Холод

Темнота. Из тьмы человек приходит и в эту же тьму возвращается. Возвращается иным - он успел познать радость света. Свет заиграл в волосах, проник внутрь через нервы и сосуды, зародился в глазах - и вот ты уже не человек, а свеча. Стоит лишь посмотреть, прикоснуться, сказать пару слов - и ты зажег священным светом еще одну тень. Вдруг ты встречаешь такую же свечу, и все твои устремления замыкаются на желании сделать чужой огонь ярче, пусть даже самому предстоит погаснуть, но у той свечи обязательно должно быть пламя. Ты чувствуешь, что так заведено - шестьдесят шестым чувством. Человек отказывается отбирать свет и предлагает сгореть вместе. А после человечество просыпается от яркой вспышки. Но случается так, что ты теряешь того, с кем случился тот самый будоражащий планету взрыв. Ваши пути расходятся - неважно, по какой причине. Ты смотришь на себя в зеркало и не узнаешь: ты уже не тот, в тебе прочно засела будущая темнота. Она уже читается на твоем лице: взять хотя бы темные круги под глазами. Ты ведь точно знаешь, что они не от бессонницы и не от обилия работы. Это тот самый первобытный мрак, из которого мы все вышли. Стоит дать себе волю и сказать ему "да", как однажды проснешься тенью, и вряд ли тебя заметят даже самые близкие друзья. Еще больше ссутулятся плечи, одежда автоматически будет черного цвета, с лица пропадут яркие тона, тело станет невесомее ветра. Даже воздушный шарф будет тяготить, оказывая давление на исчезающие плечи. Тебе останется часами - до боли и слез - всматриваться в оранжевый столб изящного светильника, пытаясь найти в нем хотя бы каплю того - прежнего - света. Была бы твоя воля, все бы лампы в доме были включены, но слишком поздно, да и от вина голова совсем мягкая. Свет начинает бросаться в глаза пятнами: то ли от слетевшей под откос головы, то ли от слез. Начинает казаться, что это уже не лампа, а жидкая лава: еще чуть-чуть, и она прольется на худые - в цвете сумрака синие - колени. И возможно, что тот, кто наблюдает за тобой, запомнит все в точности и напишет с тебя картину: хрупкая ссутулившаяся женщина с рукой у лба, другая - у сердца (удерживает и спасает), а напротив - жерло вулкана с лампочкой внутри. Апельсиновый цвет приятно жалит глаза, полотно заполнено полутонами: как славно переходит оранж в синий, если бы только это смогли заметить все! Она останется в данной картине до конца существования Вселенной. Возможно, наконец-таки разберется в себе, простит тех, кого до конца простить так и не удалось, хотя она мягкая, она же старается. И сейчас она старается не двигаться: ее рисуют, там, наверху, или где-нибудь совсем рядом. Она пытается представить то, как выглядит со стороны, чем-то недовольна (она всегда недовольна, как-то она села так неудачно, больше на "брошенку" похожа, чем на женщину из искусства). Тяжело вздыхает и решает отпить из огромного бокала. Что будет с ней в жизни? А на картине? Или это одно и то же? Кто сможет дать ответ? Но она точно знает, что картина будет завершена; конечно, не за один сеанс. Ей еще не один вечер придется так сесть, выпить, представить все в деталях, до каждого оттенка, до каждой линии. Наверное, она в этом плане слишком придирчива. А если ей не понравится полотно? Как не может понравиться она самой себе? Нет, ну, бывали, конечно, случаи. Но сейчас все иначе - столько густой темноты, и она возле спасительной лампы. Оранжевый, синий, эти огромные - из древности - листья. Блики на бокале, - она отставит его в сторону, а то действительно примут за увлекающуюся алкоголем персону. Все должно быть идеально красиво. Как она любит. Это не фотография: щелкнул, и все. Тут миллионные мазки, игра со светом и тенью, местами надо даже обратной стороной кисти поработать. Картина ее сложна так же, как и она сама, как и то внутри, что она до сих пор разматывает. Она знает, что каждый труд должен быть оплачен. Чем она отплатит Тому? А чем она сможет отплатить? Ее же практически нет, - картина забрала ее, спрятала, завернула в себя. И теперь она где-нибудь на аукционе. Ее снова продают. Только на духовном уровне. У кого сильнее дух, тот и повесит заветную картину на стену. Будет разговаривать с ней, ждать не столько слов и смеха, а хотя бы поворота головы. Но она не в силах повернуться. "Простите, уважаемый, я замурована в вечности. Вы разве не видите?" Рената подошла к окну: огни, огни, огни... Вот бы один огонек зажигал только один человек. И ты бы примерно знал, сколько напротив тебя людских надежд и ожиданий. Сколько усилий и желания помочь. Попыталась сосчитать огни, но все так нелепо перетекали друг в друга, что бросила. Она наделила бы смыслом каждую искру, если бы знала, что это нужно. Искры не спасут. Теперь, когда с какой-то стати напротив ее дома гаснут разом все огни. То ли перебой в электричестве, то ли она так внезапно умерла. Оборачивается: лампа все так же светит. Живы. Она даже