Сорок четыре килограмма

Игра с Ханамией тоже прошла в обычном для Сейрин режиме теперь. Киеши играл. Ловил и забрасывал. Хьюга был более резок, как обычно бывает – но Ханамия и не заметил. Он, конечно, знал, что Сейрин у них выиграет, знал, хотя бы потому что за ними Тецу – а он обучил ее новым приемам, тренировал и ни разу не сорвал с бледных ее губ поцелуй. То, что сейчас жило внутри него, не иначе как смертью, маленькой, но вечной, назвать нельзя было. Ханамия переигрывал и погибал, Ханамия потерял бдительность – ее слова не выходили у него из головы. На середине игры тренер – милая, в сущности, девчонка, кого отец и друзья загнали в странную игру – совершила замену. Она могла выбрать любого из сидящих и жаждущих играть, но выбрала Куроко. Просто потому что тренер и сама была женщиной. И понимать Куроко лучше, чем кого-либо из команды, было ее, черт дери, природным долгом. А вот простить – это уже привилегия Киеши. И его право. Странно было представить, что они спят вместе, встречаются, а последние два дня его бабушка не отвечает на ее звонки и не впускает ее в дом, где она столько ночей засыпала и просыпалась. Странно было понять – сейчас на их глазах рушится что-то большое и вечное, сильнее темной влажной пропасти, куда Тецу столкнули, суровее немыслимых вершин, куда она тянулась сама. Ханамия не один понимал это – схожие мысли были у Аомине, сидящего на лавке, у Момои, которая в очередной раз переживала свой предменструальный синдром в сочетании с болью в первом из своих двух сердец, другие. Понимали и другие – поняла бы и сама Тецу, если бы не свисток и короткое разрешение выйти на поле. И она вышла, одиннадцатый номер, спокойная и счастливая – от осознания, что игра сейчас значит для нее куда больше мира, жизни, друзей и Киеши, от тупой щемящей боли внутри она захотела умереть. Тецу играла. Тецу дышала, когда ее стремительный пас пронизывал воздух. Она была счастлива. Она была настоящей. И больше никаких вопросов или предположений. С Киеши у нее было будущее – но настоящее было покрыто мраком. С баскетболом будущего у нее, конечно, не могло быть. Но она играла – и этот момент значил куда больше бессонных ночей, невинной лжи и темной влажной пропасти. *** В темном спортзале он специально дождался ее после игры. Сидел в углу, ожидая, пока остальные сейриновцы уйдут. Киеши знал, Хьюга поймет, мудрая Рико не будет вмешиваться – но его собственные чувства, заведенные и разбуженные ее игрой, плескались на самом дне, заставляя его задыхаться от нежности. Последние голоса смолкли в коридоре. Куроко вошла, протянув руку, чтобы включить свет – он поймал ее и помешал ей. Киеши никогда не позволял себе такого, но, признаться, мечтал – иногда лишь. Она намного ниже, и она такая хрупкая, не задавить бы. У Куроко отросли волосы, тогда, осенью, они были ниже плеч – сейчас уже касаются тонкой талии. Киеши сдернул резинку – волосы рассыпались, после душа они у нее всегда вьются, обрамляя обнаженную ее кожу. А вот и она – дернуть за молнию олимпийки, можно обнажить плечо, потом другое. Настолько хорошо знать человека, чтобы забыть обо всем, что нужно помнить в такие моменты – Киеши чувствовал себя ее половиной, ее частью, быть может, и меньшей, но безусловно, важной, Киеши осознал, что скучал по ней. Задыхался. Он целовал ее – целовал отчаянно и жарко, приподняв от пола, насколько она позволила, потом сел – как рухнул на пол – и вдруг почувствовал, она напряглась, пытаясь высвободиться, но не смогла, в конце концов, сорок четыре килограмма и только. И только – ничего больше. Потому что тут, под курткой, она не носит ничего, когда выходит из душа. Майку можно снять за десять секунд, узкий лиф – за пятнадцать. У Киеши столько времени не было. Только – вечность, но до нее еще нужно было дойти. Он входил в нее снова, с надрывом, страстно и быстро – не заботясь о ее чувствах, потому что она никогда, в сущности, не заботилась о его. Он брал ее – как подобало ему раньше. Он искал на ее теле невидимые следы своих предшественников, но находил только свои собственные. Он угасал в ней, загораясь снова. И – он любил ее по-прежнему. Но теперь уже не мог ни себе, ни ей в этом признаться. А она и не хотела этого. Когда все закончилось, она села на пол, натягивая его куртку на голые свои коленки – необыкновенная нежность светилась в ее глазах, наполняя ее доверху благодарностью и любовью к тому времени, что они провели вместе. Но на полу рядом с Киеши сидела теперь не его маленькая Тецу, которую он спас – рядом с ним сидела лучшая тень в баскетболе, вернувшаяся и осветившая собой и эту игру, и миллионы следующих. Молчавшее доселе колено вдруг стало болеть. Внутри стало пусто и прохладно. Куроко нагнулась к нему и поцеловала его – в лоб. Так целуют на прощание, подумал он. Она оделась и вышла. Потерянные на стыке миров – он, изгнанный с поля, она, изнасилованная теми, кому верила, однажды они обрели друг друга. Он был просто железным сердцем – стал ее принцем в растянутой майке, она стала его, и на этом ее титулы заканчивались. Но время безудержно, время знает, что будет лучше для них обоих – для всех. Время отпустило их, сделало сильнее. Сейрин будет выигрывать, но уже без сломанного колена Киеши. Зато с Куроко. С ее новыми техниками. Он понял это и не стал ей мешать. Она приняла его прощальный подарок – и ушла. Всю оставшуюся неделю до отъезда в клинику Киеши тщательно упаковывал подарки Куроко, общие фото, свои собственные воспоминания, гладил их ладонью – как сердцем, сохранил на память. Он думал – однажды они еще встретятся на поле, как равные. Он будет центровым – а она – тенью, они сойдутся в поединке и станут снова едиными, двумя половинами одного целого. Там, в далекой стране, где по семь месяцев холода, у Киеши будет время поправиться и вернуться в игру – тут, в Японии, дома, у Куроко будет время стать лучше, стать сильнее – и понять, кто был ей нужен все это время, кто нужен ей теперь. По дороге в аэропорт он заметил их с Кагами на открытой площадке возле школы. Они играли – и Тецу попадала и в корзину, и в вытянутую руку Кагами точнее, лучше, быстрей. Глядя на них, Киеши чувствовал – жизнь будет продолжаться, жизнь должна продолжиться для всех них, для него, для Тецу, для Сейрин, для целого мира – ничто не в силах остановить ее, ничто не в силах противостоять ей. Он смотрел на них и улыбался. И лишь, когда парк и дом скрылись из виду, понял – он плачет. Но слезы эти невозможно было остановить, а пустоту внутри – заполнить. Тецу была для всех тенью, для него – светом. Досадная оплошность, исправить которую способно только это же время, эта же жизнь.