Воспоминания
3 августа 2015 г. в 20:12
Помню, когда отец сказал, что собирается организовать нам целый день на пляже, я повис на его шее и долго не мог прийти в себя от восторга. Мы редко выбирались к озеру всей семьёй, несмотря на близкое расположение того к нашему дому. Приходилось разве что ходить туда одному, когда особо никто не следил. У мамы перед глазами стояла иллюзия, что если меня нет в доме или во дворе — я гуляю в лесу. Что самое странное, она была не против этого, мол, со мной ничего не приключится. Зона заповедника, как никак.
А вот с отцом частенько приходилось объясняться.
В лесу, кстати, было ничуть не скучно. Обычно, вставая по утрам с кровати и топая к умывальнику, я долго размышлял, куда пойти сегодня: в лес или на озеро?
В лесу у меня была сооружена небольшая хижина: эдакий шалашик, только большой, и обустроен неплохо, ибо пень, расположившийся прямо посреди моего убежища, заменял порою и стол, и стул. Правда, помещался там только я один, поэтому, когда в гости приходили друзья из воскресной школы, мне приходилось уводить их к полю, так как я не хотел, чтобы его ненароком сломали. Я слишком ценил свой шалаш и даже думал, что однажды он спасёт мне жизнь.
Все-таки я был очень наивным ребёнком.
А вот на озере мне было где разгуляться. Хотя тогда плавать я не очень умел, моим любимым занятием была ловля мальков. Они плавали стайками на берегу Оаксайд-лейк, где воды мне было чуть выше, чем по пояс; я любил гоняться за этими мелкими рыбёшками, а уж поймать одну из них для меня было великим достижением. В прочем, все равно приходилось их отпускать. Мой отец не был большим фанатом рыбалки, а убивать мальков просто так мне не хотелось.
Когда мне было десять, я оставил это бесполезное занятие и переключился на строительство замков из песка. С каждым разом мои песочные здания становились все больше, выше, со временем превращались в целые королевства. Потом я додумался протащить на пляж своих деревянных солдатиков и играл с ними в «осаду государства». Если честно, солдатиками эти брусочки назвать трудно, скорее, это были человеческие фигурки в разных позах, и принадлежали они моей прабабушке Фриде, которая была художницей. У нас в доме на чердаке валялись её рисунки… Одни из первых, до того, как она сошла с ума. Когда её заперли в психиатрической больнице, она перестала использовать свои «манекены», чтобы рисовать людей, и отдала их своей приемной дочери Мэгги. Вместо них она начала рисовать одного высокого и очень тощего мужчину без лица. Часто она перечеркивала ему лицо и подписывала бумагу странными надписями: «он придёт», «тощий всех нас убьет», «нужно бежать» и тому подобное. В последний раз, когда мы с отцом навещали её, прабабушка Фрида в тайне от него вручила мне рисунок, по виду напомнивший мне каляки пятилетнего ребёнка. На нём была изображена семья из трёх человек на пикнике где-то в лесу. Мама и папа стояли, держась за руки, возле ребёнка, которого окружало большое красное пятно. Когда дома я показал этот рисунок отцу, он жутко разозлился и заявил, что больше ни за что не поедем к прабабушке. К слову, и не пришлось. Она умерла через неделю — перерезала себе запястья, когда проходила гидропроцедуры. Бабуля оставила прощальное письмо, но мне не удалось его прочитать. Я только подслушал разговор мамы с сестрой отца — Патрицией — и понял, что прабабушка была будто одержима демоном, или что-то вроде этого.
Мэгги была приёмной дочерью Фриды, которая вышла замуж за своего сводного брата Джеймса, впоследствии я не раз слышал упреки со стороны отца по поводу этого брака. Могу предположить, что это союз вызвал шок у остальных членов семьи, но Мэгги и Джеймс никого не слушали. В прочем, ничего противокровного здесь не было. Разве что все это было очень… необычно. Хотя я долго не мог понять, почему отец так насмехался над дедушкой.
Мэгги отдала фигурки своим детям — Чарли и Патриции, а также другу нашей семьи — Норману Хайс. Фигурок было целых сорок девять штук, однако Патриция решила отдать их в церковь, где был похоронен ещё один ее брат Уолтер, который умер ещё ребёнком. Я знал, что многие дети, не знавшие Уолтера при жизни, подносили ему разные игрушки на могилу. Отец тоже водил меня к нему, к моему дяде, когда мне было шесть. Чуть позже, когда я узнал, что произошло с Уолтером, я понял значение рисунка, подаренного мне прабабушкой.
