Соавтор неизвестен

                    Обычно в выходной Давид блаженно валялся в постели до полудня, затем завтракал заваренной кипятком быстрорастворимой кашей, потом ходил в магазин, чтобы закупить продукты на предстоящую неделю. Непременно приобретал ореховую смесь и вечером, завернувшись в одеяло, устраивался с ней перед телевизором со старым кинескопом и фиолетово-зелёной палитрой лиц и смотрел всё подряд. Когда передачи начинали его раздражать, выключал звук и брался за книгу. У Анны Ивановны было изрядно книг, правда, все они ещё советских времён — героические про войну, наивные про шпионов, бестолковые про людей труда и тягучие, завораживающие про хитроумные преступления. Детективы. В основном Сименон и Агата Кристи. Вот их он и читал. Экшена там ни на йоту, но стиль и задумка завораживали. Часто он так и засыпал с мисс Марпл или комиссаром Мегрэ на носу.       Но этот выходной, похоже, перечёркивал обычный распорядок дня.       — Фига ли ты спишь? Время уже десять! Все нормальные люди уже давно на ногах! Жизнь мимо проходит! — крик на всю комнату.       — Капец! Десять? Рань ранняя! Отвали!       Но послать «заботливого» квартиранта-писателя не получалось. Почему-то у Давида вообще не получалось его послать, и это тревожило и мешало. Сергей стащил его с кровати и силой закинул в ванну, облил водой. Оказалось, что завтрак в виде картошки с фаршем уже готов, а быстрорастворимая каша выброшена в мусорное ведро. Ещё одним открытием стало то, что писатель починил стиральную машину Анны Ивановны, сообщив, что «делов-то там!». И приказал хозяину собрать «всё, что не приколочено» и бросать для стирки. При этом Давид беспрестанно матерился и ворчал, а сумасшедший писатель не обращал на это внимания.       Следующим пунктом программы было длительное недоумение по поводу отсутствия у Давида интернета и «нормального компьютера». Сергей принялся названивать фирмам-провайдерам, и уже через час к ним пожаловал молодой человек, чтобы подключить квартиру к глобальной сети. Короче, появление в доме этого настырного писателя привело к революции локального масштаба. Ладно хоть он ремонт не затеял.       Правда, во второй половине дня Сергей припал к монитору и ушёл, по-видимому, в свой литературный мир. Наблюдать тоже было интересно. Пальцы бегают, бегают, бегают по клавиатуре. Потом хмуро вперяется в экран, матерится только губами. Жмёт «delete». Хватается за голову, погружая пальцы в волосы. Смотрит куда-то вдаль, в иную реальность. Потом медленно-медленно набирает новое слово, закусывает губу. Набирает ещё слово, прикрывает глаза, стучит ногтем по столу какую-то бравурную песенку. Ещё слово. Ещё. И опять побежали пальцы. Несколько раз соскакивал и уходил на балкон с кем-то общаться по телефону. Также Давид заметил, что одновременно с сочинительством он сидит в какой-то социальной сети и успевает с кем-то общаться. В закладках у него в ноуте висит словарь синонимов, писака часто что-то гуглил, рассматривал фотки в инете. Давид не мешал, просто сидел, обвернувшись в старый плед, почти голый, так как всё сушилось, заполнив одёжными флагами балкон Анны Ивановны. Сидел и наблюдал, иногда выпадая то в сон, то в думы, то в воспоминания. И то, и другое, и третье заканчивалось тупиком, парень дёргался и начинал снова наблюдать, выискивая в нежданном сожителе то, над чем можно было бы поиронизировать, не бояться.       Таким образом они досуществовали до вечера, когда уже сам Давид потащился на кухню варить макароны. И даже пришлось тормошить Сергея, обещая ему божественный ужин. После быстрой еды писатель и заявил:       — Вот, написал кусочек, посмотри. — И пододвинул Давиду ноут, в котором был раскрыт вордовский документ с названием «Брат поневоле». — Здесь я сделал так, как ты хочешь. Читай.       