Сорок четыре килограмма

Они встретились сразу после игры – хотя нет, не сразу, сначала Аомине нужно было время, чтобы научить Ее забрасывать. Первый урок прошел на крытой площадке возле стадиона, второй – неподалеку от ее дома, третий – в пустом спортивном зале Сейрин. И там он его и встретил, как по заказу. Кагами шел есть – он устал, ему требовался отдых, Аомине тоже. Они встретились и пошли рядом, не пытаясь даже подраться или сыграть – уже ведь сыграно, уже все сказано. Оставалось только вдыхать полной грудью первый морозный воздух, посмеиваясь над самими собой, недовольно хмыкать, когда твой шаг совпадает с шагом любимого соперника. Жить оставалось. - Ты тупой придурок, Кагами, - говорил Аомине, ему казалось, что у него есть на это право. - Заткнись… Они шли рядом и незаметно для самих себя одновременно думали о Куроко – да и мысли их были схожи. Аомине казалось, сейчас он для Тецу чужой человек, но это только сейчас, когда они оба недостойны. Он проиграл, а она так и остановилась на своих пяти мячах из десяти, заброшенных в корзину. Когда-нибудь чуть позже, они станут достойнее, лучше – и все для них сможет измениться. Тогда он сможет снова сесть с ней как раньше в прохладном парке, купить ей мороженое, спросить ее обо всем, о чем так хочется спросить сейчас и снова сделать ее своей тенью. Хотя нет, не тенью – половиной. И тогда ему, придурку Кагами, придется принять сие и смириться – потому что он, Аомине, станет частью его обыденности, и от него не избавиться даже после победы над ним, даже после выпуска. Аомине обдумывал это манящее будущее, вглядываясь в двигающиеся под рубашкой мышцы Кагами, недовольно опущенные уголки его рта, сведенные брови, посмеивался про себя, представляя, как однажды сможет идти с ним рядом уже на законных основаниях, уже чувствовал ощутимую ладонь Тецу в своей собственной руке… И неожиданно для самого себя вдруг осознал, что не хочу больше проигрывать ни ей, ни ему, ни самому себе. Впереди замаячил далекий размытый образ Сацуки, и чувство вины перед ней стало невыносимым. Кагами почувствовал его волнение и остановился. Посмотрел недовольно – дескать, тормозишь, тупой придурок. Брови легонько поползли вверх. Они стояли посреди парка и смотрели друг на друга, уже не соперники, еще не друзья, но кто-то, чья связь теперь не представлялась невозможной или даже позорной. Люди, связь между которыми не стелилась по зимней промерзлой земле алой потрепанной в играх лентой, люди, чья связь весила в начале месяца сорок четыре килограмма, умела убеждать молчанием и побеждала терпением. Их маленькая связь, сосредоточенная в играх и немом противостоянии. Связь, которой не суждено было оборваться, особый вид взаимоотношений, глубже зоны, дальше слепого пятна на сетчатке. Аомине шевельнул губами, чтобы сказать что-нибудь обидное и незабываемое, чтобы стереть с лица Кагами тупое выражение жалости – но не смог. Кагами уже стоял рядом с ним, сжимая его большую грубую ладонь в своей руке, хуже жеста с его стороны не придумаешь – но это было как раз то, чего так не хватало сейчас Аомине. Так они и остались стоять, посреди зимнего парка – скорбящие и молчаливые, Тецу бы поняла, о чем они – но у Тецу сейчас были дела поважней. *** Она проснулась возле спящего еще Киеши – и долго не могла понять, почему впервые ей так холодно рядом с ним. Почему он спит рядом, но не проснулся от биения ее испуганного сердца? Почему она не жалеет, что пропустила вчерашнюю игру? Почему мысли ее далеко отсюда, а ему, Киеши, все равно? Напускная мудрость отпустила, она легла рядом с ним, натянув одеяло на обоих с головой. В свете утреннего солнца Киеши казался ребенком. Им он, в сущности, и был. Она любила его. Ее благодарность к нему не имела границ – он спас ее ни один раз и ни два. Он спасал ее даже сейчас, когда без лишних вопросов согревал и был готов нести ответственность за несостоявшуюся в ее жизни беременность. Он спасал ее, ее благодарность не имела границ – но одного понять и принять она не могла до сих пор. Затянувшегося молчания, долгой паузы, за которой не было слышно ни голоса, ни дыхания. Тишины, внутри которой остался однажды Ханамия. И ожидания. Ожидания, что и она, Куроко, тоже станет лишь мгновением, лишь одним днем, лишь воспоминанием. Ничем большим. Ничем важным. Ничем. Куроко вздохнула и покрепче прижалась к Киеши. Он сонно открыл глаза и прижал ее к себе, вдыхая ее пряный запах, с особенной нежностью. - Проснулась? – спросил он, довольный, отдохнувший – в голосе звучала забота и чувствовалась его обычная улыбка. Если у Куроко все хорошо, у него, у Киеши, все тоже хорошо, он даже счастлив. Он так привык, он не умеет по-другому, не хочет учиться. Куроко для него не просто спасенная им девушка, не просто его девушка и не просто его. Она – будущее. Будущее, способное еще связать его с солнечным мячом, открытым полем, криками, треском корзины и звуком аплодисментов… Без нее, без Куроко, всего этого у Киеши уже не будет. Это истина. И она, Куроко, уловила эту истину. Вчера, в голосе Ханамии, предшественника для самой себя, товарища. Она закрыла глаза и прижалась к широкой груди Киеши, в которой доверчиво билось его железное сердце. Впервые в жизни и, возможно, в последний раз она почувствовала себя необыкновенно слабой и неизмеримо несчастной. Получившей то, к чему она так долго шла. И потерявшей это. Даже не сейчас и не завтра – заранее. Кто знает, не было ли таких мыслей у паучьего принца – человека с сердцем человеческим, не железным. Кто знает, не томился ли этой же тоской тот, чья боль тронула и ее душу изнутри. Кто знает, не захочет ли она однажды ломать и крушить второе здоровое пока колено, только чтобы запомнить момент близости с Киеши, момент духовного единения. Кто знает, не покинет ли ее он однажды, когда кто-то, еще более несчастный, канувший в прозрачную темную воду, не покажется на его пути. Куроко боялась – нечеловечески боялась потерять его. Так случается, когда однажды – неизмеримо и вдруг – появляется на твоем пути самый дорогой тебе человек. Появляется, чтобы осветить тебя своим еле ощутимым сиянием, вознести тебя к свету, благословить. И покинуть навсегда. - Проснулась? – спросил ее Киеши, расцеловывая крохотные пальчики, теплый, любимый, необыкновенно дорогой ей человек. – Тецу?.. Куроко спрятала лицо у него на груди, отвечая ему поцелуями. Ей казалось, что она проснулась от глубокого векового сна в тот день, когда его рука спасла ее из темной глубины – но Киеши об этом знать было необязательно.