Никто другой

— Нет, — говорит Фьюри, и именно этого «нет» Стив ждал, но внутри все равно все клокочет от злости. А Стив даже не может найти в себе сил с ней сражаться. Он не спал всю ночь, сидел на холодном полу и боялся пошевелиться лишний раз или вздохнуть громче. Ждал, когда теплая ладонь в его руке дернется, чтобы тихо позвать: «Баки?», и замирал, страшась услышать в ответ: «Какой, к черту, Баки?», или: «Что ты здесь делаешь, Роджерс?» — или еще что-нибудь в этом роде. Но слышал только: «Я здесь, Стив». Глазам больно от недосыпа, Стив яростно трет их и спрашивает: — Почему нет? Фьюри вздыхает и подталкивает к Стиву пухлую папку. — Здесь, — объясняет он, — отчеты психиатров. Его личность еще слишком неустойчива. Что-то ему мешает полностью принять себя. Хочешь помочь — помоги, но то, что ты предлагаешь — это не помощь. Если ты расскажешь ему правду, сведешь на нет почти год работы. И на выходе можно получить такого же психа, каким он был до терапии, помнишь? Стив помнит, как такое забудешь? К Баки и подходить-то было страшно, когда он не был накачан транквилизаторами по самую макушку, а случалось, что и транквилизаторы не помогали. Но ему все равно хочется изодрать каждую чертову бумажку в клочья, а еще ударить Фьюри, так больно, как только получится. — Там Баки, — цедит он сквозь зубы, — понимаете? Баки. Фьюри откидывается на спинку стула и устало спрашивает: — Где «там», Стив? Стив не знает, что на это ответить, и молчит, сверля Фьюри взглядом, так, что тот непроизвольно ежится и потирает затылок. — Нет никакого «там», — наконец говорит Фьюри. — И Баки нет, Стив, такого, каким ты его знал. Прости. «Ложь!» — рвется из груди Стива. Ведь ложь же, он ведь слышал, он, черт возьми, слышал! — Ты видел результаты МРТ? — спрашивает Фьюри, прежде чем Стив успевает что-то сказать. — Я не специалист, но даже меня впечатлило. Ему выжгли чуть ли не половину мозга, Стив. Понимаешь? А что это значит, в курсе? Ты знаешь, что такое долговременная память по своей сути? Это нейронные связи по всему мозгу, Стив. И их уничтожили. Их больше нет, и Баки тоже нет. Возможно, то, что он бормотал ночью во сне — это отголоски подсознания. Но их в любом случае слишком мало для того, чтобы говорить о личности. Поэтому и понадобилось создавать ему память, практически с нуля. Мне жаль, Стив, мне правда очень жаль. Стива трясет от бешенства. От того, что сделали с Баки — сначала Гидра, потом Щ.И.Т. — Почему было не вернуть ему настоящие воспоминания? — орет он, не в силах больше сдерживаться. — Почему было не вернуть ему его самого? Он никогда об этом раньше не спрашивал. Поверил, что иначе нельзя. Взял и поверил. Ведь это свои, не враги. Наташа была права, когда говорила, что он слишком наивен для этой работы. — Вы просто решили сделать из него хорошего солдата, для себя, как в свое время Гидра. Вам плевать на Баки. Так что не смейте — слышите? не смейте! — говорить, что вам жаль. Вы получили то, что хотели, и ни черта вам не жаль! Фьюри горько усмехается, и Стиву снова хочется его ударить. Разбить ему в кровь лицо, стереть с губ эту усмешку. А уже через минуту ему хочется провалиться сквозь землю, потому что Фьюри спрашивает: — Хороший солдат мне был нужен, конечно, но неужели тебе бы больше понравилось, если бы мы сделали из него морального калеку с поствоенным синдромом и неподъемным чувством вины? Тебе это нужно, Стив? Или просто острых ощущений не хватает? Мы понятия не имеем, за какие воспоминания держался Зимний солдат. Любое из них — настоящих, которые ты требуешь вернуть — может вытащить наружу эту машину для убийств. Тебе этого хочется? Постоянно жить как на вулкане? Стив смотрит на свои дрожащие руки и не может поднять на Фьюри глаза. Ему стыдно за все, что он сказал — о господи, конечно же, ему не это нужно и не этого хочется, — но в груди по-прежнему ворочается глухая ярость. — Он хороший парень, Стив, — тихо говорит Фьюри. — Не Баки, но хороший. Просто присмотрись к нему. И ты можешь мне не верить, но мне правда жаль. Хорошего парня Джеймса Барнса Стив находит в кафе на двенадцатом этаже. Они почти не виделись утром, Стив сбежал, едва услышав: «Эй, Роджерс!» Слишком сильным оказалось разочарование