Сорок четыре килограмма

Киеши раньше думал – встретит его и сыграет с ним. И выиграет. А если даже и проиграет снова, то оставит за собой следы будущего, они даже смогут смеяться друг другу в лицо при встрече, кивать, а однажды и пожмут друг другу руки. Он хотел этого. У Киеши было мало друзей – вообще, их почти и не было, Рико – первая, потому что самая искренняя, Хьюга – второй, потому злить его весело бывает, и, конечно, Изуки – третий, молчаливый, умный, спокойный даже для такого, как Киеши. Потом – Куроко. Но Куроко – его девушка, разве с ними дружат? Киеши думалось, что дружба должна простираться дальше, чем за мягкие пальцы, за все двенадцать пуговичек ее рубашки, и уж точно желать своего друга никак нельзя. Желать, хотеть, тяготеть к обнаженным его частям тела, мечтать владеть им. Это неплохо – нет, Киеши еще молод и горяч, но Куроко перестала быть другом, когда стала девушкой, и это сделало его и богаче, и несчастнее одновременно. С Мурасакибарой по-другому было. Киеши знал. Он мог бы стать другом иного толка – слушающим, говорящим, соперничающим с тобой во всем, включая даже скорость поедания обеда. Киеши сквозь наносной пафос его бывших побед ясно видел вчерашнего ребенка – Ацуши спокойный, флегматичный, но не злой. Можно было бы, конечно, попробовать подружить с Ханамией, с таким же соперником, ничем не лучше, но Киеши, всматриваясь в образ вечного антидруга, видел только слабость и боль. А ему хотелось иначе. Хотелось уважать искренне и надолго. Киеши так думал – встретится и сыграет. Потом – возможно, не сразу – победит. Но этого не случилось, потому что при встрече он сразу понял, Мурасакибара стоит на другой стороне и смотрит оттуда без неприязни, а с искренней ненавистью. И причине этой ненависти так мало лет и весит она всего сорок четыре килограмма. Он слушал, как неловко Куроко говорит бывшему товарищу по команде острые вежливые слова, нащупал ее ладонь, сжал и положил к себе в карман. Там она и осталась до самой игры. А потом он проиграл сразу три очка Мурасакибаре. И вернулся к Куроко. Уставший и безнадежно обиженный на самого себя. Вот только Куроко была чуть занята. Стояла в углу, опустив голову низко, чтобы он не увидел ее взгляда и молчала. Она вообще в последнее время часто молчала. И всякий раз прятала взгляд. Как будто бы кто-то невидимый смотрел на нее с высоты своего роста, выжидал. - Этот длинный твой семпай? – спрашивал Мурасакибара. – Он слабый. Однажды мы играли с ним, размазали, помнится, а ты даже не вспомнила об этом. Или теперь тебе все равно, Куро-чин? - Теперь мне, напротив, стало очень не все равно, - спокойно сказала она, - Спасибо за беспокойство. Встретимся на зимнем кубке. - Если вы дойдете еще до нас, - выпалил он – Киеши сразу понял – ревниво, - Но ты можешь посидеть в первом ряду и поболеть за меня. - Я не буду этого делать, - серьезно сказала она. Она поправила шарф – теперь можно было спрятаться в нем полностью. Мурасакибара небрежный, высокий, но не сгорбленный и не похож на изваяние – эта вечная тень несуществующего друга-соперника. Киеши стоял и смотрел на них и вдруг вспомнил: темная вода, в которую без плеска и шума падает крохотная прозрачная фигурка. Он вспомнил, как доставал оттуда будущую любовь своих семнадцати лет, вспомнил, как кутал ее в свой пиджак, вспомнил, как болело его собственное сломанное колено после того, как увидел, что в голубых глазах давно не осталось ни слез, ни веры. И кулаки его сжимались все крепче и крепче – он почувствовал тонкую нить, связывающую прошлое Его девушки с тем, кого Киеши хотел видеть в своем будущем, и уже не мог простить себе этого. - Я скучала по тебе, - вдруг сказала она, и кулаки его опустились. – Надеюсь, ты здоров, и будешь стараться на Кубке. Прощай, Мурасакибара-кун. Она подняла спокойные глаза на Мурасакибару, улыбнулась – той особенной улыбкой, подумалось Киеши – потом на секунду прикоснулась к его большой руке, такой же большой, как у него, у Киеши. И пошла в другую сторону. Слегка пошатываясь, как после тяжелого ранения, когда организм еще не успел осознать тщетность бытия, а смерть уже давит на плечи и спину. Мурасакибара стоял, не двигаясь, смотрел ей вслед. Киеши стоял и смотрел вслед ему, убийце – теперь в этом уже не было сомнения – ее улыбки, ее прошлого. Так они стояли, пока Куроко не закрыла за собой плотно дверь, а когда она ушла, Мурасакибара, наконец, позволил себе обернуться. - Я верну ее, - сказал он, проходя мимо Киеши. Он шел и искренне в это верил – Киеши тоже. *** - Я была в него влюблена, - рассказывала она вечером, пока они ждали, когда вечер закончится, и ему придется отвести ее домой. – Нет, не так. Я любила его. И их всех. Но его больше. Она сидела напротив, в большом его свитере – дома становилось прохладно. Вспоминала то, что успела забыть, подбирала слова. Киеши слушал молча, потому что знал – они оба отодвигали этот момент, но тянуть дальше было невозможно. Если она не расскажет, ничего не изменится. Если ничего не изменится, Он выполнит свое обещание. Если Он выполнит свое обещание… - Я шла за ними первый год и никак не успевала, - Куроко подняла глаза и обняла худые свои колени – тростиночки, - А они не ждали меня. Он не ждал больше всех… - она улыбнулась, - Но зато у него были длинные руки. И когда я отставала, его рука вцеплялась ко мне в футболку и тащила к ним. Он сидел на полу вот так… Не так, как ты – широко колени раздвигал. Между ними – коробка с умайбо. А потом там стала сидеть я. Киеши смотрел, слушал, потом не выдержал – друзей у него всегда будет мало, черт с ним – протянул руку, притянул к себе, прижал к сердцу. И только когда запах ее волос прочно засел в мозгу и сердцу, позволил успокоиться. И ей, и себе. - Я его любила, - искренне призналась Куроко, - Я его и сейчас люблю. Не могу простить, но разлюбить тоже не могу. Придется мне с этим смириться… Придется тебе… Она не договорила. Киеши не сдержался впервые в жизни. Он вдруг случайно поймал ее взгляд и содрогнулся. Такой же взгляд – пустота с сожалением был у Ханамии, пока он падал на гладкий пол, цепляясь за воздух перед собой. Киеши попытался вздохнуть, но не сумел. И тогда он уже просто целовал ее, жадно, иступлено, глупо, вжимаясь в ее губы, как в самого себя, пытаясь поглотить ее полностью, распробовать на вкус, запомнить хотя бы. Он целовал ее и никак не мог заставить себя перестать дрожать. Она молча позволяла ему успокаиваться, ждала – извечное женское искусство. - Я его любила, - еще раз, как диагноз, сказала она, - Как тебя сейчас.