Сорок четыре килограмма

Когда теряется нить истории – начинаешь искать ее судорожно, но находишь конец. Так или иначе. И жизнь, и любовь, и горе – все однажды кончается. Мурасакибара осознал это, когда Тецу была на расстоянии руки. Но рука эта принадлежала Ханамие. Пусть даже и на одну-две игры. Пусть даже и не по-настоящему. Между ними – он сразу понял – ничего не было, но это ничего причинило ему боли больше, чем любая любовная история. Много лет назад он вылепил из речного песка, воздушных облаков и росы для себя ее образ, лелеял его, разрушил и воссоздал – а теперь она ускользнула из этой идеальной формы, сделала ее непригодной. Так бывает, но Мурасакибара, как любой другой поцелованный творцом, не хотел признавать за Куроко права на выбор. Он хотел видеть ее своей светлой нитью, но никак не хотел позволить ей стать канатом, тросом или куском материи. - Ты спишь с ней? – спрашивал он у светлого образ Киеши перед глазами. – Зачем ты спишь с ней, если ты знаешь, что она не принадлежит тебе? - Я тоже был с ней, - вырвалось у него, - Я променял тот единственный раз на возможность быть с ней всю свою жизнь. Это звучало глупо и вычурно, но он никогда раньше не чувствовал себя более правым. Он прятал голову между больших своих коленей, думал, молчал, забывал обо всем на свете, плакал. Думал, что потерял все, потом убеждал себя в обратном – и всякий раз промахивался, падал на колени, припадал к влажным половицам, вспоминал тепло ее тела, запах ее волос, вкус ее рта. Он уже не любил ее, он просто дышал ей, потому что именно ему Тецу однажды попыталась раскрыть свое сердце – и именно он это сердце ей, выражаясь фигурально, разбил. Потом, просто решил – этот проигрыш совсем ничего не значит, не было его. Так иногда бывает – в поисках потерянной нити, мы находим на конец, мы находим середину, которую нещадно рвем, портим, превращаем в ничто. Но даже это ничто для нас становится вселенной. Мы люди. Ничто человеческое нам не чуждо. *** У Куроко еще было время – но самой себе во времени она отказала. До дома Киеши она бежала, у самых ворот перевела дух, позвонила. Его бабушка была вежлива, но холодна. Куроко сразу поняла – ее внук ранил сердце и обе ладони, и виновата в этом, так или иначе, она, Куроко. Бабушка, конечно, мудра и все такое – но она женщина, а женщины не прощают. Нет, Теппей устал и спит, лучше его не будить. Да, она передаст Теппею, что Тецу-чан приходила. Тецу-чан пошла домой в сумерках и незаметно для себя самой оказалась рядом с избитым Ханамией. - Я тебя не люблю и не полюблю никогда, - сказал он, ни капли не сомневаясь. – Но я хочу разрушить ту иллюзию, что создал себе Киеши. - Ты его любишь? – вдруг спросила она, неожиданно и нерешительно. – Или просто хочешь победить его во всем? - Не знаю, - честно ответил он, помолчав. – Скорее всего, я его презираю до хрипоты и завидую до боли в сердце ему. Она подняла глаза и тускло посмотрела на Ханамию – как будто бы пыталась найти что-то особенное, что могло бы отвратить ее от того решения, заставить ее поступить иначе. Не смогла. И рука привычно потянулась к мячу – а он принял ее пас и забросил в корзину. - Ты будешь играть, - решительно сказал он. – Это твое право. Черт возьми, баскетбол – всего лишь игра. И если ты жива – ты играешь до конца. Все просто. Никакие другие правила не имеют значения. Это все звучало странно, но просто – и искренне – и теперь он сам не мог понять, почему раньше не верил в эти слова. Неизменным будет конец нити, но он и неизбежен, а раз так – есть ли смысл прятать голову в песок, рыдать от жалости к самому себе и строить планы? Земля совершит поворот вокруг своей оси и без твоего участия, мир будет рассыпать алые звезды и без твоих слов. Ханамия ловил пас, подавал мяч, Куроко ловила и отвечала ему – и им было безумно хорошо, как никогда не было хорошо ему с побежденными им, а ей – с другими, более талантливыми. Конец нити, который должен был разделить их мир на две половины, вдруг связал их – и теперь они оба наслаждались близостью, не физической, но духовной – играли, учили друг друга и учились друг у друга. Это было так просто, как простым бывает вкус хлеба и запах воды. Куроко слушала его, поражалась его уму и напыщенности – но ловила каждое слово. Впервые за годы она училась не просто техникам игры, чему-то большему, и это большее ей не хотелось потерять. Она впервые увидела неравнодушие в чужих глазах, и вызвано оно было не пространной завистью, похотью или страстью – искренностью. Смыслом. В глазах у Ханамии есть злость, зависть, боль, но есть там и Киеши. А значит, у них двоих куда больше общего, чем они могут себе представить… - Бабуля, - сонно позвал Киеши, когда, наконец, проснулся от векового сна, - Куроко не приходила? Морщинистая рука ласково коснулась горячего лба приболевшего после долгой прогулки по парку внука, потом тихонько поправила одеяло, чтобы единственный и любимый ребенок не замерз, не попал в небесно-голубой вихрь, не сгорел под лучами оранжевого, как мяча, солнца… - Приходила, хороший мой, - услышал он. – Но я не пустила ее и не пущу, пока ты не поправишься. Киеши ответил ей улыбкой – это было как раз то, что ему было так необходимо, и на что у него самого пока смелости не хватало. Но если целый мир собирается нанести ему, асу, удар – рука его бабушки удержит его от падения. А Куроко бы – подтолкнула. Женщины…