Холод

Послевкусие может быть разным. Послевкусие от лицезрения кого-либо или чего-либо - застывший образ перед глазами. Послевкусие от действия - ощущение, будто ты продолжаешь его совершать. Послевкусие от музыки - ты все еще на той волне. Послевкусие в чистом виде - когда на губах вкус, а в то ли носу, то ли уже мыслях - аромат. Но есть еще один вид послевкусия. В силу неумения слушать себя и свое сердце забытый. Послевкусие от человека. Послевкусие от человека не содержит прямого образа, аромата или вкуса. Все было бы тогда очень просто в человеческих отношениях. Человек оставляет после себя тонкие нити, практически невидимые душой. И только если душа твоя страдает и падает, ты в силах найти после важного для тебя человека драгоценный шлейф. Послевкусие похоже на тонкую ткань разных цветов - в зависимости от человека. Ткань эта разной толщины и протяженности, но иногда настолько большая, что в нее можно - и так нужно - укутаться. Рената скрестила руки, положив ладони на плечи, и повернулась к окну. Ей так не хватало защиты: от времени, которое продолжало гнать ее по лесам реальности, от чужих взглядов, которые то и дело откусывали от нее энергию - нагло, без спроса, от молчания, в которое она не любила уходить, но приходилось - а с кем говорить?, от пустой болтовни незнакомцев, в которую обязательно влезешь и будешь думать-думать-думать - и зачем, кто знает? В ее сжатом до тонкой нити нутра целый день что-то звенело, тихо колыхалось, слегка приятно, но все же навязчиво. И точно не от того, что сейчас. Тогда точно от того, что было. Будущее ее не так интересовало, как прошлое. Прошлое всегда было рядом, и в нем можно было - наряду с волшебным вином и оперным снегом - утонуть. Рената опустила взгляд: она наконец-то призналась себе в тоске. К Земфире не подходили обычные, земные понятия, это она знала всегда. Аксиома. Но приходилось подстраиваться под общество, выдумывая повелителей ветров, богинь и шаманов. И до сих пор казалось, что мысль сказанная есть ложь. Все слишком просто - говорить так. Говорить здесь не надо. Надо слушать свое сердце. И она прислушалась - благо, никто над душой не стоял, внимания не требовал, взглядом не тер в ее теле дыру. И Земфиру она прекрасно чувствовала. Да, они изначально были на одной волне. Может, эта волна их и свела. В их совместной жизни было очень много слов, она вилась словесными завитками, особенно по ночам-вечерам, созданным специально для этого, но больше всего было обмена ощущениями и чувствами, даже не на уровне взглядов и жестов - опять же, слишком просто, а на уровне радиоканала любви. Она любила приглушенные цвета, не раздражающие глаз, мягкие ткани, в которых хотелось раствориться, музыкальные гармонии, когда все в мелодии так идеально, словно она спустилась с небес как награда за что-то. Как и Земфира. Прекрасная мелодия, наполненная теплым бархатом темного цвета. И цвет этот вмещал в себя остальные цвета. И не то чтобы ты это видишь, а знаешь - так и должно быть, это дано не каждому. Мягкий бархат убаюкивает, успокаивает страдающую душу, строит из себя бархатные города. Бархатные руки играют на бархатной гитаре, перебирая бархатные струны. Бархат, который нигде не купишь. Который стоит целого Господа, если бы тот решил продать себя - а вдруг и Там кризис? "Судя по тому, что творится у нас на литературной и музыкальной аренах...", - слегка улыбнулась Рената. И только гении рождаются ради справедливости. И не дай Бог, что это сбой в программе, нелепая случайность. Тогда и любовь случайна. А она точно знала, что любовь их - это то, что должно было случиться. То, что изменило многое в них. И, наверняка, еще изменит. Умирать она не собиралась. Человек состоит из событий, которые он совершил, совершает и будет совершать. Но не только из этого. Еще он состоит из послевкусия после себя: обрывков голоса, витка волос, взмаха руки, изгиба пальца и пера прикосновений. Она, конечно, не дала бы трогать себя кому попало, но, если бы ей предложили выбрать из миллиона прикосновений, она бы со стопроцентной точностью определила любимое прикосновение. И все потому, что оно не было простым взаимодействием тел - оно было гораздо большим: с криками о любви, тоской по ночам и нервным молчанием в трубку. Прикосновение бы звенело. Звенело бы так, как звенит у нее внутри. Казалось, что Земфиры в Ренате было больше, чем ее самой. И вот ходит по улицам изящная фигура, голова которой наполнена совсем не собой, а сердце так и норовит взорваться от любви не к себе - у других обычно оно страдает только по себе любимому. Каждая улыбка - о любви. Каждый взгляд - "а есть ли в вас любовь, человек шагающий?" И вот любовь заходит в отель, поднимается вверх и скрывается в номере. Устало вздыхает и переводит взгляд в окно, за которым птицы режут небесную гладь. Возможно, тоже в поиске любви - хотелось бы так думать. Хотелось бы думать, что гениев в этом хаосе гораздо больше, чем кажется. Хотелось бы верить, что людские души, как