Только не понял, почему на обратной стороне листа кривым подчерком было написано «Все моя вина».
Что касается моего отца, то он отдал все фигурки мне. Я часто носил их с собой в ту самую церковь. А иногда играл вместе с фигурками на могиле Уолтера. Мама, увидев меня однажды там, заплакала. Странно, она ведь даже не знала этого мальчика. В прочем, моя мать всегда была чересчур эмоциональна.
Как-то раз я решил сам отнести свои игрушки на могилу Уолтера. Это был небольшой паровозик, которого можно было разобрать по вагонам. Раньше я мог построить и вокзал из песка, рядом с берегом озёра, а станцию называл «морской». Однако в тот момент наивный ребёнок внутри меня яро желал поделиться своими вещами с другим ребёнком, пусть и давно умершим.
Знал ли я, что потом буду жалеть об этом?
Догадывался.
В ночь накануне рокового дня я спал на удивление крепко. Обычно в ожидании чего-то грандиозного я совершенно не мог уснуть, ворочался в кровати, считал прыгающих через забор овец, пытался сам себе рассказывать сказки, однако все без толку; в ту ночь мне удалось заснуть буквально через пару минут после того, как мама потушила свет.
Обычно я запоминаю сны. Я люблю рассказывать о своих снах матери. Она много раз мне говорила, что если снится кошмарный сон, нужно непременно с кем-нибудь поделиться, иначе он может повториться. А вот хорошие сны стоит держать в секрете. Последние месяцы перед тем днём я каждую ночь прибегал к родителям и шептал маме на ухо плохие сны. Они атаковали меня, будто стая волков напала на хромого зайца.
Каждую ночь мне снился лес и мой шалаш. Я сидел на коленях, не понимая, то ли снаружи, то ли внутри своего убежища — мир будто разделился на две части. У меня в руках был уголь, рядом был мой любимый пень, а на нём помятый, старый кусок бумаги, и кто-то, словно марионетка дергала за ниточки, заставлял рисовать на бумаге разные рисунки и надписи, которые я не раз замечал в комнате у прабабушки, когда навещал её в больнице.
Раньше я думал, что это бабуля пыталась со мной связаться. Мама любила всякие мистические штучки. Только теперь я в этом не уверен.
Было что-то такое в этом сне… пугающее. Я ощущал холодный воздух, ласкающий мою кожу на руках… Мои руки не были моими руками. Это были руки старого мужчины с длинными когтями, как у дикой кошки. Передо мной стоял кто-то, но я не мог понять, кто именно. На меня нападало оцепенение всякий раз, когда я пытался посмотреть вверх. Сон не отпускал меня из своих оков, пока я не дорисую то, что начал. А потом я просыпался в холодном поту и бежал к родителям.
Мама говорила, что я кричал во сне.
Тем утром я снова проснулся от кошмара, но на этот раз не побежал рассказывать о нём матери. Тот сон был… другой, не такой страшный. И был ли это вообще кошмар, или мне только показалось? Меня что-то останавливало, не давало и рта раскрыть при родителях. Мне пришлось молчать. ОН не разрешал мне говорить.
Мама готовила завтрак на кухне. Я знал, что она собирается приготовить много вкусностей для пляжа, чтобы хватило на всех. Больше всего мне хотелось кексов: моя мать готовила их просто божественно. Даже отец, который нечасто проявлял эмоции, улыбался до ушей, когда речь заходила об этих кексах.
Я помню, как сидел за кухонным столом и уплетал бекон за обе щёки, так, чтобы случайно не рассказать родителям о сне. Мне хотелось о нём рассказать, но я не мог. Или все-таки именно не хотел?
Я не знал.
Я запутался.
Мама сложила сдобу и сэндвичи в корзину для пикников, папа взял сумки с ковриками и игрушками, и мы втроём двинулись в сторону пляжа. Буквально за пару минут разложили вещи и сразу же бросились к воде.
Любимая игра нашей семьи? «Амазонский крокодил». Вернее, это была моя самая любимая водная игра, а вот насчёт родителей я не был так уверен: все же иногда, ради своего же спокойствия, им приходилось притвориться. Игра заключалась в том, что я, в роли крокодила, должен был незаметно подплыть к родителям и схватить и за ноги, пока они не убежали. Вроде, ничего опасного, но я ужасно любил щекотать маму, отчего она с характерным шлепком плюхалась в воду. Это было… весело.