И Давид стал читать:        «Уже в первый день Давид понял — сбежит. Обращаться за помощью не к кому: сам за себя не постоишь, никто не поможет. Он вообще мальчик сообразительный, осознал ещё до дома Голиковых, что как-то подозрительно быстро всё произошло, без волокиты, без многих комиссий и участливых тётенек из отдела опеки и попечительства. Слишком сладок был тон Лиды, чтобы всё было нормально. Слишком. И вот теперь он понял, что стояло за этим «слишком». Вернее, кто стоял.       Этот мажор ещё посидел на Давиде, порассматривал его ненавидящее лицо и полыбился от осознания собственной власти. Потом поднял Давида за шкирку и поволок в соседнюю комнату. Там действительно всё было гораздо проще, чем в хозяйских палатах: узкая кровать, письменный стол, шкаф-купе с зеркалом на весь фасад, аскетичный стул и никаких тебе уютных безделушек, мягких ковров. Вместо картин и гобеленов на стене висел большой круг-мишень для дартса».       На этом месте Давид поёжился, но продолжил читать дальше.        «В целом обстановка неплохая, все предметы мебели добротно-дорогие. Наверное, это лучше не только чем детдом, но и чем его старая небольшая весёлая квартира, в которой стоял извечный бардак. Всего три года прошло, как он потерял обоих родителей. Потом жил у строгой бабушки, папиной мамы, которая почти с ним не разговаривала. Она никогда ни на что не жаловалась, не баловала внука сладостями, не жалела, не прижимала к себе. Поэтому, когда она скоропостижно умерла, упав в магазинной очереди, Давид не испытал шока. Просто очередная смерть. Эта мистическая особа с косой будто бы поселилась в их семействе, методично забирая одного за другим. Сначала деда, потом сестру, следующей была тётка, мамина сестра, самое страшное, конечно, гибель родителей, под занавес бабушка. И это только на его памяти. Давиду казалось, что, очутившись в детдоме, он спрятался от Смерти, но она слепо тыкалась в комнаты этого заведения в поисках последнего из Борковичей. За год, что он провёл в детдоме, там умерло три человека: Тимка, сторож-пьяница и девочка десяти лет от какой-то беспросветной взрослой болезни. Давид уже всерьёз думал бежать, искать новое укрытие, пока Смерть не разглядела и его в этой массе обездоленных детей. И тут случай — жена мэра пожалела, заинтересовалась, усыновила.       Возможно, Смерть побоится соваться в эти помпезные мэрские хоромы, к этим самоуверенным, богатым людям. Возможно, это лучшее от неё укрытие. Но, оставшись один в своей комнате, услышав звук запираемого замка, Давид твёрдо решил — сбежит. Сначала он рисовал в своих мечтах картину своего исчезновения из города и появления на суровом севере, где настоящие мужики куют настоящее золото в прямом и переносном смысле. Он прибавит себе несколько лет и начнёт там трудовую деятельность, приобретая с опытом новую личность и новую жизнь. Север казался ему неким сказочным местом, где Смерть и всякие богатые уроды просто боялись появляться, настолько север был честен, прямолинеен и бел.       