Сорок четыре килограмма

Его отъезд разделил мир до и после. Его отъезд был самым важным, что могло произойти в эту зиму, в последующие – тоже. Он победил. Он сделал то, что должен был. Он спас ее. Ей не о чем было жалеть. Семь дней рождественских праздников она убеждала себя в этой нехитрой истине. Семь дней – пока бог создавал землю, растения и животных – Куроко сидела в темноте собственной комнаты, рисуя невидимый маршрут Киеши из теплой окруженной морями Японии в далекую страну, где полгода зима, а остальное время – ожидание ее. Семь дней повторять снова и снова досадные слова – до тех пор, пока в голове не застынет единым смыслом одна-единственная мысль, в обрамлении досадных мелочей, вычеркнуть которых не получится. Куроко сидела на полу, всматривалась в собственное отражение, все еще ощущая внутри себя биение его сердца, пыталась заплакать, но не могла. Она верила. Верила по-прежнему – но и не верила вовсе. - Я была его девушкой. Я была счастлива. Это его право и его выбор. Он спас меня. Я спасла его. Я ни о чем не жалею. Микроскопические вселенные внутри голубых глаз разрывались на части, сорок четыре килограмма сотрясала дрожь, свирепые волны отчаянья били ее по натянутым нервам, по сердцу, разделенному на две неравные половины, на обоих из которых было неровно записано «Киеши». - Я ни о чем не жалею, - говорила она, чтобы в очередной раз убедиться – лгунья из нее никудышная. И любовь всей его жизни получилась такой же никудышной. Она не доиграла, не досказала, не доработала – осталась на половине пути, в полшага от победы, в полмгновения до счастья. Киеши выиграл – проиграла она. И в отличие от него времени на реванш у нее уже не будет – да и не хотела она его. Семь дней, проведенных без мишуры, конфетной упаковки, шуршащих конфетти, смеха и музыки. Семь первых дней без Киеши. Семь первых дней нового одиночества – к которому теперь стоило привыкнуть. Она привыкла. На восьмой день все изменилось. Утром выпал снег, скрывший от нее и дорогу в аэропорт, где она потеряла свое счастье, и баскетбольную площадку, где она могла найти новое. На пороге ее дома стоял ее светоч – Кагами пришел не один, с ним был Аомине, они пришли проведать ее, выпить у нее чаю и заполнить пустоту внутри. - Дурочка Тецу, - сказал ей ее бывший свет, пока свет нынешний раскрывал нелепую коробку с подарком – конечно же, парой новых баскетбольных кроссовок. - Дурочка, - согласилась она – и улыбнулась. На белом покрывале снега перед ее окнами было неровными буквами написано ее имя. Она не знала и знала тех, кто мог оставить ей это послание – и без всяких призывов и советов, ее короткое славное имя сказало ей больше, чем могло бы. Она все поняла. Кагами и Аомине сидели молча, потому что даже свет должен иногда отступить перед тенью – чтобы не потерять тень навсегда, чтобы самому не погаснуть. *** У Аомине были теплые пальцы – Кагами впервые понял это, когда очередной его бросок рассек ему, Кагами, бровь. Аомине вытер кровь просто пальцами – бинтов или платка у них не было. Потом неровно неловко лизнул ссадину – как собака. На большого бездомного пса он и был похож, но не на добрую дворнягу, которая еще помнила и хозяев, и короткое счастливое свое домашнее пребывание, скорее на помесь волка, вечно голодный полукровка с настороженным взглядом. Кагами тогда не успел отреагировать – Аомине уже отталкивал его от себя, дескать, от ссадины не умирают. И он действительно не умер. Особенно после такого лечения… Потом он пришел вечером. Знал, что у Кагами нет огромной семьи – отец вечно в отъездах, мать осталась в Штатах, а тень – тоже почти как член семьи – тень только что потеряла свое счастье. Пришел – пришлось впустить, Рождество, как-никак. А он остался, и даже не попытался уйти, хотя бы потому что между ними – псом и волком – не было различий, кроме цвета шерсти и разреза глаз, одни и те же повадки, настроение, стиль игры, и даже женщина у них была одна. Кагами не знал, что так можно. Что из врагов и соперников можно стать почти друзьями – хотя, черт с ним, почти одним целым. Что можно сидеть напротив и не испытывать ненависти. И можно даже толкнуть его легонько, когда шутка особенно удалась – по-своему, легко, почти как друга. - Кагами, придурок, - тихо отзывается Аомине, и от звука его голоса внутри поднимается глубокая волна. Хочется слушать, что он скажет дальше – но слов больше не требуется. Аомине касается щеки, того самого места, куда когда-то попадал мячом – и попадает снова. Губами. - Что ты… - пытается возразить ему Кагами, Аомине останавливает его, буря, которую когда-то нежно погасили сорок четыре килограмма, пробуждается снова, но Тецу к ней не имеет уже никакого отношения. Он целует его осторожно и быстро, как бы готовясь увернуться от удара – удара, впрочем, не последует, он об этом знает. Потом целует снова – резко и неаккуратно – переходя на свои волчьи мотивы, он быстрый, грубый, настоящий, живой – таким хочет казаться ему и Кагами. Остается только молча следовать по тому пути, что проложен до него и не для него – на конце него пылает солнце, раскаленное облако небесных субстанций, такое солнце нужно Куроко, чтобы ее тень стала отчетливой и не исчезла даже в полдень. Кагами чувствует это, Кагами больше не хочет проигрывать. Аомине переворачивает его спиной – неловко касается тела, такого же, как у него самого. Он не смущен – он знает, что хотел этого последние полгода, сначала неотчетливо, потом ясней, теперь он уверен – путь к Кагами – полная ошибка, грубая и некрасивая, то, о чем он после будет жалеть, а возможно и презирать, но над ним это сейчас не имеет уже никакой власти. Это тело – слепок с его собственного. Это сердце – больше, чем у него. Это солнце. Солнце Тецу. Аомине растит его и для нее тоже. Он врывается в раскаленный разум, касаясь его изнутри. Пальцы у него теплые – Кагами может убедиться в этом снова. На часах половина первого, рождество уже наступило, а подарки лежат на полу, они пришли в срок и по назначению. Завтра они пойдут спасать Тецу от вселенской боли. А сегодня – спасут самих себя. Аомине делает Кагами одновременно больно и хорошо во второй раз в жизни. Кагами не знал, что так можно. Теперь знает – и никогда уже не забудет об этом. Срываясь со стона на рык – он тоже перестает быть голодным бездомным псом – внутри него гамма смытых чувств, похоть, желание, боль, ненависть, страсть, тоска – но нет пустоты. И не будет уже.