Родители вышли на берег греться, а я решил ещё немного поплавать и половить мальков. Чуть позже я тоже вылез из воды и, накинув майку, побежал строить песочные замки. В тот день вместо игрушечных фигурок я взял с собой своего любимого плюшевого медведя, которого мне подарил на Рождество дедушка. Я решил построить ему трон и окружение, чтобы потом показать родителям. Не знаю, но в тот момент я задумался, а не стать ли мне в будущем строителем? Или тем, кто создаёт здания? В том возрасте я не знал многих слов. ОН помог мне узнать другое.
И не только слова, но и их физическое значение.
— Сынок, скоро будем обедать, — пропела моя мама. Когда она была сосредоточена на чем-то, то не замечала, как начинала петь. Папа как-то раз признался, что из-за этого он её и полюбил.
— Хорошо, мам.
Мне осталось собрать только пару красивых камней для украшения трона. Я решил пройтись вдоль берега, внимательно изучая его на наличие маленьких кругленьких чёрных камешков, и, пройдя метра четыре, обнаружил валяющийся в песке вагончик от моего паровозика, который я отнёс на могилу Уолтеру.
Я удивился, но подобрал фигурку и начал внимательно её изучать. А вдруг она не моя? Присмотревшись, я разглядел рисунок на дверце: кто-то выцарапал круг с крестом внутри.
Где-то я этот знак уже видел.
Сон.
Я прошел чуть дальше и нашёл ещё один вагончик, с тем же рисунком. Я шёл все дальше и дальше вдоль берега, внутри меня будто кто-то говорил: «иди, ищи, не останавливайся». Я практически не слышал голоса родителей, которые звали меня.
— Чарли!
— Сынок, ты где?
Подобрал ещё один вагончик. Я тем временем добрался до небольшой скалы и еле как переполз её, поцарапав себе все ноги, но тем не менее продолжил путь. Я должен был собрать все части паровозика.
— Чарли младший! Ты где?
— Чарли!
Подобрал следующий вагончик. Песок под ногами постепенно исчезал, уступая место мелкой зелёной травке, которая колола мои пятки. Но я продолжал идти. ОН мне так велел.
— Чарли!
— Сынок, милый, где ты?
Трава становилась все насыщенней, я уже далеко от пляжа, от озёра. В мгновение передо мной выросли сосны и берёзы, а я продолжал идти, потихоньку спускаясь с обрыва, ведущего в лес.
— Диана, где он?
— Я не знаю! Чарли! Чарли, сынок?
Мамин плач заставлял мою совесть метаться из стороны в сторону, но не мог противостоять ЕГО зову, ЕГО мольбе, ЕГО приказам. Я нашел последнюю частичку паровозика на большом камне на поляне. Сидя на траве и играя с игрушкой, я невольно начал вспоминать свой сон. ОН заглушал и мысли, но я отчаянно пытался сопротивляться.
Я ушёл с озёра в лес.
Как в сегодняшнем сне.
Я сижу на траве и играю с паровозиком.
Как в сегодняшнем сне.
Меня окутывает голубой туман. Мне холодно. Мне очень холодно.
Как в сегодняшнем сне.
За секунду вскакиваю, готовый бежать что есть сил из этого страшного места, но не могу. Ноги меня не слушаются, моё тело меня не слушается. Я словно оцепенел, ОН приказал мне стоять и не двигаться
Потому что я был нужен ЕМУ.
А потом я увидел щупальца.
Их было много: штук двадцать, не меньше, и все окружили меня, окутывая, обнимая, словно хотели успокоить и сказать, что все будет хорошо, но от них веяло холодом, страхом, от них хотелось убежать, они не внушали доверия.
Я не заметил свой собственный призыв о помощи.
И меня никто не услышал.
Кроме НЕГО.
ОН пытался убедить меня, что не причинит мне вреда, что мне нечего бояться, но я не верил ЕМУ. Я вспомнил прабабушку — неужели именно об этом демоне она говорила? Это из-за НЕГО она сошла с ума? А может, ОН что-то сделал с ней?
Я кричал, пока ЕГО щупальца не перекрыли мне рот и глаза, схватив при этом меня за горло. Они окончательно укутали меня в свои липкие чёрные сети, и тогда я смог разглядеть перед собой лишь тьму.
И не услышал, как надрывающийся голос отца звал меня.
Я не слышал ничего.
Кроме ЕГО голоса.