***
Каору не ожидала, что сражение окажется таким. Она думала, что это будет ужасно: представляла кровь, сталь, дым, едкий запах пороха, крики раненых и стоны умирающих. В реальности же всё происходило намного быстрее, чем она представляла — только короткие вспышки осознания в океане инстинктивных, рефлекторных действий. Как в грозу, когда молния на краткий миг освещает всё вокруг. Или как разрозненные картинки перед глазами, когда быстро и часто моргаешь. А ещё она ожидала, что ей будет страшно. Но нет. Страх был, разумеется, он прятался где-то там, за отточенным годами обучения самоконтролем и за мыслями «сейчас не до того», но её не затрагивал. Вступив в лужу крови и внутренностей и парируя направленный на неё удар за секунду до того, как Кеншин отшвырнул нападавшего, она осознала, что страшно ей станет только после, когда всё закончится. Что ж, это радует. Кеншин защищал её, смертельно бледный от напряжения, а господин Хико защищал их обоих. Учитель Кеншина прорубался через сражавшихся, снося всех на пути, будто лавина, сходящая со склонов Фудзи, а Кеншин расправлялся с теми немногими, кто чудом оставался на ногах. Время от времени один-другой противник всё-таки подбирался к ней, и ей приходилось с ним драться — но ей и этого хватало по горло. Каору рассчитывала на то, что это как раз она будет защищать Кеншина, а не наоборот, но он не позволил ей — толкнул под защиту вихря по имени Хико, не давая и шага сделать в сторону. Поэтому она, не противясь, там и оставалась, глядя, как они принимают на себя основной удар, и тихо ненавидя себя за то, что испытывает к ним благодарность по этому поводу. Сперва Кеншин сражался деревянным мечом, который она ему дала. Когда же тот раскололся, он вытащил из-за пояса стальной, подаренный господином Хико, и повернул его незаточенной стороной. Каору не видела толком, что делает господин Хико, но успела заметить, что тех, у кого метки рабов, он щадит, не убивая их, а просто оставляя позади себя без сознания. Пока они пробивались вперёд, взошло солнце, взошло спокойно, быстро, уверенно, как и каждое утро. Это казалось неправильным: ужасные кровавые сражения должны происходить в ночи, под покровом мрака, а не под ярким солнцем в ясный и погожий денёк в конце весны. Но вот она, реальность, и в сладковатом утреннем воздухе явственно ощущается медный привкус крови и селитры. Они продвигались вперёд довольно медленно. «Это всё оттого, что господин Хико жалеет рабов», — мелькнула в голове мысль. Их в охране Канрю было немало, больше, чем свободных людей и самураев. Вот тех Хико не щадил: они падали на траву в струях артериальной крови, разрезанные на куски будто бы собственным движением, когда они бросались на его меч. Может быть, это неправильно — нет, это точно неправильно, ведь она не знает, какие обстоятельства привели их сюда, что они на самом деле думают о своём нанимателе, — но она не могла не чувствовать какое-то болезненное удовлетворение, глядя, как господин Хико вершит правосудие. Они сражались не в одиночку. Повстанцев было легко отличать от солдат Канрю, потому что они не носили униформу — разве что все обвязали правую руку полоской ткани. Белый в знак траура — траура, что пришлось прибегнуть к таким мерам, как тихо пояснил Кацу в те часы, когда они ждали сигнала. Кацу был давним другом Сано. Мрачный, угрюмый Сано провёл совещание перед битвой отдельно от них, и даже пожелать им удачи вместо него пришёл Кацу. «Сано переживает за вас, — сказал он, на лице его отражалось терпение и понимание. — Вы же знаете это. Дайте ему время, чтобы остыть». Кацу упал в самом начале сражения в толпе разъярённых, отстрелявшихся и пошедших в рукопашную стрелков, и Каору рванулась было к нему на помощь, но господин Хико буквально оттащил её прочь за ворот ги. Он сохранял необъяснимое, невозможное спокойствие, учитывая, что сражение приближалось к ним — или они бежали навстречу битве — с неотвратимостью приливной волны. «На это нет времени, Камия», — только и успел произнести он, а затем волна накрыла их с головой. Чем ближе они приближались к стенам усадьбы Канрю, тем более дико вёл себя Кеншин: его удары утратили всякую точность и уверенность