Холод

Что делать, когда предали все? Сначала Земфира, горячо говорившая в очередную полночь "Я всегда буду с тобой. Я здесь для того, чтобы быть с тобой". После она сама - уехавшая от судьбы, можно сказать, исчезнувшая от судьбы, спрятавшаяся в любимом, но сыром городе, с человеком, от которого в горле горчит - или это всего лишь ангина? А теперь и дорогая, казалось бы, подруга - Сати. "Если бы я сказала тебе прямо, ты бы не согласилась. Пришлось врать", - оправдывалась та в трубку. "Если бы я не узнала, это так бы и осталось тайной?" - нарастающим тоном спросила Рената, сжимая в руке телефон. "Пойми, я хотела как лучше. Видимо, получилось как всегда. Дорогая, это не ложь. Это вынужденное действие. Иначе бы ты не пошла в этот чертов клуб. А что я должна была делать? Вы с Земфирой в одном городе, и тут я совершенно случайно узнаю, что у Земфиры появился подопечный, новый проект и что она будет в этот вечер в том клубе. Меня еще спросили: а Рената знает? И ты - с желанием развеяться, посидеть где-нибудь, музыки послушать. Отличный шанс свести вас вместе. Я же думала, что все закончится хорошо, что забудете вы про чертову вражду. Вы же созданы друг для друга - это невооруженным глазом видно. Родная моя, пожалуйста, не руби с плеча. Не отворачивайся ото всех. Впереди столько дел. Тебе нужны силы, поддержка..." - Сати с дрожью выдохнула, подбирая слова. "Кажется, каждый мой шаг уже заранее ошибочный. Я устала. Хочу побыть в одиночестве. Прости, Сати", - Рената сбросила вызов и положила айфон на стол. Что делать, когда предали все? И кто - следующий? Она силилась вспомнить, что же ей эта ситуация напоминает. Точно, чей-то рассказ. Она читала его в Париже. Рассказ французского автора. Там еще такой французский колорит, специфический - какой она любит. Кажется, это был Сартр. Да, он. Она не особо жаловала его прозу, но этот рассказ почему-то отчетливо врезался в память. А как не врезаться, если он полон веранд, ресторанчиков, французских улочек и отелей? Конечно, от некоторых интимных подробностей ее воротило - "Боже, как такое можно было написать? Писателя, интересно, не тошнило?" От рассказа несло соленой пеной ("внутренности морской звезды - Боже!"), сырой улицей ("я бы, наверное, не выдержала этой ужасной антисанитарии") и грязным бельем ("у них тогда не было средств, но все же - нельзя жить в такой грязи"), но это не помешало произведению остаться на полке в ее голове. Обычно то, что не хочешь запомнить, в памяти и остается: что за закон подлости? Видимо, рассказ и запомнился для того, чтобы всплыть сейчас, после неприятного казуса, в котором она оказалась даже не главным действующим лицом, а лишь игрушкой в чужих руках. Ей играли, а она и не подозревала. Составили план, толкнули Ренату - и та покатилась, как шарик, по желобкам, сбивая преграды, а вокруг все шло, бежало, ехало, как по маслу. Она катилась, катилась, и, повернувшись лишь на чуток (да хотя бы затем, чтобы в зеркало посмотреться, а она все-таки женщина), со всего размаха врезалась в бетонную стену. И кто она теперь? Что она теперь? Уж не кровавое ли пятно, на которое хлещет любимый оперный снег ("уже второй день идет, совсем обезумел")? Или уже красный сугроб у этой стены? А люди проходят мимо, у людей счастье и любовь, и никто не догадывается - здесь похоронена она, Рената, та самая, обезумевшая в конец от любви и творчества, часто не знавшая, как их друг от друга отличить. "Идите мимо. Вас ждет уютная и теплая постель. А я здесь побуду... А весной растаю". И вроде бы - что она должна была делать сейчас, по сценарию? Ходить из угла в угол, запустив пальцы в волосы, и восклицать "Да как же вы могли, собаки такие!"? А что, отключила бы телефон, забыла пароли и имена, вычеркнула бы половину записной книжки - что мелочиться, собственно? И стало бы легче. Наверное. Еще легче стало бы, если бы откопала в квартире початую бутылку спиртного (и неважно, какого) и оприходовала бы ее за вечер, разговаривая мысленно с безумным снегопадом. Тот бы отвечал, говорил о жизни и о любви. Она бы уснула у него на груди, а он бы продолжал шептать, что все хорошо будет, надо только потерпеть, "ты же сама говорила, что жизнь - это испытание, так выдержи его", "ах, какая же ты все-так глупенькая, Рената, совсем как в детстве - помнишь?", "помнишь, как мы любили смотреть друг на друга: каждую зимнюю ночь?" И она вспоминала, как была одинока в детстве, как тешила себя очередной историей, которые выдавала не за свои, часть из них была написана как раз в соавторстве со снежным вечером, под шорох мокрых перьев с низкого неба. И просыпалась. В страхе. Забыв, сколько же ей на самом деле лет и где она сейчас находится. Надеялась: это детство, детство. Квартира - родная. Мама - на дежурстве. А завтра - школа. Все хорошо. Закрывала лицо - мокрое? - ладонями. Как же ей хотелось вернуть ту чистоту и наивность. Вернуться хотя бы на час - Господи, дай мне хотя бы час! Она бы попросила прощения у всех, и не один раз. У бабушки. У многих. Ну, почему они снятся ей так редко? Вот оно, наказание - "Ты будешь страдать", говорила она себе в детстве, даже приказывала, скорее. И страдала. Иногда казалось - ежесекундно. Что ж... Память следовала за ней по