Сорок четыре килограмма

День сменился ночью, ночь – днем. Куроко продолжала жить своей историей – Кисе продолжал приходить, а где-то там, на окраине миров, два ее героя продолжали свое большое приключение. И было еще одно продолжение. Был ее принц. Но об этом не следовало даже думать. Она пила с Кисе остывший чай, готовилась к тестам, читала анатомию. В последнее время ей начала нравиться медицина. Кто знает – может, потому что, раскрывая тайны собственных тела и души, она лучше постигала саму себя, а может, и потому, что, если бы в родном городе кто-то мог излечить дважды сломанное колено и разбитое впопыхах сердце, ее принц бы не покинул ни Японию, ни ее сказку?.. Куроко хранила молчание, перебирая яркие страницы атласа человеческого тела. Кисе болтал – и презирал самого себя за слабость. Она писала письма – длинные для Киеши, короткие для Ханамии. Тот интересовался, здорова ли она, ест ли вдоволь, высыпается ли. Он ее друг – даже ближе, чем Кагами сейчас – потому что Кагами влюблен и, слава богу, не в нее. Просто так иногда случается – кто-то, кто близок нам, находит того, кто становится чуть ближе – в этом божья милость и его же проклятье. Это закон. - Не грусти, Куроко-чии, - иногда пытался сказать ей Кисе, исполненный нежностью и теплотой ко всем ее сорока четырем килограммам, простившим и предательство, и любовь. Он приоткрывал уста, садился чуть ближе – и промахивался, потому что говорить, что все в порядке, и она обязательно будет счастлива, он права не имел. Он потерял это право миллион лет назад – ни тогда, на влажном полу, а тогда, когда она падала в темную воду, а он не спас ее. И Кисе это знал, чувствовал это куда лучше кого-либо другого – и потому просто продолжал приходить к ней, пить чай, молчать. Он ее любил. Любил куда сильнее, чем сам мог себе представить. Но в отличие от Аомине, который любил любить куда больше, чем Куроко, или от Мидоримы, который умел проигрывать куда лучше любого из них, признать свое поражение не имел возможностей. И только мягкое ее разрешение оставаться рядом с ней все еще оставляло его на плаву. Потому что если Тецу простила – она простила по-настоящему. А значит, можно надеяться дальше. *** А еще Кисе умел ждать. И дожидаться. Поэтому в начале осени, когда Ханамия и Мурасакибара уехали – он понял, что дождался. Так иногда бывает – первое дуновение приближающегося холода в теплом воздухе, и ты чувствуешь – дать бой нужно сейчас и сегодня, потому что потом – поражение. Он выбрал бой. Он выбрал одиночный. И взял с собой Тецу – больше ему с собой брать было некого. - Это будет так… - говорил он сам с собой. – Маленький ресторан в крохотном районе, где никто никогда не бывает. Мы ужинаем вдвоем. Пьем красное полусладкое. Горят свечи. Вокруг много живых цветов – последних летних цветов. Мы пьем во славу им. - Или нет, - вдруг вырывалось у него. – Это будет море. Осеннее побережье прекрасно, жаль никто из поэтов никогда не воспевал его красоту – море, подернутое первым холодом. Мы гуляем по влажному еще песку и говорим о будущем. О ее. О моем. И после – о нашем. - А может, - находил он. – Это будет просто беседа в чате, в ночном чате. Под вымышленными никами и именами. Мы оба узнаем их – но не говорим об этом. Иллюзия скрытности. Тишина за тремя точками в конце. Влажный слог ее нечаянных слов. Встреча. Он говорил – и сам себе не верил, что, наконец, дождался. Куроко бы посмеялась, если увидела его сейчас – накрывающего стол, пусть и не в ресторане – а у себя дома, зажигающего свечи. Красное полусладкое ему не продали, он заменил его вкусным обедом, приготовленным собственноручно. Приглушенный свет – осенние закаты самые красивые, первое золото листьев падает на порог – обметать дорожку от них – дурной тон, Кисе помнил. Все было готово, чтобы дать бой, и, видят боги всех миров, он был готов его дать. И – промахнулся. Куроко пила и ела с аппетитом, слушала музыку, любовалась свечами – но волшебства не происходило. Она сидела рядом, но была далека, она прижималась к нему плечом – но не смущалась, она любила его – но как друга. И это невозможно было не почувствовать или простить. - Знаешь… Можем поехать на море, - тихо сказал он. – Будем гулять и разговаривать под шум волн. Или найдем крохотный ресторанчик, в который никто не ходит. Можем просто посидеть в анонимном чате ночью. Давай… Это будет несложно – попробовать снова. У нас получится… Куроко-чии, получится… На полуслове его слова застыли на губах – и остались там. Он застыл, не в силах продолжить, чувствуя только собственное бессилие и ненависть к самому себе. Последний бой был дан – но героем он не стал. И вдруг Кисе понял – ясно и отчетливо – он и не был ее героем никогда раньше. Он всегда был только второстепенным персонажем. Каким-нибудь безликим и молчаливым. И никакой ресторанчик на двоих или даже осеннее море не смогли бы никогда изменить это. Он заплакал. Задрожал всем телом и заплакал. Мужчины не плачут, как сказал бы его отец или тот же Аомине. Но от бессилия и отчаянья на ум приходят только слезы. Это почти закон. Почти правило. Куроко смотрела, как сжался в комок ее друг, поставила бокал на столик, откинула волосы, ниспадающие ей на глаза назад. Задумалась. Она не испытывала к Кисе жалости – слишком сильно уважала в нем мужчину – но его отчаянье причинило ей самой боль изнутри, как будто она нечаянно ударила ребенка или сорвала цветок. Она застыла, удивленная и ошарашенная – и всем телом потянулась к нему, прижалась жадно и горячо, застывая, подобно жидкому серебру в одному только богу понятной форме. - Я люблю тебя, - сказал он. – Прости… Я слишком сильно люблю тебя, чтобы запретить самому себе быть рядом. Все могло… Все должно было быть иначе. Я должен был найти способ. Я должен был. Прости… Куроко обнимала его, ошарашенная и испуганная, укачивая, как младенца, слушала, не перебивая, распутывая волосы на лбу, гладила мокрые щеки и вытирала его слезы о собственные рукава. Она впервые ясно и четко осознавала свою принадлежность к роду женскому – впервые была счастлива от этого. - Я не смогу, - сказала она тихо, когда Кисе затих, поглощенный собственным отчаяньем. – Я не смогу, Кисе-кун. Я бы попробовала… Но я не хочу. Я слишком сильно люблю тебя, чтобы марать этим подобием отношений. Она поцеловала влажные щеки и улыбнулась ему – мягко, как мама. Когда старшая сестра Кисе вернулась домой, она нашла его спящим на коленях у спящей Куроко. Они улыбались во сне. Ему снилось море, прозрачные голубые цветы, светловолосые девушки, бросающие в корзины не мячи – солнце. Куроко же не снилось ничего.