в тени этого каменного гиганта. Двери усадьбы и сейчас зияли словно зловещая пасть, словно открытая рана, а закрытые ставнями окна-глазницы будто не желали смотреть на кровопролитие, творящееся совсем рядом, хотя кровь уже призывно запятнала мраморные губы-ступени. Здесь сопротивление стало ещё ожесточённее, люди Канрю бездумно бросались вперёд, ценой собственных жизней стремясь защитить его убежище. Но не по своему выбору — здесь уже не было вольных людей, только те, у кого на щеках метки, как у Кеншина, и пустые, безжизненные глаза. Черты лица Кеншина выражали только холодную решимость, когда он сбивал их с ног, но теперь Каору уже знала, что он может рыдать без слёз. Каору поскользнулась на ведущей в утробу гиганта лестнице и упала, больно ударившись запястьями рук. От удара заскрипели зубы, неприятное ощущение эхом разошлось по черепу, путая мысли. Кеншин подхватил её, рванул вверх и практически швырнул к порогу, с угрожающим рычанием оборачиваясь к преследующим их по пятам. Господин Хико задвинул её за себя, возвышаясь горной вершиной за спиной своего бывшего ученика. — Двери открой! — прокричал он. Окрик, впрочем, оказался заглушён: его перекрыл второй взрыв, сотрясший воздух под мирным ясным небом. Каору с трудом выпрямилась, нетвёрдым шагом дошла до двойных дверей, потрясла головой, чтобы избавиться от шума в ушах. Будто пчёлы жужжат или трещит потревоженная гремучая змея... Двери. Их нужно открыть. Они из цельных кусков дерева и открываются наружу — это она помнила по своему первому посещению... единственному, вообще говоря, ведь в этот раз её никто не приглашал на чай. Места для того, чтобы разбежаться и выбить их, не оставалось, к тому же в рукопашной она никогда не была сильна, сил бы не хватило. Сано пытался научить её, но это просто не для неё. Она не видела Сано с того раза, как он промчался через ворота впереди всех, дико крича во всё горло. Глубокий вдох. Сосредоточиться. Сзади слышались крики, звон стали, а потом раздался рёв, сотрясший небо и землю, будто на поле боя появился разъярённый бык. Она оглянулась: господин Хико навис над Кеншином и ударил мечом перед ступенями, взрывая почву и посылая в сторону атакующих камни и комья земли. Рабы отступили, на пару секунд всё затихло, но затем снова неумолимо бросились вперёд. Закусив губу до крови, Каору ударила рукоятью меча по дереву, сразу под металлическим замком. Она била снова и снова, пока в двери не зазмеилась трещина — вот! Теперь хватило бы только... Она вставила конец деревянного меча в щель и навалилась на него всем весом, расширив трещину настолько, что в неё можно было даже засунуть ладонь. Девушка продолжила расширять трещину, но не руками, конечно же — не настолько же она глупа, — а используя меч в качестве рычага, горячо благодаря и благословляя Яхико за подарок. Обычный тренировочный меч давно бы треснул. К ней присоединился и Кеншин, он скользнул в пролом и толкал навстречу, помогая ей отгибать дерево, пока наконец дверь не поддалась с громким треском, от которого Каору невольно вздрогнула. — Быстро внутрь! — рявкнул господин Хико. Кеншин уже наполовину стоял в проломе, так что он нырнул внутрь первым, за ним последовала Каору. Господин Хико остался у входа. — Я задержу их. Идите! — Но... — начала было Каору, вдруг непонятно из-за чего испугавшись. — Не спорь, Камия! Кеншин! Делай то, за чем пришёл! — прокричал Хико, не сходя с места. Тела атакующих безжизненными куклами отлетали от него назад и в стороны. Восходящее солнце заливало эту сюрреалистичную картину мерцающими потоками света, и пыль, кровь и дым висели в воздухе замершими в янтаре мухами. — Слушай своего учителя, идиот! Девушка краем глаза увидела, как Кеншин кивнул, а потом он схватил её за запястье и потащил вперёд. — Сюда, — и произнёс он это не совсем бесцветно. Это были первые его слова с самого начала битвы. Каору подняла голову и заглянула ему в глаза: голубые, ясные, до боли человеческие. Измученный, истерзанный, забитый взгляд — но живой. На предплечье порез, свежая кровь медленно впитывается в ткань рукава. Она увидела и своё отражение в этих глазах: размазанный по щеке пепел, изорванная одежда (ещё и пропахшая порохом и кровью), тонкая алая полоска на подбородке от прокушенной губы. Руки болят. — Хорошо, — сказала она, сглатывая комок в горле. — Веди, я прикрою тебя.***
