I need a hero

Большому кораблю - большое плаванье!

Гамова сидит в кафе, поджав ноги, то и дело беспокойно оглядываясь на входную дверь, расположенную за ее правым плечом и все время посматривает на наручные часики на своем тонком белом запястье. На столике возле нее исходит прозрачным паром зеленый чай, по недоразумению налитый в фарфоровую кофейную чашечку (Евгения мысленно откладывает в чемоданчик памяти, что стоит отметить это упущение персонала в жалобной книге), стоит мисочка с кошачьей порцией греческого салата, имеющего, правда, с настоящим кулинарным произведением только общее название, и изысканный эклер, заказанный для спутника (хотя, по правде сказать, вообще непонятно, какой парень способен наестся такой крохотулиной – это, должно быть, что-то слишком мечтательное). Девушка нетерпеливо комкает в руках хлипкие бумажные салфетки, одну за другой, складывая из них белых журавликов и корабли, а потом обнаруживает в своей сумочке шариковую ручку и начинает от скуки что-то рисовать прямо на одном из журавликов, кажется, вот-вот готовом взлететь на своих белых бумажных крыльях. Иногда Евгения осторожно, чтобы не обжечься, пробует чай, лениво перемешивает тонкой вилочкой салат, накалывает крошечный помидор черри и, раздумав есть, снимает его о край мисочки, оставляя на сочной красной шкурке четыре отверстия – так, что тот в конце концов оказывается почти полностью истыкан. Она постоянно то смотрит в окно на тоскливые, белые, мокрые снежные хлопья, парящие в воздухе, то проверяет свой смартфон, не обнаруживает сообщений или пропущенных звонков и снова рисует на салфетке; под ее рукой вырастают диковинные цветы и девушка с кучерявыми волосами, руками-прутиками и бесконечно печальным лицом. Появление шныра, столь (признаться!) долгожданного, даже не заставляет ее вздрогнуть, хотя входная дверь кафе отчетливо и сердито хлопает о косяк, а в зал сразу врываются гам и запахи улицы, пегасни и реагентов, принесенных на тяжелых мальчишеских шнурованных ботинках. - Ты опоздал, - меланхолично и тихо замечает она, переменив позу на более комфортную и ненавязчиво подтолкнув к месту Рина тарелочку с эклером, за время ожидания не ставшего ни на йоту менее аппетитным. Тот смотрит непонимающе – на эклер, и раздраженно – на приветливо улыбающуюся уголками губ Евгению. Она неожиданно для себя вдруг замечает, что за эти полгода, что они не виделись, Рин успел еще больше обрасти непослушными русыми вихрами, обзавестись более крепкими плечами и где-то сильно ободрать лицо – что с его образом жизни, впрочем, неудивительно… Евгения чуть заметно вздрагивает, мысленно ругая себя за эти какие-то неправильные, лишние наблюдения и, в своей голове отрезвляюще ударив себя по щеке, выпрямляется и смотрит Рину в глаза. - Электричку от Копытово задержали на полчаса, - буркает он, падая на стул напротив девушки и сердито буравя взглядом стену чуть выше ее головы. Та понимающе пожимает плечами и задумчиво перемешивает вилкой салат, опустив глаза, хотя ей ли не знать, что если бы Рин очень хотел, мог бы и телепортировать – глядишь, кто-нибудь из шныров бы и прикрыл, если что – или воспользоваться маршруткой номер Н, или – долететь до Царевны Лебедь на Гавре, а оттуда уже доехать на метро. Пару минут они просто молчат – она складывает птиц из тонких хлипких салфеток, а он сидит с прикрытыми глазами, оттаивая после мороза на улице и выпуская пар; шныр шумно дышит, приоткрыв рот, очерченный тонкой упрямой линией губ с мелкими трещинками, а Евгения незаметно наблюдает за ним из-под опущенных ресниц. Потом Рину становится дико стыдно за свою грубость (Гамова знает, когда ему действительно стыдно, у него сильно краснеют уши: вот как сейчас, например), он внезапно испытывает укол радости от встречи с девушкой и, что совсем уж фантастично, - резкое желание сказать ей что-нибудь приятное. Его взгляд торопливо скользит по ее лицу – по линии