Но потом он поневоле рассмотрел себя в зеркале шкафа и понял, что прибавить четыре-пять лет к своему облику никак не удастся. Настолько детская внешность. Тогда он решил сбежать обратно в детдом и уговорить Марью Петровну перевести его в другой детский дом. Но тут же вспомнилось почему-то её новое увесистое золотое кольцо с вычурной оправой и довольный масляный взгляд, когда она его передавала Лидии Еремеевне. Пожалуй, и такой вариант не пройдёт. Тогда он вспомнил, что где-то на Чёрном море: не то в Одессе, не то в Новороссийске — живёт его дядя, старший брат его матери. И хотя мама говорила, что тот пропащий пьяница, болеющий морем, что он давно порвал с их семейством и от него никаких известий, но всё равно ведь родная душа. Нужно бежать на юг. Но и тут рациональное брало верх: как бежать? Пешком? В Одессу или в Новороссийск? А если дяди Сани уже и в России нет? А то и в мире нет… Он его видел-то только один раз на похоронах деда, лет десять назад. Помнит только засаленную тельняшку, татуировку с солнышком и якорем на руке да резкий запах папирос.       Перебрав все варианты побега, Давид остановился на Москве. Это же муравейник! А значит, будет легко затеряться, жить случайными заработками: он может и машины мыть, и улицы мести, и рекламки всякие прохожим раздавать… Надо только где-то деньги взять на дорогу. И Давид решил, что присмотрится с недельку, подглядит, где деньги плохо лежат, и будет таков! А что до этого великовозрастного дебила в соседней комнате, так и в детдоме таких было несколько. Нужно приспособиться, потерпеть, адаптироваться и улизнуть в подходящий момент от этой семейки, от лап этого серого города и от запаха старухи с косой, что выкосила уже всю семью.       Неделя. Всего неделя. Ну, две. Или три. Но это максимум… Конечно, было глупо так думать, чертить границы, назначать сроки, рисовать светлое будущее. Разве оно есть — «светлое будущее»? Есть только тёмное настоящее. Такое же тёмное, как этот вечер и эта ночь, которую он провёл не раздеваясь, в обнимку со своим рюкзаком, заснув сидя, не желая делать своей эту холодную постель, эту лицемерно пухлую подушку. Ему снилась бабушка, она ему в сотый раз втолковывала, что чай с молоком — это очень полезно, что это вкусно, что это надо. Она поджимала губы, обиженно отворачивалась к плите, бурчала, что в жизни нужно выбирать не то, что хочется, а то, что правильно, как она когда-то своего мужа Кузьму, Царствие ему небесное, а потом поворачивалась и это уже была Лидия Еремеевна, она ему что-то шептала и пахла перегаром, ближе и ближе, громче и громче…       — Непорядок… Это непорядок… Велено спать? Значит спать! Что это за самодеятельность? Непорядок. Неужели тебе не нравится эта комната и эта постелька? Разве лучше в моей комнате у порожка? Блядь, я перепил, похоже, сегодня — хреновое какое-то пойло всучили в «Фаготе», убью Занозу завтра. Эй, сирота! Ты жив? Подъём! Хозяин пришёл! Голос! Ав! Ав! Что ты в суму свою вцепился?       Над Давидом стоял псих из соседней комнаты. Вернее, конечно, не совсем стоял. Антона качало, и он пытался ухватиться за что-то видное только ему. В конце концов он уцепился за голову сонного мальчишки, больно дёрнув за волосы.       — Чёрт! Не дойду до лежака, сгинь! — с этими словами пьяный свалил Давида на пол и рухнул на его постель, но успел прогудеть в подушку: — Шавки должны спать у ног хозяина, дрыхни на полу, малявка… м-м-м…       Давид окончательно проснулся. И первая здравая мысль: этот урод открыл дверь! По-прежнему сжимая в руках рюкзак, мальчишка на носочках подбежал к двери. Та легко отворилась, даже не пискнув. Высунул нос в коридор. Никого. Тихонечко, как мышь, как ветер-шептун, как человек-невидимка, сливаясь со стенами, спустился по спирали на первый этаж. Внимательно огляделся: ковры, диваны, кресло, пуфы, три разных столика на смешных ножках, за лесенкой он увидел шкафчик. Туда. Давид стал поочерёдно выдвигать маленькие ящички. Темно. Но и при таком тусклом освещении было очевидно, что денег