Снаружи бушевала битва. Внутри же крики умирающих отступили, превратились в далёкий шум, заглушаемый каменными стенами, толстыми стёклами и европейской тяжёлой мебелью. Звуки битвы, стоны и вопли сражающихся и погибающих здесь можно было принять за проходящую мимо грозу, если не знать, что на самом деле на чистом, ясном, голубом небе всходит сейчас яркое солнце. Сегодня будет прекрасный день. Аоши не смотрел по сторонам, идя по полированным и начищенным деревянным полам коридоров усадьбы Канрю, по которым ходил уже почти пять лет: с тех самых пор, как ему исполнилось двадцать лет, и он наконец заслужил, чтобы его послали на должность начальника службы охраны в это провонявшее розами место. Он же всё-таки из Онивабана, один из «охраны внутреннего двора», левая рука сёгуната в тёмных делах, хранитель самых больших ценностей. Это его долг, его предназначение, его судьба. Если бы он не убил в себе радость много лет назад, сейчас он радовался бы, меряя шагами роскошный западный ковёр. Но сердце и разум молчали, не выдавая ничего. Эмоции отвлекают, эмоции опасны, поэтому долгие годы он планомерно избавлялся от них. Канрю всё ещё у себя. Он уверен в своей безопасности. Эту уверенность Аоши сам взращивал в нём месяцами, намеренно поощряя высокомерие и гордыню Канрю в ожидании этого дня. Чтобы он не сбежал, когда придёт время. Чтобы не пытался сбежать, пока не станет слишком поздно. Он и не собирался убегать, лишь лениво махнул рукой в сторону Аоши и приказал проверить, каким образом проломили ворота. Даже головы не поднял от бумаг, которые просматривал. Аоши мог бы сейчас улыбнуться, если бы ещё помнил, как это делается. Шпионы из Онивабана, находящиеся в усадьбе, были расквартированы в дальнем конце дома, перед общежитиями домашних рабов. Не настолько близко, чтобы это являлось прямым оскорблением, но достаточно, чтобы дать понять: «Вы тоже всего лишь мои инструменты. Может быть, чуть более ценные — но всё-таки мои и я могу распоряжаться вами как пожелаю, вы лишь символы моей власти и моего положения». Что ж, в этом Канрю не так уж ошибается. Аоши остановился, свернув за угол, и чуть наклонил голову в знак приветствия: четверо мужчин стояли перед ним в ожидании распоряжений. Бешими, Хёттоко, Шикиджо, Ханнья. Они служили у Канрю ещё до того, как Аоши появился здесь, но именно он в итоге стал командиром. Однако они никогда не выражали недовольства его назначением, хотя были вправе испытывать это недовольство. Вот только они не в том положении, чтобы обсуждать решения вышестоящих. У Аоши зачесались кончики пальцев. — Командир, — Ханнья с поклоном шагнул вперед, — что прикажете? — Ничего, — Аоши знал, что ни голосом, ни мимикой не выразил ни малейшего волнения. Он и не чувствовал волнения, такая роскошь непозволительна. — Мы не будем ничего предпринимать. — Но, господин... — Шикиджо нахмурил густые брови, обезображенная шрамами кожа пошла складками, выдавая усиленную работу мысли. — Усадьба же под атакой. — Я осведомлён о положении дел, — толика напряжения всё же слышна в голосе. Нехорошо, — но мы не будем ничего предпринимать. Его люди молча смотрели на него. Косые лучи рассвета из окна частично заливали их жидким золотом, оставляя наполовину в тени. Шум боя сюда почти не доносился, казался едва слышным звоном в ушах. Ему не хотелось убивать этих людей, служивших несколько лет под его началом и ставших за это время если не друзьями, то по крайней мере товарищами по оружию. Они ведь из Онивабана, как и он, они рождены и взращены быть теми, кем не могли бы стать прочие, запятнать себя убийствами и тьмой, чтобы другим не пришлось этого делать. Но, если им придётся умереть, пусть лучше они погибнут здесь, в этом предрассветном сумраке до начала дня. Пусть падут от его руки. Он хотя бы оценит их жертву по достоинству. И всё же он предпочёл бы, чтобы они остались живы. — Мы не будем ничего предпринимать, — повторил он, с преувеличенным спокойствием опуская руки вдоль тела. Ханнья пристально изучал его, глаза холодно