не заметила, как хаос проник в нее. Закурил, лег на постель. И не выгонишь теперь - так и будет раздражать ухмылочкой. Она любовалась тенями рук, тенями дыма, тенями влюбленных пар и их поцелуев - и даже не подозревала, что это колокольчики сквозь метель. Она стала жить в своих снах, причем в них заблудилась так же, как и в жизни. По совести, ей не хотелось строить из себя героиню драмы, а по желаниям, так и дай упасть в собственное страдание, почувствовать горечь момента, чистый эстетизм, в котором ни капли быта и пошлости. В ее душе постоянно происходила борьба между огромным желанием наслаждаться собой (как и приятными словами других - о ней) и желанием жить скромно, мягко и любить себя лишь за добрые дела. Она обожала добрые дела, только вот как найти их истинную мотивацию? Рената всегда была за теплоту и чувственность, за гармоничные отношения, спокойный уют, но как противиться горячей жажде страсти, приключений, ревности на грани разрыва? Зло тоже может быть красивым. Зло и притягивает к себе лишь этой красотой. Нет, она больше не натворит недоброго. Ведь говорит себе так каждый раз. Случится еще что-нибудь "не ее", и она опять это скажет. Она даже не знает, где сейчас Земфира. Какие ветра теребят ее волосы: теплые или ледяные, сладкие или соленые. Она, конечно, может предположить, разложить все по полочкам, руководствуясь логикой, но это все будет механически, а она презирала подобное. Если и мыслить, то только сердцем - отчаянный парадокс одиночества. Встать с ней рядом, почувствовать тепло ее плеча, уловить те же запахи. Незримо быть рядом, как и прежде, любоваться до потемнения в глазах. Проникнуть в ее голову, сжать пальцами ее сердце, почувствовать власть. Покрыть сердце тысячами поцелуев, прижать к щеке - бьющееся на износ, слегка горьковатое, до трепета родное. Шептать на ухо заклинания, смеяться, чтобы та мечтала, чтобы оборачивалась, чтобы всюду натыкалась на знаки о ней. И Рената прекрасно знала, что достигнет этого, что все у нее получится, что тоска сгложет обиду, и они вернутся. Да, она была уверена в этом без логики. Они не могли быть не вместе. Может, она по этой причине и выделывала эти самые "сумасбродные коленца". Хотела приняться за очередной рисунок, долго всматривалась в пустой лист и себя, но нутро молчало. Рената рисовала по воле бессознательного: так оно, можно сказать, прорывалось на свет. В задумчивости могла даже не заметить, как нарисовала совсем не то, что планировалось. Так рисунки ее копились. Еще один плюс: она боялась забыть свои сны и упования, поэтому часто прибегала к зарисовкам. И их могла понять лишь она сама. Вряд ли кто пытался расшифровать хотя бы сотую часть. А вот на технику обращали внимание: да, было лестно слышать, что вышло очень даже красиво и со стилем. Она пыталась стремиться к обществу (тому самому, простому) - таким образом проявлялась ее бесконечная доброта, не могущая существовать в узде. Ее тянуло к простому коллективу. Возможно, она не находила в друзьях простоты и глубины. Возможно, в них просто не было той силы, которой обладала она. Поэтому и влюбилась в Земфиру без памяти. Остров практически архетипической силы творца покорил раз и навсегда. Она спаслась. Унеслась мыслями к своим полубогам и кошкам, к зависшим в воздухе предметам, к оперному снегу. Вспомнила Машку и Мышку. Машка так не хотела расставаться, но Рената ее успокоила: они еще встретятся, и та поинтересуется жизнью Мышки. Марта так и не отошла после решающей сцены, была холодна, хотя и пыталась улыбаться и шутить. "Может, это и к лучшему", - повела плечом Рената. Она любила детей. Они казались ей истинными ведомыми, ангелами, заброшенными в этот мир жестокой рукой. Когда-то и она была таким ангелом, самым одиноким ангелом на планете. Неужели все дети настолько одиноки? "Что вы можете сказать о детстве?" - спрашивали ее в интервью. И она тут же припоминала кучу забавных историй, а в голове пульсировало "Беспросветное одиночество. Беспросветное одиночество..." Она говорила о земной жизни совсем не земными словами. Часто ловила себя на том, что не помнила, о чем этот бесконечный монолог. Обрывала сложную конструкцию на половине, махала рукой. Поэтому часто уговаривала себя выражаться как можно доступнее. Да, наверное, у нее особое мышление. Мысли скачут: хочется сказать все и сразу. Но ведь могут приписать еще большее безумие и, что самое страшное, не понять и не принять. Ее слова - сплошная конструктивность, и она бы всю жизнь одаривала тех, кто желает, советами. Только себе вот совет дать не могла, кроме как: "надо уменьшить долю алкоголя в жизни, он на внешность влияет не лучшим образом, в старости я не собираюсь быть алкоголичкой со стажем". Улыбалась и делала большой глоток любимого вина. Она обязательно прислушается к совету собственного разума, но только не сейчас - ее душа болеет, утро наступает шумом на пятки, скоро опять бежать.