Сорок четыре килограмма

А искать можно было еще и еще – пока ноги несли, а голова светлела от запаха американского фаст-фуда, красоты городских пейзажей. Мурасакибара и Ханамия никогда бы не подружились – не стали они друзьями и теперь, потому что чудес на свете не может быть по определению, если, конечно, не считать голубоглазое чудо в сорок четыре – или уже больше – килограмм. Они спали в одной комнате, ели за одним столом, иногда говорили о чем-нибудь. Но никогда и никак не могли объединиться по-настоящему – цели были разными. Мурасакибара искал Киеши, потому что отчаялся. Потому что собственное горе достигло апогея – и он хотел полной катастрофы, чтобы отболеть раз и навсегда. Он знал – догадывался – между ним и его главной мечтой лежит вечность, но, кто знает, вдруг эта вечность превратится в одно-единственное лето, путешествие по незнакомой стране в поисках незнакомого героя. Эгоист по природе своей, он прощал себя заранее и ненавидел тоже – но светлые волосы ниже плеч и чуть низкий от криков на последних играх голос заставляли его идти вперед. Он хотел вернуть Куроко ее сказку – и этим найти сказку и для себя. Он был в отчаянье. И был счастлив впервые за долгое время. Ханамия искал Киеши, потому что был в отчаянье. Но отчаянье его было иного толка – просто из них двоих только он смог признать и простить себе свои же чувства, теперь он даже гордился ими. Он тоже думал о Куроко, много и жадно, но для него она стала его духовной половиной и любимым по-настоящему человеком, не больше. Он искал Киеши и для Куроко – но для самого себя в первую очередь. Эгоист по необходимости – он честно признавался в этом, оставляя позади себя и звуки крохотных госпиталей, где лечился любимый человек, и запахи ночных дорог, на которых они искали его. Поиски продолжились до середины июля – Куроко писала Ханамие в письмах, что примирилась с Кисе и начала учить французский. Она в отличие от тех твоих полу-принцев не впадала в отчаянье – она просто отпустила всех троих, мудро, по-женски, но осознать это ни у кого пока не было сил. Куроко ждала тоже. Это она умела лучше других. *** Невысокая американка с красивой грудью подрабатывала медсестрой в крошечном санатории на юге страны. Она знала Киеши и болтала с ним на ломаном японском – учила его в колледже. Когда Киеши уехал, а через сутки за ним приехали двое других японцев, она приняла этот странный факт как знак судьбы. Мурасакибара в ту ночь спал на ее продавленном диване, Ханамия – в ее собственной спальне. А на утро она пришла к ним после ночного дежурства и привела к ним ту, кто могла знать о планах Киеши. «Та», то есть Алекс была тренером и рекомендовала Киеши в свое время и маршрут, и исчезновение. Она была проклятьем во плоти – и спасением тоже. - Я с вами, детки, цацкаться не собираюсь, - заявляла она. Потом умолкла, открывая перед ними дверь своей машины. – Киеши сейчас далеко, если у него есть хоть капелька сомнений или ума. Она говорила спокойно, как говорят обычно взрослые люди – Ханамия говорил с ней о чем-то, Мурасакибара молчал. Он ей приглянулся, как приглянулся бы любой другой сильный игрок хорошему тренеру. Яичницу она пожарила быстро, чистые простыни нашлись в шкафу. - Почему я? – спросил он, когда Алекс стягивала с себя кофточку, и влажные от ночного воздуха шорты. – Ханамия… Не прочь… Он… - Да не заикайся ты, - хмыкнула она в ответ. – Согрею тебя, японец в два метра. Она смеялась не тепло и ничем не напоминала его единственную девушку – она была взрослая, пахло от нее не чистым телом, а чужим косметическим запахом, грудь была больше, а еще она не прятала руками свою наготу – и он, Мурасакибара, был у нее далеко не первым и не последним мужчиной, он это понял. Но было в Алекс что-то, чего ему так не хватало все это время, не то ее уверенность, не то просто забота – и потому, когда на следующий день Ханамия поехал обследовать очередной городок, Мурасакибара с ним не поехал. Солгал, как ребенок, сославшись на простуду – а у Ханамии хватило такта сделать вид, что он верит. Попрощавшись с ним на выходные, Мурасакибара закрыл дверь и вернулся в еще теплую постель. Алекс лежала на спине с голой грудью и пускала клубочки дыма в потолок. Она была безупречно красива. И – не была любимой для него. - А это даже лучше, - так сказала она. – Без любви отношения выходят чище и свежее. Любовь заставляет их меняться – и не всегда эти перемены к лучшему. Она по-ребячески хлебнула колы из банки и засмеялась. Недобро засмеялась так – как будто приступ резкой боли пронзил ее изнутри. Вспомнила. И теперь Мурасакибаре оставалось только снова идти по своему следу – и поражаться, насколько сильно Алекс непохожа на Тецу – и насколько сильно похожа. - Он не готов был отпустить ее… - тихо признавалась она все выходные. – Но я помогла ему. Не так… как тебе. Помогла. Сломанное колено не будет так пружинить. Но оно поможет ему идти дальше. Он по-прежнему «Железное сердце». А она – «Тень». Она… Какая она? Ты ведь тоже любишь ее? - Люблю, - кивал он. – Какая?.. Да… Обычная. Необыкновенно обычная. И расслабленный, сытый, подчиненный течению времени и собственному желанию, Мурасакибара рассказывал Алекс все то, что она хотела услышать, и то, что знать она не желала никогда. Рассказывал, прерываясь лишь на секс и сон, и только во вторник утром вспомнил – выходные прошли. Время закончилось. - Будешь в Штатах, позвони, - сказала она ему на прощание, хотя прекрасно знала – звонить он не будет. - Будешь в Японии, приходи поболеть за меня, - просил он, зная, что болеть она будет за Кагами. Они попрощались – единственная встреча согрела обоих, оставляя непреодолимое чувство пустоты после того, что было. Оставленный в темноте Ханамия в это время открывал заветную дверь очередной палаты, зажигал свет – и разочаровывался в очередной раз. Спящий Киеши показался ему спокойным и осунувшимся – как и должен выглядеть человек после лечения. Оставалось только сесть рядом и ждать. Ханамия научился ждать у Куроко.