I need a hero

Аня Долбушина - хорошенькая девушка с полудетским лицом и россыпью веснушек на щеках, знающая пару нот на фортепьяно, прочно задвинутом в самый угол гостиной и смешно реагирующая, когда кто-то из гостей отца-финансиста в угоду Долбушину вдруг решает назвать ее вычурным «Анна Альбертовна». У Ани капризно изогнутые блеклые губы, подвижные тонкие руки с нежной персиковой кожей, вечно ломающиеся в суетливых жестах, и полная уверенность в своей неотразимости даже без льстивых и пустых комплиментов от братцев Тиллей или смешливых мальчишек на улице. И еще, конечно – живая безмолвная игрушка с тихим глухим голосом, глазами запуганного зверька и именем «Полина», тенью ходящая за младшей подругой. У Ани ярко выражена любовь к дорогим, красивым вещам - любовь слишком изменчивая, ветреная, не до конца понятная многим Аниным сверстницам, не то что учителям (впрочем, конечно, в их лицее учителя и не должны ничего понимать). У нее почти явственно видно какое-то отклонение в психике, но любой «коллега» Долбушина, не к месту заикнувшийся об этом в присутствии отца Ани, в их доме надолго не задерживается - и в этой жизни, впрочем, тоже. Девушка трагично заламывает тонкие руки и громко вздыхает, пряча от отца удовлетворенную полуулыбку, трогающую губы, когда в их форте в очередной раз «по счастливой случайности», как выражается Гай, образовывается вакантное место – потому что никто не имеет права клеветать на Анну Альбертовну, никто. О, из Анечки вышла бы отличная актриса, впрочем, может и выйдет еще – кто его знает. Но все-таки Ане Долбушиной невообразимо скучно – изо дня в день, из часа в час. Она подпирает щеку рукой и все три пары понедельника в лицее смотрит в окно на почти бесцветное небо над городом и на блекло светящиеся рекламные вывески на высотных зданиях, на чахлую больную мелкую листву на тонюсеньких березках и на серую траву внизу, под окнами. Девушка уже точно научилась определять, сколько ее вдохов-выдохов в пяти минутах, сколько – в десяти, и сколько – в часе. Ее не развлекают в полной мере ни шумные вечеринки и тусовки с такими же представителями «золотой молодежи», ни встречи фортов со сладким Белдо и грубым Тиллем, ни ранее казавшаяся «замечательной» ведьмарская база под Кубинкой. Аня проводит вечера за примеркой бесконечного ряда цветастых платьев и кофт, просмотром бессюжетных глупых комедий и пробой поиграть на «пианино», как выражается Андрей; тонкие руки с персиковой кожей неумело порхают по клавишам фортепиано, извлекая из инструмента отвратительные визгливые звуки, а потом рассержено хлопают тяжелой крышкой - в мире, где ее отец может купить ей все, девушку практически ничего и не держит. А уж какие-то клавишные – в самой меньшей мере, конечно. Девушке вдруг кажется, что было бы забавно, будь она кем-то из тех, против кого выступают люди ее отца, или люди балетного старичка, или – ха-ха! – самого Гая. Ане невероятно интересно, каково это: быть по ту сторону ведьмарских баррикад, каково это – пытаться увернуться от тяжелого арбалетного болта, от зыбкой белой дымки заклинания или от тяжелой ручки зонта – как это? что это? Вся проблема в том, Аня еще не умеет бояться своих желаний. ** Убивать нельзя, говорил обычно Ул – в болоте залипнешь. То есть вовсе не по тому, что нельзя ни при каких ситуациях лишать человека жизни, а потому что после этого можно навсегда стать рабом эльбов и остаться похороненным заживо в тусклом, грязно-сером задохнувшемся мирке. До Рины не сразу доходит смысл этих слов, ей кажется, что она ослышалась – девушка искренне улыбается во весь рот и смеется, переспрашивает Ула, а потом на редкость нелепо давится своим же смехом: нет, старший не шутит нисколечко. Хрип со свистом вырывается из Рининого горла, а в ушах непонятно откуда звенит до боли знакомый и омерзительно ехидный надтреснутый голос Гая: «Шестая заповедь как влитая сидит. Что же вы так запустили дочь-то, Альберт?..». У Рины ледяные руки в занозах, царапинах и синяках, украшенные ломкими желтоватыми ногтями и мозолями; хронический недосып с таким же хроническим надрывным кашлем, на который, впрочем, та плевать хотела – ходить может, и хорошо. Девчонка упряма, невероятно упряма и не может позволить себе выделяться из своего окружения и быть какой-то «особенной»; у нее - подъем в половине шестого, ледяной бодрящий душ, пара бутербродов всухомятку и – очередной нырок, запросто могший стать последним или почти последним. Рина старается вообще не думать о том, что может случиться: и, замерзнув, с пега свалиться может, и в болоте застрять, и шею свернуть, поскользнувшись где-нибудь на козырьке, и схлопотать между глаз арбалетный болт на выходе из болота – все возможно. Но больше всего Рина старается не думать о том, почему шныры не должны убивать. Весь их мирок, как потом понимает она – сплошная дорога боли, где плохо и отвратительно больно абсолютно всем. Рина мельком, незаметно смотрит на исцарапанные руки Кавалерии и ее словно картонные после нырка скулы, на синевато-желтые круги на запястьях Яры, на мешки под глазами Родиона и на прыгающие-пляшущие губы Алисы: это еще ничего, понимает она, то ли еще будет дальше. Рина пишет удивительные романтичные истории про графинь и герцогов, чтобы хоть как-то отвлечься от реальности, но никому не показывает – даже Сашке. Она истерично черкает ручкой по бумаге, выводя новые буквы и зачеркивая старые, неверные, а потом прячет все листы в рюкзак, а текстовые файлы с компьютера – в отдельную, надежно запароленную папку. Нет, не боится чужого прочтения – боится своего; каждый исписанный лист – отдельный день ее жизни. Рина ненавидит такое слово, как «прошлое». Отца она практически не видит, да и пытается себя уверить, что вовсе не хочет. Ей и без того нелегко – ночами в ее голове настойчиво звонит чей-то чужой телефон, зажатый в ее ледяной и почему-то влажной ладони, а на дисплее ярко высвечивается наименование абонента – «женушка». Девчонка просыпается в холодном поту, оттого что помнит лицо того берсерка, искаженного предсмертной болью и помнит руку, нажавшую на спусковой крючок убившего арбалета. Рина все помнит, помнит даже во сне. Рина кричит и почти силой заставляет себя не плакать. Она не успевает за всем этим миром, несущимся в тартарары, не успевает за всеми этими страшными людьми и за всей этой болью, выливающийся на нее как ушат ледяной воды – почти как тот самый душ в половине шестого. Засыпая ночью, она совсем не уверена, хочет ли дожить до утра.