сверкали из-под маски демона. — Командир, — произнёс он тихо и спокойно, почти что укоризненно, — у нас ведь долг. На это нечего было ответить, так что Аоши промолчал. — Вы забыли об этом? — Ханнья чуть наклонил голову. Солнечный свет заиграл на костяной маске, заполняя трещины. Аоши невозмутимо встретил его взгляд. — А вы? — осведомился он. Потому что Ханнья состоял в Онивабане, когда всё это произошло. Он знал. Все они знали. Как сын господина Макимачи, бывшего лидера Онивабана, допустил ошибку, нанеся оскорбление Канрю, нанеся оскорбление сёгуну. Как семью его лишили статуса и уважения и прилюдно казнили, бросив тела собакам, чтобы все запомнили их как изменников, которыми они никогда не были. И об этом тоже знали тогда все. Но оскорбить Канрю означало оскорбить Токугаву, и кто бы осмелился оспаривать громкие обвинения в измене, исходящие от самого сёгуна? Этот сын был единственным ребёнком господина Макимачи, и у него самого тоже был единственный ребёнок: маленькая девочка по имени Мисао. От горя из-за потери сына и внучки старик Макимачи почти полностью лишился разума, и вскорости был отправлен в отставку. Он до сих пор живёт при храме неподалёку от Эдо, оплакивая погибших. Вместо него руководить охраной внутреннего двора стал господин Кашивазаки, и жизнь, казалось, продолжилась. Конечно, люди пошептались, было среди них и так никогда и невысказанное недовольство, и даже гнев на такую несправедливость — но со временем всё это забылось, заросло бурьяном, кануло в небытие. В конце концов, такие случаи происходили нередко, тем паче с теми, кто не умел держать язык за зубами. Трагедия, конечно, жаль их, особенно девочку — её все очень любили, — но тут уж ничего не поделаешь... Вот только не в том случае, если вы, став командиром, лично наблюдали, как самый давний и самый дорогой ваш друг от страшного потрясения и осознания того, что потерял всех родных, сходит с ума и окончательно замыкается в себе. Не в том случае, если вы молодой юноша, сирота, которого подобрали, приняли в Онивабан, дали ему новое имя и шанс на новую жизнь, и всё это благодаря сыну господина Макимачи, который только рассмеялся и потрепал мальчонку по голове, застав того за попыткой воровства, который разглядел потенциал там, где никто даже не пытался. Только не после того, как вы играли с его дочерью, смотрели как она растёт, как начинает везде ходить за вами по пятам с мрачной решимостью на светлом маленьком личике и учит вас улыбаться, хотя вы уже давно убедили себя, что не умеете и никогда не научитесь. Ведь тогда ничего не забудется, гнев никуда не уйдёт со временем, а лишь разольётся и кристаллизуется холодом где-то под сердцем, пока вы будете выжидать подходящего момента. Именно этому вы научились бы в первую, вторую и третью очередь: как ждать. И потом ждать ещё. Ровно до того, как нужный момент настанет. А он должен настать. Ханнья запрокинул голову, будто разглядывая замысловатую резьбу на слишком низком потолке, вот только вряд ли она на самом деле его заинтересовала. Старый и простой трюк — делать вид, что смотришь в одну сторону, тогда как сам смотришь в другую. А уж с маской такое и вовсе детская забава. — Значит, — он, кажется, вздохнул, — даже теперь, спустя столько лет... Она ведь любила Ханнью и его маски, его изменчивые черты, любила находить настоящего Ханнью под многими его личинами. И Ханнья горевал по ней, горевал почти так же сильно, как сам Аоши. Почти так же. Ханнья верно служил сёгунату. Ради этого служения он изуродовал себя, порезал себе мышцы, чтобы лицо не выражало эмоций, обрекая себя тем самым на одиночество, презрение и страх со стороны окружающих. Если сейчас он откажется от своего долга, то всё это окажется впустую — долгие годы в одиночестве, уход за ранами, которые никогда не залечить полностью... Всё это пойдёт прахом. Вся эта боль, возложенная на алтарь недостойных. Аоши когда-то тоже считал, что преданно служит сёгуну. Теперь он знал иное: знал с того дня, когда вернулся домой, нашёл рыдающего старика и узнал, что Мисао больше нет. — Всегда, — поклялся Аоши, и зелёные глаза горели призрачным огнём из-под длинной чёлки. — Всегда. Ханнья поклонился ещё раз, последний. — Тогда нам больше не о чём разговаривать, — пробормотал он, и прозвучало это печально. Второй взрыв разорвал безмятежное небо. Может, теперь Канрю и попытается убежать, но это уже неважно. Убийца — Кеншин — с повстанцами, и он знает все тайные коридоры. Аоши вытащил меч.***