и раньше, продолжают учиться любить. Что есть идеал и что есть люди, которые стремятся к нему. Которые думают о собственной душе. Хотелось бы не страдать от того, что, возможно, все совсем не так. Хотелось бы любить свободно, а за навязывание платить черной монетой "Никогда больше". - Марта, что за пошлость? - Рената перелистнула страницу и покачала головой. - Тебе что, секс в прозе не нравится? - Да причем тут это? Я про стиль! - Стиль? - Марта обернулась, прекратив вычерчивание второй стрелки на веке. - Кому он нахрен нужен, этот твой стиль? Ты из какого века к нам пришла, милочка? - Как кому? Читателю. Ты что, не для него разве пишешь? - Для денег, Рената, - усмехнулась подруга. - Для денежек. Родных, любимых. Ну, и чтобы время свободное занять. Знаешь, не подумала бы, что мне понравится писать о всякой ерунде. Цензор все-таки внутри меня есть, и я как-никак не дура, но нет ничего лучше, чем сесть и написать то, от чего твоего бывшего учителя литературы стошнило бы. Бунт, что ли. Хрен его знает. Ощущение собственной важности? - Бессмысленный перевод бумаги, - Литвинова захлопнула книгу в лаковой обложке и бросила ее на стол. - Я не буду такое читать. - Тебя что, только на гениальное тянет? - Может, я просто не хочу мысли и чувства марать? Я очень бережно к себе отношусь. - Какая цаца, - Марта вернулась к макияжу. - Нет сейчас гениального, Рената. Бродский почил давно. Так что читай то, что есть. Морду попроще - и в масскульт. У него, кстати, чувства тоже есть. - Слава Богу, у меня есть тот самый Бродский, которого ты так не любишь. Я за ним как за каменной стеной, кстати. И слава Богу, что у меня есть свобода выбора. Последнее, что у меня осталось. - Ты была таким снобом? Или стала? Никак не въеду. - Я всего лишь избирательный человек, который разочаровался в тебе как авторе. Но я и не рассчитывала особо на что-то феерическое. С такой пошлой обложкой внутри не может быть ничего хорошего. - У тебя вот ну очень пошлая обложка. - Я не считаю ее пошлой. Мы по-разному понимаем данное слово. Пошлость - это безвкусица. - Что такого в обложке? Нормальная картинка. - Марта, где вкус? - Рената пожала плечом. - Ты вообще хоть знаешь, что от этого мира спасает только красота? - И что мне эта красота? У меня ты есть для красоты. - Обложка - верх безвкусицы. А я все еще надеюсь на чудо. - И? Это что-то меняет в наших отношениях? - Не делай меня врагом, - Рената достала из сумки другую книгу. - Я маленький человек, любящий лучшее. И за это меня многие уважают. И во мне же совсем нет злости. Ну, практически совсем. Я даже позлиться на тебя нормально не могу. - Маленький человек с огромными такими запросами. - У кого большие запросы, так это у тебя. Зачем тебе столько денег? Они что, на Страшном Суде тебя выручат? - Ах да, я забыла. Ты же любишь тратить все до копейки. Новая кровь, новая жизнь..., - Марта скорчила недовольную гримасу. - Сомнительная польза у твоей философии. - И что в этом плохого? Это моя философия, а не твоя. Философия, заделанная лично под меня. Я никому ее не навязываю. Просто делюсь, если интересуются. - Это расточительство. - Это жизненная позиция, - уже резче заявила Рената. - Если ты не знаешь, она у каждого есть. - А это, - Марта взяла свою книгу в руки, - моя. И знаешь, она приносит больше дохода и внимания, чем твои фильмы. Фильмы в никуда. - Мои фильмы делаются не потому, что мне приспичило снять что-то о ерунде, дабы заполнить свободное время. Причина совсем другая. И они не уходят в никуда. Я - это никуда? Я их смотрю, Марта. Я их люблю. Ну, не все, конечно. Многое бы изменила, но не суть. - Твоя жизнь - разговор лишь с самой собой. - Это неправда, - Литвинова отрицательно покачала головой. - Почему? - И даже если я разговариваю сама с собой, у меня много слушателей. - Иногда мне кажется, что я начинаю слышать твою мелодию, - Рената повернулась к нахмуренной Земфире. - И это не музыка, которую ты сочиняешь. Это что-то другое. Гораздо большее, потому что я считаю, что ты сама больше своих трудов. - И какая она? - Наслоение разных звуков, таких густых и емких, невероятно важных. С быстрым ритмом, потому что ты достаточно импульсивная... А еще я вижу твой цвет. - Да? - Темный, поглощающий в себя, укутывающий. Я долго над этим думаю. Над тобой всегда надо долго думать. - Значит, по твоей теории, у тебя тоже есть цвет. - Наверняка, есть. И текстура. Как у ткани. - Нет, ткань - это слишком по-швейному, - Земфира прошла несколько шагов, остановилась и опустила голову, задумавшись. Подняла взгляд и указала на Ренату пальцем: Ты, скорее, вещество! - Интересно это слышать от тебя. - Густое вещество. Красное. Темно-красное. Тягучее, капающее вниз медленно и изысканно. - Кровь. Изысканная кровь. Сворачивающая, - Рената закусила губу, раздумывая. - Возможно. - Время позднее, точнее уже раннее, - Земфира наклонила голову. - Ты идешь спать, мой единственный слушатель? А еще есть послевкусие счастья. Смертельное для человека послевкусие.