губ, глазам, кончику носа, - по вьющимся волосам, по плечам и рукам с большими кистями и аккуратными ногтями, покрытыми прозрачным лаком. - У тебя красивая заколка, Жень, - наконец говорит он и шумно выдыхает, осознав, насколько глупа эта его фраза, да и вообще романтик из него крайне сомнительный. Евгения поднимает на него глаза, широко – на это раз действительно широко, а не как обычно, чуть дрогнув губами – улыбается и, протянув через стол руку, крепко сжимает его ладонь – Рин почему-то сразу успевает отметить легкий холодок от ее колечек на пальцах, тонких и скромных, но стоящих почти как неплохая яхточка; в этом, наверное, и есть вся Гамова. Вообще-то красавица и скрипачка ненавидит свое сокращенное имя, предпочитая быть исключительно Евгенией – привычно громко, строго и гордо, - но разве не все равно, как зваться, если другая форма имени произносится именно Рином, а не кем-либо другим?.. Кучерявая девушка с бесконечно печальным лицом на рисунке Жени счастливо улыбается пухлыми губами в форме сердечка, а на ее бледных щеках появляются точечки-веснушки, оставленные синими чернилами – ей, наверное, так же радостно, как и художнице. - Как ты? – просто спрашивает Евгения, нежно проводя большим пальцем по тыльной стороне его ладони – шершавой и как-то совсем по-шныровски грубой, но почему теплой и приятной на ощупь. Такую банальную и простую фразу «я скучала» произносить вовсе нет нужды – это и так совершенно ясно и видно во всем: в движениях, в улыбках, во взглядах, в поглаживании тонких белых пальцев и в торопливых ответах на вопросы «как дела? что нового?». Рин прерывается посередине длинной тирады о шныровском образе жизни и решительно пододвигает к себе тарелку с эклером, от которого ровно через секунду остался только неряшливый мазок сладкого крема на носу парня, что его, впрочем, совсем не смущает. Женя тихо смеется и делает маленький глоток чая из злосчастной кофейной чашечки, уже успевшего неоднократно остыть. Она слушает шныра, много слушает: и про самые удачные или неудачные за это время нырки, и про разных людей, которым потребовались закладки, и про вечно ругающуюся Суповну, и про растущего вверх и вширь Гавра, и про Мамасю, и про отца, и про Кавалерию с ее садовыми ножницами и Зеленым Лабиринтом – про все-все-все. Он в свою очередь завороженно смотрит, как заученно порхают над столом ее тонкие пальцы, складывающие очередного невесомого журавлика и как красиво отливают красным ее волосы и глаза в свете отражающегося от окна света светофора – яркий огненный глаз последний раз тоскливо подмигивает водителям и сменяется на зеленый. Сейчас Евгения меньше всего похожа на девушку-берсерка и Рин уже даже не может представить в ее руке топора, метательного ножа или хотя бы арбалета – и, как понимает он, это все несомненно к лучшему. Ему все еще кажется, что бесконечная кровопролитная битва между ныряльщиками и ведьмарями закончилась только вчера и, вероятно, еще долго будет продолжать казаться. - …А Тилль, как оказалось, отличный парень, - себе под нос вдруг говорит Гамова, а Рин принимает это к сведенью, почему-то сразу осознавая, что говорит девушка вовсе не о старшем топорнике, а о подстреленном однажды ведьмаре. В конце вечера он приподнимается из-за стола и, наклонившись, неумело целует ее в щеку на прощание. Губы у Рина шершавые и обветренные – за короткое мгновение щеку девушки успевает обжечь холодом, сохранившегося, пожалуй, еще после уличного мороза, а еще Евгении вдруг кажется, что сейчас она чувствует каждую трещинку с его губ, каждый крохотный разлом и каждый кусочек лопнувшей кожи – Гамова мысленно яростно ругает себя за слишком разгулявшуюся фантазию и все еще странные за сегодня наблюдения. Они расстаются у метро, заранее даже не пробуя загадать, когда смогут встретиться в следующий раз – с ее-то учебой и с его-то нырками. А на столике в кафе так и остается сиротливо лежать последний белый кораблик.