У Сано звенело в ушах. Раскатистое эхо взрыва заглушило все прочие звуки, так что мир теперь казался немым: какие-то беззвучные, медленные, размытые движения в клубах густого дыма. Раскалывалась голова, от боли даже зубы ныли. Он медленно, осторожно привстал на колени, опасаясь резко двигаться в этой странной реальности из ваты и хлопка — почему-то казалось, что тогда вылетят и без того превратившиеся в кашу мозги. На замотанных бинтами ладонях — пятна свежей крови. Некоторое время он тупо смотрел на них, пытаясь вспомнить, откуда они могли взяться. «Мегуми». В воздухе мерцала пыль — каменная крошка и порох, — тяжёлая и отдающая серой. Он с шумом выдохнул, рефлекторно пытаясь избавиться от мерзкого запаха, но больше-то дышать было нечем, и на следующем вдохе он снова глотнул этой пыли и согнулся пополам, выкашливая её. К счастью, пыль потихоньку оседала. Он сплюнул на землю, когда смог наконец немного отдышаться. Слюна была серого цвета. «Найди её». Она где-то недалеко. Она ведь была у самой стены, когда рвануло, пыталась отбежать — а он был так близко, чёрт побери... Нет, чтоб тебя, не смей так думать! «Не поверю, пока не увижу тело». Откуда такие мысли? Не похоже на то, что он знал всегда, нет, этому Сано научился, видимо, услышал от кого-то. А может и нет. Всё до сих пор было как в тумане, и всё ещё происходило как-то слишком заторможенно. Сано медленно, последовательно поднимался на ноги, его сильно шатало. Он опёрся на ладони для равновесия и поставил на землю сперва одну ступню, потом вторую — неуверенно, нетвёрдо, как ребёнок, который только учится ходить. Чуть не упал, но вовремя оправился и, уже не забывая о том, что тело норовит выйти из подчинения, стал нащупывать путь к обломкам, оставшимся на месте взрыва. Вокруг сломанными марионетками валялись покрытые пылью — сколько пыли, откуда вся эта чёртова пыль? — и заваленные камнями тела. Теперь уже невозможно различить, кто из неподвижно лежащих был при жизни рабом, а кто служил надсмотрщиком. Мегуми не могла далеко уйти. Он цеплялся за эту мысль и упрямо полз туда, где пролом заметнее всего, где был эпицентр взрыва. Она недалеко отбежала от запала, и он знал, с какой стороны стены она находилась, где стояла по отношению к заложенной взрывчатке. Так что Сано знал, где начинать поиски. Он найдёт её. И она будет жива. И он успеет доставить её к врачам. Так всё и будет, да. Горы щебня в этих облаках пыли казались какими-то древними храмовыми руинами. Сквозь дымку белыми полосками пробивались чистые и тёплые лучи света. Даже слишком тёплые. Пылинки кружились, будто танцуя в солнечных лучах, летели по неопределённым траекториям к неведомой цели, вырисовывая сложные хаотичные узоры. Они сталкивались друг с другом, когда Сано, проползая вперёд, сбивал их с траектории, останавливал их беспорядочный, безвольный полёт. Он же не замечал этого, не поднимал головы — он искал глазами тонкую белую руку, кусочек дорогого шёлка, прядь тёмных волос... Вон она. Мегуми лежала лицом вниз — оно и понятно, она ведь пыталась отбежать прочь от стены. Ноги её оказались погребены под завалом, зато она успела при падении прикрыть руками голову, и сейчас длинные пряди волос струились за ней, как хвост падающей с неба звезды — Сано как-то в детстве видел такую. Сано пополз к ней, разбрасывая в сторону камни, и изо всех сил удерживаясь от того, чтобы начать молиться, ведь это значило бы признаться самому себе в сомнениях, что она ещё жива. В несколько мгновений он оказался рядом, склонился над ней и прижал два пальца к бледной шее. «Да». Пульс. Слабый, неровный, едва заметный, но пульс, у неё бьётся сердце! Склонившись над ней, он различил теперь и то, как поднимается и опускается её грудь — она дышала хоть и неглубоко, но размеренно. Сано сжал руку в кулак, будучи не в состоянии даже зарыдать от радости — слишком сильны были переполнявшие его эмоции, и стал