пятам. "Память" - "пятам" - "пятно" (то, что на стене). Если бы не рисунки, эскизы, наброски - возможность не только зафиксировать нужное, но и отвлечься, она бы давно задохнулась от нахлынувших воспоминаний. Да вся ее квартира - сплошное воспоминание. Куда ни ткни - история: и у этого предмета, и у того. Она обожала вещи с историей: они хранили энергетику того времени, энергетику чужой любви (любви, из-за которой обязательно стрелялись или убивали себя - в порыве гнева, страсти, отчаянья). Некоторые служили оберегами. К оберегам она относилась с особым теплом - в этом мире (на этой планете) столько лжи, коварства и зависти, что необходимо как-то защищаться. Не ходить же в парандже и не жить же, как Сэлинджер. Затворничать и прятаться она не собиралась - наоборот, ей нравилось быть в центре общества; даже когда она была не в центре, этот центр автоматически переходил на нее. А энергия - она же не вечная. Поэтому хранила и никому не показывала (ну, разве что любимым людям) обереги, напоминая очень скрытную ведьму. Смеялась над собой, над своим брюзжанием и множеством магических - для нее - вещиц. Ее поведение можно было охарактеризовать фразой "Какая красивая штучка! Положу-ка я ее себе в шкатулочку!" Так часто делают маленькие дети. Ну, или сороки. Ну, или дети сорок. Квартира пополнялась, многое она - по щедрости души - дарила, вспоминая фразу очередного друга "Иногда мне кажется, что твоя квартира рухнет от всех этих побрякушек". "Эти побрякушки знаешь сколько стоят?" - прищуривалась она. "Но рухнет же..." - следовал ответ. И она отдавала. То, что была в силах отдать. Хотя все же иногда ловила себя на мысли "Ах, собаки! Специально говорят такое, чтобы что-то урвать! Хитрющие!" Она любила всех. Для друзей она была кем-то вроде любимой мамочки: "Рената - та, которая всегда поймет и выручит", "Что бы мы делали без нее?", "Она классная и совсем не безумная, вы просто ее не знаете", "Есть ли человек, который шутит лучше Ренаты?", - говорили о ней друзья и подруги. Поэтому каждый раз, когда кто-нибудь бросал, предавал, сплетничал, она сильно расстраивалась. Потому что никогда не давала повода. Ни единому. И вот тогда в нее вселялась матерящаяся торговка с рынка - и все округляли глаза: "Рената, откуда ты такие слова вообще знаешь?" Да, она умела постоять за себя. Держала оборону. И против нападок со стороны, и против людского невежества. А невежества было хоть отбавляй; например, истерики на площадке, срывы дат, требования баснословных гонораров. Люди - словно специально - рушили ее истинные представления о творческом процессе. "Некоторые просто очень нехорошие люди, а про талант и говорить нечего", - и она закрывала тему, дабы не получить дополнительных вопросов, в ответах на которые она бы стала критиковать все человечество, но "надо быть сдержаннее в высказываниях", "я не вру, я не скрываю, это вы все неправильно понимаете, я просто сдержанный человек". Не понимали всегда - вырывали из контекста, писали эти грязные статейки, которые она не читала хотя бы потому, что там ошибок куча. Иногда ей казалось, что в СМИ берут лишь безграмотных, что они и на свет появляются лишь для того, чтобы в СМИ прийти работать, а всю жизнь же учатся врать, вырывать слова из контекста и собирать сплетни. Наверняка, у них там соревнования, кто найдет лучший слух. Грязные статьи, грязные люди. Грязное белье, о котором, кстати, Сартр и писал, пусть и не в том контексте. Если и была чистота, то в детстве, или в небе, в этих хлопьях - да и то за городом, не в Москве. Она накинула осенний плащ - когда ей было плохо, она почему-то надевала именно его: огромный, до пят, сунула в карманы сигареты и телефон. Деньги? Нет, этот девственный вечер случится без денег. "Деньги, простите". Никто ее в таком неприметном наряде не узнает - надеялась. Да еще снег валил стеной: будет кто всматриваться в прохожего? Одно желание у всех - лишь бы до дома добежать, лишь бы в тепло постели, да побыстрее. А она Человек Наоборот (а может, все же Человек Истинный?; нет, скорее - Человек Любящий): выйдет из уютной квартиры в снежное безобразие, будет шататься по улицам всю ночь. Встанет на мосту, покурит - вспомнит то, что было; придумает то, что будет. Подставит лицо - простое, чистое, без макияжа - под расшвырянный с небес сугроб. Вовсю старается Зима. Сумасшедшая. Господи, как же не хватало фоновой музыки - скрипящего патефона! Древней, всеми забытой мелодии... И изображение - ну, почему тебя нельзя сделать черно-белым, будто на старой, с дефектами пленке? Она бы спускалась по ступеням, слегка шатаясь - под с позапрошлого века музыку, в черно-белом фильтре. А после кадр бы прервался - и вот она стоит на мосту, смотрит на ночное - подсвеченное небоскребами и магистралями - небо. Из-под длинного рукава виднеется хрупкое запястье с сигаретой, губы выпускают на волю струю еле заметного дыма. Сначала волосы, как всегда непослушные, колышутся на ветру, а после тяжелеют под гнетом мокрого снега. А по щекам катятся не слезы - слова растаявшего друга. Красный огонек летит в черную воду и исчезает под тихий всплеск. Фигура же, полы пальто которой неистово треплет вьюга, сует замерзшие руки в карманы и отходит от перил. Она продолжит свой путь. Она продолжает свой путь.