Сорок четыре килограмма

У Кагами дома жарко, невыносимо жарко и пахнет потом, свежим карри, освежителем воздуха. Как и должно пахнуть. Это дом парня. Аомине водит носом, переворачиваясь на спину, ему дурно, душно, плохо – пока Кагами не вернется из ванной, нужно одеться и уйти, уйти и одеться. Он знает про ее решение, он не принял его, ему нужно успеть увидеть ее глаза, пока не стало слишком поздно, слишком рано, слишком. Он устало поднимает взгляд, пальцы хватают горячий расплавленный воздух, падают… У Аомине нет сил. Он стал слабым – а может, он был таким всегда. Да, скорее всего, он был таким всегда. Он любит Тецу. Черт возьми, они оба ее любят – но Кагами никогда не падал так низко, как он сам – и дело не в том, что он трахал любимого человека без согласия, без разрешения, без прав на то – Кагами никогда не позволял даже взгляду пасть на светлый облик своей тени, без игр, без лжи. Кагами большой и добрый, у него чистые руки, а еще он приехал из страны, где по-прежнему на Рождество вешают носки у камина и верят в бога, каким бы он не был. Кагами другой. Кагами любит Тецу. Аомине знает – он верит в то, что все на свете любят Тецу – и все любят ее больше, сильнее, лучше, чем он сам. Он знает, у самой Тецу есть целый мир, чтобы нести за ней ее цветы, купаться в лучах ее света – и этот мир Аомине давным-давно уступил всем, кому мог, лишь бы заслужить прощения у самого себя. Но сейчас он тут, на мокром от пота футоне, тянет пальцы к пыльной лампочке на потолке, слышит биение собственного сердца и пытается уйти отсюда. Кагами не заслужил, не заслужил… - Чертов придурок, - говорит он. – Тусклый. Мазила. Слабак! Он ругается, но выходит невыносимо слабо – тускло, прозрачно, как будто бы звуки потеряли силу звучать в темноте чужого дома, куда он пришел, проник, ворвался без согласия, без разрешения. Внутри у Аомине мятая пампасная трава, пролитое молоко, немного брошенных в корзину и мимо мячей – ничего из того, что он любит, что он должен любить. Мужчина не может тратить свое время зря – но у Аомине счет времени идет в другую сторону, от темной жаркой квартиры Кагами в ту сторону, где Тецу отдается ему на влажных половицах, сама по собственному желанию, с любовью, с желанием зачать его детей – как оно и должно было быть. Аомине верит в то, что у него могло было быть светлое будущее, если бы он не ошибся – эта вера давала ему силы поднимать и бросать мяч, опускать и бросать руки. Он любит Куроко – но любит и Кагами, а теперь уже и не в силах понять, кого любить сильней. Кагами выходит полчаса спустя, кивает понимающе – слегка качая головой. На его лице испарина – капельки пота, нестертая влага. Аомине чертыхается, глядя на него – красивый, красивый даже на его, мужчины, взгляд. - Я не ушел, - замечает он между делом. – Нужно сходить к Тецу. - Ага, - рассеянно говорит Кагами. Он снимает полотенце и ходит голышом, как будто Аомине и нет ни тут, ни вообще. Он прав – Аомине уже нет. Глаза накрывает пелена, в горле комок, невозможно сделать вздох или закричать. Аомине вспоминает те дни, когда в его жизни были только мама и Сацуки. Он скучает по ним – и счастлив, что они никогда больше не вернутся. - Сходим к Тецу вместе? – предлагает он, сам не зная почему. – И надень трусы, ублюдок… - Зачем? – Кагами пожимает плечами – отвечает сразу на обе фразы. – Жарко… Будешь пить? Они пьют газировку из одной банки, Кагами сидит рядом, чертыхается на уже мокрый футон – Аомине трогает его спину рассеянно одной ладонью. Ему уже не больно. Ему хорошо. - Она, правда, уедет? – спрашивает он. - А тебе, правда, не все равно? – в тон ему отвечает Кагами. Он наклоняется чуть ниже и закрывает глаза. Аомине должен почувствовать близость душ, столкновение интересов и прочую чушь – философы и писатели разберутся, сам Кагами не чувствует уже ничего, у него внутри пусто, пусто – придурок должен понять это – пусто с того самого дня, как Аомине признал его, сказал, что он лучший. «Я и есть лучший, - говорят его глаза, - Признай меня еще раз» Они молчат, потому что жарко даже говорить, даже дышать. Газировка падает на невыносимо горячий пол. Тецу в темной своей комнате прощается с Мидоримой и Акаши. Она больше никогда не станет тенью ни Аомине, ни Кагами – она перестала быть тенью вообще. - Я люблю Тецу, - вырывается у Аомине. - Я тоже, - спокойно признает это Кагами. Липкая лужица под пальцами Кагами застывает – пена оседает на пальце – Аомине хочется облизать их, может, тогда он остынет, может, тогда к нему придется прозрение, признание, верность идеалам и прочая чушь?.. Тецу бы разобралась лучше него, она умная, светлая, красивая – Сацуки бы помогла ему, но Сацуки далеко, дальше, чем кто-либо, чем когда-либо… - Я отпустил ее, - говорит ему Кагами, когда поцелуй прерывается на мгновение. – Ты тоже отпусти. Она простила. Они остаются вдвоем – наедине – темнота смыкается над их головами, оставляя только светлый ореол от пыльной лампочки. В комнате темно, по-прежнему пахнет потом, освежителем и свежим карри. Это дом парня. Дом Кагами. - Ты лучший, - признает его Аомине снова. При свете, падающем из окон, Кагами кажется отлитым из куска бронзы, невыносимо цельным, правильным, красивым. Аомине проводит ладонью по гладкой груди – каменные мышцы единственного соперника отзываются болью, как эхом. Он проиграл ему – до лета у него нет права говорить иначе, но летом он снова выиграет, и тогда Кагами должен будет признать его самого. Признание в силе – как признание в любви. Аомине хочется услышать это. - Сходим к Тецу… - просит он еще раз. – Вместе. - Хорошо, - соглашается сонный Кагами. – Хорошо.