об осторожности не хотелось — впервые за долгие годы. Сейчас он никого не охраняет, ничья жизнь не зависит от его трезвости и умения. Старые жрецы предупреждали, что отпускать узду рассудка, непривычного к свободе от долга, опасно, только ведь и вправду Джестани сейчас ровным счетом ничего не может сделать. Он послушно взял кусок душистого мягкого мяса с тарелки, подвинутой Каррасом, впился зубами. — А у меня ведь кое-что есть для вас, — сказал вдруг Каррас, вставая и отходя в угол. — Хотел на прощанье отдать, да мало ли как судьба повернет. Подойдя, он положил на край стола что-то длинное и узкое, бережно завернутое в тонкую промасленную кожу и перетянутое ремнями. — Вот, берите. Родовым очагом клянусь, сам не лапал и другим не дал. Не принято у меня дома чужое оружие трогать, за такое и убить могут. Оружие — что жена, одни руки признавать должно. — Каррас! Джестани, едва не свалив стакан, потянул к себе сверток, узнавая родную, много лет на ощупь угадываемую длину и ширину. Развернул, с трудом развязав ремни, погладил тисненую кожу ножен, деревянные накладки рукоятей. Вытащил на пол-ладони, глянув на мягко сияющую голубоватую сталь. — Ох, Каррас, — повторил, не стыдясь дрогнувшего голоса. — Благодарю… Еще раз нежно погладив, положил мечи на колени, чувствуя себя так, словно оторванная часть души вернулась на свое место. Покрутил в пальцах стакан с вином, еще отпил, подбирая слова: — Что ж, — сказал, наконец, глядя мимо терпеливо ждущего наемника. — Началось все с того, что герцог Лаудольв, когда его заговор разоблачили, решил бежать к себе домой. И не придумал ничего лучше, как прихватить с собой перстень Аусдрангов, без которого нельзя короноваться… Рассказывал он долго, подливая понемногу вино, цедя его маленькими глотками, как обезболивающее зелье, которого много сразу нельзя, но и без него никак не обойтись, когда от боли в глазах темнеет. И на удивление не пьянел, только где-то внутри разворачивалась тугая пружина, постепенно отпуская стиснутую злой тоской душу. Каррас слушал молча, лишь иногда роняя что-то мягко и словно ненароком, так что Джестани рассказал всё. Ну, почти все. О том, что было на морском дне в первую встречу с иреназе только обмолвился, но алахасец кивнул понимающе, и в глазах его Джестани не увидел и тени презрения, которого смутно ожидал, только сочувствие. И что потом творил с ним рыжий, рассказывать тем более не стал. Уж это Карраса вовсе не касалось. Постарался объяснить разве что про запечатление, сам не зная всех тонкостей. И — про Торвальда. Как вернулся и узнал, что король иреназе, оказывается, через Карраса якобы грозил новой Великой Волной, как Торвальд позвал стражу, и как перстень Аусдрангов, проклятый богами рубин, любящий купаться в крови, словно сам попросился в ладонь. — Сам не знаю, зачем взял, — признался Джестани, делая последний глоток вина, которого им с Каррасом как раз хватило на весь рассказ, будто нарочно отмеряли. — Со злости, не иначе. — А может, и вправду попросился к вам перстенек, — задумчиво глянул Каррас, грустно посмотрев в пустой стакан и признав: — Нет, хватит пить. Такие старые вещи, говорят, сами выбирают, кому принадлежать. Однажды вы его прежнему хозяину вернули, вот он второй момент и улучил, чтоб по свету погулять. Да… А ведь Торвальд вам не простит. Ни перстень, ни нож у горла, ни упущенную выгоду. В побеге вашем он, положим, не виноват, но если иреназе заартачатся и потребуют вас непременно — королю деться просто некуда. Порт ему нужен, как трон под задницей, и одно от другого очень даже зависит. Не будь этого морского договора - и трон под Торвальдом зашатается. Очень он круто взялся за правление. Вы, мастер, в море об этом вряд ли слышали, а в Адорвейне с неделю на главной площади плаха не пустовала. Три лорда из Королевского Совета на нее легли, да не одни, а с ближайшими сподвижниками. Старшина купеческой гильдии сменился, начальник королевской гвардии — и все прежние лишились головы. Крут юный король, ох и крут… — Может, вернуть перстень? — тихо спросил Джестани. — Не стоит он новых смертей. — А толку? — пожал плечами Каррас. — Если суждено ему у вас оказаться — снова так и выйдет. И Торвальд вас от этого меньше искать не станет. Уходить вам надо, мастер. И уходить не морем, теперь это ясно. В море они вас почуют и заберут. Хоть с корабля, хоть вместе с кораблем. Уходить сушей и прямо сегодня. Есть у меня тут один знакомец, с которого можно старый долг взять. Вот он, пожалуй, выведет… — Что ж, тогда мой черед спрашивать, зачем вам это нужно? — поднял взгляд от пустого темного стакана Джестани. — Каррас, вы ведь не деньгами, а головой рискуете. Побратима уже потеряли. Я, похоже, несчастье приношу. — Глупости, — хмыкнул алахасец, вставая. — Вот нарушенная клятва несчастье точно приносит, а я вам обещал. И история того стоит, не будь я сыном своих родителей. Натянуть нос сразу двум королям — да когда еще такой случай выпадет? Внукам буду рассказывать, если вдруг доживу до них. От двери он обернулся, посмотрел на Джестани сосредоточенно, словно и не уговорил с ним на пару два кувшина старого вина. Небольших кувшина, бутылки в полторы каждый, но все-таки. — Запритесь, — велел, снимая с гвоздя у двери потертый кожаный плащ и кивая на тяжелый дверной засов. — Откроете мне на голос. И только если скажу, что принес третий кувшин турансайского. Береженого боги берегут, знаете ли.