от того, что это было не: «Эй, мелкий!» Джеймс опять не побрился, на щеках двухдневная щетина, волосы встрепаны — Баки никогда не позволил бы себе показаться в таком виде на людях, когда возможностей привести себя в порядок хоть отбавляй. Металлические пальцы неловко сжимают вилку, и Стив думает, что оружие выглядит в них куда естественней. Во рту горько и сухо, и хочется орать, как недавно в кабинете Фьюри, но Стив просто опускается на стул напротив Джеймса и смотрит на него в упор. — Что? — спрашивает тот, кромсая бифштекс с кровью. Стив тоже любит такие, едва прожаренные. «Как ты можешь это есть? — морщился Баки. — Оно же сейчас замычит». В голове мерно стучит, и грудь раздирает болью. Джеймс не виноват — конечно же, не виноват. Кто угодно, только не он. Но сейчас Стив его почти ненавидит. Джеймс словно инопланетянин из второсортного ужастика, занявший тело человека. Занявший тело Баки, загнавший Баки куда-то глубоко внутрь, а Стив не знает, как вернуть его обратно. — Спарринг? — хрипло предлагает он Джеймсу. Тот откладывает вилку и нож и лениво соглашается: — Ладно. Сегодня мы все равно, похоже, в пролете. Только давай не так, как вчера. Стив криво усмехается. Уж драться так, как вчера, он точно не будет. Не сможет. Ярость рвется из него из груди, и ее так удобно выплескивать в удары. Прямой, боковой, снизу — и Джеймс, отлетевший к канатам, потирает челюсть и весело смеется: — Ого, Фьюри тебя покусал, что ли? У него азартно блестят глаза, и он бросается на Стива с не меньшей яростью. Стив едва успевает увернуться от металлической руки и подставить блок под удар правой. Кровь не просто течет по венам — она, кажется, кипит, и каждая мышца звенит от напряжения, а потом звенит еще и в голове, когда Джеймс достает его свингом. Старым добрым свингом — Стив успел позабыть его за эти годы. Он только входил в моду, когда Баки его разучивал, и Стиву хочется заорать: «Не смей! Ты и так забрал у него все, не смей забирать и это!» Но его хватает лишь на то, чтобы бессильно зарычать и снова кинуться на Джеймса. — Ты глянь, — доносится до него сквозь пульсацию крови в ушах чей-то взволнованный голос, — ты, блядь, только глянь, что они вытворяют. Джеймс смеется, встречая его удары, и бьет в ответ в полную силу, и черт, как же все-таки хорошо не жалеть его, выпустить из себя то черное гадкое чувство, что мешало дышать все утро. И Стив ныряет в бой с головой, радуясь возможности забыться хоть ненадолго. А ночью он легонько, самыми кончиками пальцев, гладит заметный даже в темноте синяк на небритой скуле, целует сбитые костяшки и лихорадочным шепотом просит: — Прости меня, Баки. — Ты не виноват, — сонно бормочет Баки, а Стив даже не может рассказать ему, как же он виноват на самом деле. Он боится разбудить Джеймса. Он и так едва не разбудил его, пробираясь по спальне и споткнувшись обо что-то возле самой кровати — надо же, это в комнате-то, которую он знает не хуже своей, сам обустраивал. Джеймс ничего в ней не поменял, только притащил откуда-то модель аэроплана и водрузил на полку, заявив: «В детстве я мечтал быть летчиком». Баки всегда мечтал стать механиком. Наверное, в том, что не стал, тоже вина Стива: неизвестно, записался бы Баки добровольцем, если бы не слышал каждый день его, Стива, нытье о долге, чести и совести. Да, он виноват во всем. В том, что отпустил. В том, что не смог удержать. В том, что не сумел защитить, даже когда имел такую возможность. В том, что поверил — подумать только, поверил человеку, который и сам-то себе верит через раз — и позволил сделать с Баки такое. А теперь все, что ему остается, это сидеть на полу у кровати и просить прощения, и легко касаться ладони, и стараться не заснуть, хотя очень хочется, но еще больше хочется не терять ни минуты с Баки. Потому что утром его место опять займет Джеймс, и, черт побери, знать это невыносимо. Он все же засыпает ненадолго под самое утро и просыпается, когда первые лучики солнца начинают пробиваться из-под жалюзи в комнату и Джеймс ворочается с боку на бок. Стив целует последний раз его ладонь и тихо прокрадывается к выходу. Опять спотыкается обо что-то, замирает, боясь разбудить Джеймса, и обещает у самой двери: — Я вернусь, Баки.