Сорок четыре килограмма

Когда письмо упало в почтовый ящик – Ханамия посмотрел на нее чуть внимательней, чем обычно, потом усмехнулся и легонько щелкнул ее по носу. Ласковый. Тецу поправила шапку, показала ему язык, потуже подтянула его шарф. Они скоро уедут отсюда к самому важному для них обоих человеку в мире. Счастье есть, ничто не может его изменить. Или все-таки может – пальцы дрожат, комкая конверт – он летит на другой материк, но летит в никуда и ни к кому – конверт к самому лучшему принцу на свете, со сломанным коленом. А вслед за конвертом она отвезет ему и Ханамию. И саму себя. Непрошенных и нечаянных. И один бог ведает, примет их Киеши или отвергнет снова. Куроко смешно – она всегда была уверена в принятых решениях, но не сейчас и не сегодня. И завтра тоже – голова кружится, пальцы дрожат, внутри бьются стеклянные тарелки, звенит последний снег. Киеши был в ее жизни солнечным лучом – Ханамия же полная луна, он любит того, кого любит она – поэтому она полюбила и его самого, как женщина и мать. А еще ей хочется видеть их обоих счастливыми – и до ужаса хочется стать счастливой самой. Если можно. И можно – Ханамия легко гладит ее по волосам, потом снимает с себя рубашку – ему жарко. Куроко смотрит на него без стеснения и похоти – Ханамия гей, он говорил ей, а еще раньше она поняла сама, когда он бросил на них с Киеши нечаянный взгляд в том самом зале, где проиграл им обоим. Он гей и ему никто не поможет, он любит ее парня и ему никто не поможет, ему никто не поможет – и это правда, потому что в черно-белом их мире не приняты радужные цвета, их здесь ненавидят. И боятся. Куроко бы тоже бояться их – все-таки Ханамия из миллионов парней, мужчин и старцев выбрал ее парня, пусть и бывшего. Но ей нравится ее выбор, и она готова признать даже за ним право любить Киеши, как признает за ним право быть рядом с ней, стать ее не половиной даже – двумя третями. А еще она позволяет ему снимать рубашку. И принимать душ в ее доме. Они стали кем-то близким, куда ближе друзей или знакомых, немного дальше, правда, чем возлюбленные – наверное, это называется семьей, и Куроко нравится это слово. Ханамия ворчит и щелкает ее по носу снова, он добрый, хотя и злой – и тело у него красивое, гладкое. А еще ему одиноко – он наблюдал за тем, как она бросает конверт в ящик и прощал ей заранее то, что она возвращает себе своего принца. И – презирал свою слабость. *** Февраль кончился – зимний кубок был взят с боем, Куроко поправилась грамм на пятьсот, стала выше на сантиметр. Волосы струились по плечам – легкие кудри, так, сказала Момои, ей идет больше. Ответа все не было. Наступил март – они завершили учебный год, сдали экзамены. Ханамия подрался с каким-то хулиганом и неделю носил гипс, Куроко нарисовала на нем незабудки на память. Письмо не пришло. Апрель улыбался в светлые окна – погода прекрасная, они стали второгодками, появились новые члены клуба – Куроко покинула его под звуки фанфар, хотя они звучали нижнее и тише, тише, совсем тихо – звучали ли?.. Ханамия встречал ее по вечерам, чтобы побросать мячи в усыпанной лепестками парковой рощице. А долгожданной весточки не было. Куроко дернула крышку почтового ящика, усмехнулась сама над собой, потом подумав, поправила шарф и надела очки. Пока она плакала, Ханамия успел сбить ящик со штыря и вскрыть его полностью. Письмо, которого не существовала, разрешение от Киеши приехать к нему, его уверенность и тепло – отсутствовали, не было их. Ханамия сгреб ее в охапку, приподнял над теплым уже асфальтом, потянул. Сел на лавку, усадил к себе на колени – туфли мягко соскользнули с ног и остались там, Куроко плакала, свернувшись в уютный клубок на коленях у уютного Ханамии – и ненавидела и себя, и его. Она была одинока, она задыхалась от одиночества. - Я хочу, чтобы он позвонил, - просто выдавила она из себя. – Или написал. Пару строк. Одно слово. Молчит. Разве так сложно? Слово? Она замолчала, наконец, слушая дыхание Ханамии – вспоминала все, что сделала Киеши – и все, что могла сделать, но так и не сделала. Воспоминания захлестывали ее с головой, в голову бил пряный запах ненависти к целому миру, слабость окутала ее и с силой ударила о тот самый теплый асфальт. Но вперед нее ударился Ханамия. Это вдруг стало ясно – и Куроко возненавидела себя еще сильней. - Прости меня… - она поцеловала сухие сжатые губы недодруга, - Прости, я забыла, я совсем забыла… Она замолчала. Слова: «Что ты тоже ждешь – и ждешь даже дольше меня» не шли с ее губ. Она остановилась. Ханамия выпустил ее. Он не желал ее. Единственный из всей ее истории, кто не любил ее, как женщину или как человека – он любил ее за то, что ее любил Киеши. И никак не для себя. - Пойдем домой, - сказал он, не уточняя, что это – дом для него. – Позвоним ему. Так будет лучше. Хьюге он тоже не писал. Айдо Рико – тоже. Позвоним ему. Если ты не сможешь, то я сам… - Я смогу, - выпалила она, не успев подумать о том, что хорошим нужно делиться. – Спасибо. Она пошла за ним, еле поспевая, держа его большую руку. Разгромленный почтовый ящик позади уныло звал к себе невидимые письма. Впереди стелилась долгая дорога. Наступил апрель – Киеши не ответил ни ему, ни ей. Киеши забыл их. Он вылечил свое колено – или исчез – или и не было его вообще. Куроко закрыла глаза, на ощупь нашла широкую ладонь Ханамии, слабо сжала своими пальцами его руку. Потом улыбнулась сама себя. Они – были. Когда она пришла домой, Ханамия снял рубашку и снова пошел в ее душ – потому что семья – понятие вечное, мама осторожно положила на ее столик новый конверт. Красивый почерк говорил о том, что пациент клиники выписан из нее две недели назад, но в свой временный дом не возвращался. Он не потерян, госпожа Куроко, может не волноваться, скорее всего, он даст о себе знать, но вот когда – этого неизвестный адресат знать не могла. Или не мог. Да и не хотел вовсе. Куроко почувствовала, как туфли снова падают на уже теплый пол – голова ощутила легкий удар. Ханамия успел поддержать ее – но последние мысли покинули ее сознание. Она вцепилась в его ладонь, слабо указывая на письмо. Почерк расплылся и полетел черно-белыми фигурками птиц в никуда.