здесь нет: только какие-то открытки, бумаги, целый ящик фигурных свечей, диски, бутылочки, баночки и даже какая-то одежда… денег нет. Вдруг Давид под стопкой то ли платочков, то ли салфеток нащупал что-то круглое, небольшое. Вытащил и поймал лунный свет в прозрачный камень тяжёлого кольца. Обод стального цвета, к нему приникли малюсенькие листики с шариками зёрнышек-семечек. Но ближе к камню листья исчезали, не смели подступить к его святейшеству, Его Стеклянному Величеству. Давид надел на палец, кольцо болталось. «Наверняка стекляшка! Чего бы она тут валялась? — рассудил мальчик. — Но красивая стекляшка. Авось продам за пару сотен. Всё равно больше ничего нет…» И он сунул кольцо в рюкзак.       Уже около входной двери он увидел двери гардероба. И тут же возникла мысль, что какая-нибудь мелочь может лежать в карманах верхней одежды богатеев. Конечно, всё логично, он в первом же пальто обнаружил смятые три сотни. Но более логичен и другой эпизод. В тот момент, когда его рука обшаривала следующие карманы, вдруг зажёгся свет. И на плечо мальчишки упала тяжёлая рука.       — Так я и знал. Привели в дом вора! — Парня сграбастал и отшвырнул от гардероба здоровенный мужик в чёрном костюме охраны. На квадратном лице гримаса отвращения, он даже руки потёр, словно к мерзкой жабе прикоснулся. Давид перепугался так, что забыл как дышать, смог хрипло выдавить из себя:       — Я не вор… Мне нужно уйти. Иначе мне тут будет плохо…       — Не вор он! — мужик вроде бы и негромко говорил, но Давиду казалось, что он сейчас перебудит всех, что сбегутся все Голиковы и будут укоризненно смотреть на него, а потом отведут обратно в детдом и прикрепят к его спине табличку «вор». — А что у тебя в руках? Фантики? Это деньги, мил человек! Я знал, что так и будет. Что с тобой делать сейчас?       — Возьмите деньги, а меня отпустите, я убегу, — прошептал незадачливый воришка.       — Ты, мил человек, путаешь что-то! Если ты убежишь, то я первый землю рыть буду, чтобы тебя найти. Ты разве не знаешь, куда ты попал?       — Знаю.       — Ну вот. Поэтому даже не рыпайся. Раз уж ты так понадобился Голиковым, то быть тебе здесь. Что тебе надо-то? Будут кормить, наряжать, комнату выделили… В детдоме, что ли, лучше?       — Нет, не лучше. Но я свободный человек, а не игрушка для их сыночка. Он меня Тузиком называл…       — Тоша-то? — похоже, охранника это нисколько не удивило. — Этот придурок может… Игрушкой, значит… что ж, мы все игрушки в их руках. Думаешь, я не игрушка? Или армянка Карина — наша повариха? Все мы игрушки. Поэтому не сочиняй ничего! И планы побегов не строй. По периметру усадьбы ток, а ночью собаки. Бережём хозяйское добро и хозяйские игрушки. Пошли-ка, мил человек! — И мужик за рукав поволок парня наверх, обратно в пьяное царство придурка Голикова-младшего. Когда они вошли в комнату Давида, тот несколько удивился, увидев молодого хозяина на кровати, но хмыкнул, вытащил из-за пояса наручники, толкнул воришку к кровати и соединил холодным железом вялую плеть Антона и дрожащую руку Давида. — Ну вот, раз тебя для него приобрели, то тут и будь. А деньги эти, — он кивнул на смятые бумажки в руке Давида, — завтра сам ему отдашь и скажешь, как всё было. Воровать — плохо! Это тебе наука!       Охранник, явно довольный собой, развернулся и удалился из уже пропахшей перегаром комнаты. Мальчик остался стоять прикованный к своему мучителю-братцу. Простоял над ним несколько минут. Несколько десятков минут.       «Где ты, Смерть-сука? Ползи сюда! Вот же я, — дрожал внутренний голос, — устрой забаву для них! Пусть эта пьянь проснётся, а я мёртвый тут воняю!» Но Смерть не слышала. И не видела слёз, что закапали из мальчишеских глаз, предательски блестя в лунном свете. А она бы удивилась, ведь ей не довелось увидеть слёз ни на одних похоронах. А тут… А тут не горе, которое можно пережить, стиснув зубы, тут раздирающая обида и жалость к себе, что зубы только крошит, что выбивает влагу из самых сильных. Давид устал. Он сел на краешек кровати. Ещё через какое-то время солёные следы на щеках высохли и мальчик склонил голову, засыпая. Антон что-то забубнил, перевернулся и повалил измученное тело на себя, под себя. Обнял так, как будто это плюшевый мишка, уткнулся в шею Давиду и тоненько выдохнул. Антон спал с игрушками лет до двенадцати, и никто не мог его убедить, что это не по-взрослому. Потом он ложился спать с ноутбуком, потом с пьяными друзьями и мятыми подругами и бог весть с кем. И вот теперь в девятнадцать вернулся к игрушкам…»       Давид отодвинул ноутбук. Не дочитал, хотя там ещё оставалось страницы четыре готового текста. Помолчал. Включил чайник. Вытащил из пакета пряник и стал его остервенело грызть.       — Я не понял… — нарушил тишину Сергей. — Опять не то? Что за реакция?       — Зачем ты ввёл такого персонажа, как охранник? — неожиданно громко спросил Давид. — Тебе не кажется, что было бы логичнее, если бы за обшариванием карманов, кстати, априори пустых, такие не носят наличные по карманам. Так вот, не логичнее ли было бы представить, что героя засёк этот Тоша? Что он потом всякий раз будет напоминать, угрожать, что всем о воровской сущности расскажет…       — У меня Антон был пьян в драбадан! Пусть это будет охранник. Всё равно нужно пространство текста наполнять живыми людьми. Этого мужика Давид будет называть «мил человек», так как у него такая присказка была. С Кариной он подружится, та ему помогать будет, за что её выгонят, обвинив, кстати, в краже того самого кольца…       — Из-за этого кольца?! — вскричал Давид и пошёл пятнами. — А… но… а почему главный герой не сознался?       — Он не знал, из-за чего. Перед ним хозяева не отчитывались. Ты что разволновался?       — Ладно! А что утром было?       — Так дочитай!       — Не мо… не хочу. Скажи так, вкратце!       — Антон проснётся на мальчишке, начнёт его щекотать, щипать и лапать. Ржать над ним, смрадно дыша в лицо. Потребует рассказать историю появления наручников. И Давид расскажет. Про то, что тот пришёл пьяный-сраный, что хотел сбежать, что искал мелочь по карманам, что был пойман охранником и тот его пристегнул к «хозяину». Антон так развеселится, что захочет даже одарить «мил человека».       — Нихрена! Он даже не знает, как зовут охранника, даже не поинтересуется! Всё лизоблюдство в этом доме воспринимается как естественное. Тошенька и не подумает как-то выделить верного пса, тот зря старался! Исправь это! Должно быть так! И нифига он не развеселился от этой истории. Избил парня. И приковал этими же наручниками к кровати на день в наказание, оставив без жратвы. Не нужно приписывать ублюдку остроумия или обаяния какого-то. Ублюдок — он и есть ублюдок!       — Жёстко ты… У меня он избивает парня в этот день, но за другое. За то, что тот посмел его сволочью назвать…       — Тем более, легко будет исправить… — Давид уже совершенно справился с собой и наливал себе чай. — Делай, как я говорю. Чай будешь? А вообще, ты как-то медленно пишешь, тут всего-то страниц шесть новых!       — Я ещё предыдущий текст переделывал, да такая скорость вполне нормальна, я ж недолго работал.       — А я надеялся, что пару дней — и ты свалишь из моей жизни!       — И не надейся. Я надолго.