разгребать завал, чтобы освободить её. Работа продвигалась медленно: он осторожничал, не зная, насколько опасно она ранена, да и обломки стены оказались довольно тяжёлыми. Сано откидывал камни по одному, подавляя желание поторопиться, и то и дело останавливался, пытаясь удержать более мелкий мусор, который сдвигался и угрожал снова похоронить её под собой. Через некоторое время он всё же раскопал завал настолько, что уже видел синий шёлк кимоно и узоры на нём. Когда-то белые камелии сейчас были окрашены тёмной кровью. Он не осмелился приподнять ткань, чтобы оценить, насколько сильны повреждения: кто знает, может благодаря этой ткани кровь ещё пульсирует в её жилах. Женщина пошевелилась, когда он поднял последний обломок, ещё раз утрамбовывая мелкие камни за спиной — они не должны покатиться, пока он не поднимет Мегуми с земли. — Не двигайся, — он откашлялся в рукав и попытался набрать слюны, чтобы увлажнить пересохший рот. — Тебе сильно досталось, Лисичка. Полежи спокойно. Она медленно открыла глаза, иссиня-чёрные, как небо в безлунную ночь. Приоткрыла рот, желая не то заговорить, не то вздохнуть, и он едва расслышал вопрос, шёпотом слетевший с бледных, онемевших губ. — ... почему? — Тебе не говорили, что со взрывчаткой нужно быть поосторожнее? — попытался пошутить Сано, но снова закашлялся. — Спички детям не игрушка, — слабо заключил он, вытирая рот рукавом. Она попыталась приподняться на локтях, но он подхватил её под спину и надавил ей на плечо, укладывая обратно. — У тебя с ногами очень хреново, — Мегуми разом обмякла, он чувствовал теперь каждый её позвонок. — Не дёргайся, ладно? Позволь мне сделать самое тяжёлое. — ... не... стоило, — она облизала губы и снова закрыла глаза. — Иди... я... — Чёрта с два, — грубо оборвал он. Мегуми распахнула глаза, глядя прямо на него: ясно и осмысленно. Сано, стоя на коленях, приподнял её, так бережно, как только мог. Она казалась такой хрупкой, слишком хрупкой: сбитая птичка с угасающим дыханием. Тёплая кровь текла по её ногам ему на руку. — Чёрта с два, — повторил он, и увидел, как Мегуми сглотнула. — ... Сагара... — она смотрела умоляюще. — Нет, ясно? — может она хоть на третий раз поймёт. — Не в этой грёбаной жизни. Она почти что улыбнулась перед тем как отвернуться. Сано со своей драгоценной ношей долго взбирался по крутым ступенькам к высокой потайной стене. Пошёл вдоль неё по узкой полоске земли, где стояли стражники — те самые, что вступили в сражение и погибли, — и дошёл до того места, где Мегуми взорвала участок наружной стены. Судя по звукам, битва теперь шла не здесь, а ближе к самой усадьбе. Крики сражавшихся звучали отдалёнными раскатами грома, такого неестественного под ярким голубым небом. Мегуми неподвижно лежала у него на руках. Настолько неподвижно, что время от времени он останавливался, чтобы убедиться, что она ещё дышит. Ему хотелось побежать, но он не решался. Он достаточно много общался с Мегуми и доктором Генсаем, чтобы уяснить, что раненых нужно переносить как можно осторожнее — при резких движениях что-нибудь может сместиться и задеть вену, или ребро пробьёт сердце, или лопнет какой-нибудь сосуд в её хрупком мозге... и это убьёт её. А она ни за что не умрёт, нет. За гулом битвы и звоном в ушах он не расслышал бегущего за ним тяжело дышащего человека, пока тот не оказался совсем близко. Сано резко развернулся, готовясь отпрыгнуть... — Аоши. Шиномори тяжело привалился к тому, что осталось от стены, прижимая к боку ладонь. Лицо ещё бледнее обычного и совсем без всякого выражения, глаза спрятаны за чёлкой. — Сагара. — Ты разве не там должен сейчас быть? — Сано мотнул головой в сторону всё ещё продолжающейся схватки. Шиномори вместо ответа отвёл руку, и Сано увидел, что пальцы шпиона и тряпка, которую он крепко прижимал к ране, окрашены кровью. — От меня вряд ли было бы много пользы, — сухо сказал он. — Я уже сделал всё, что мог. — Твои люди? — Сано не очень хотел спрашивать, но пришлось. Если вопрос с ними не улажен, то это станет первоочередной задачей после того, как он передаст Мегуми в руки врача. Аоши помолчал. А потом ответил, и голос его прозвучал порывом ветра в сожжённом дотла лесу: — Нейтрализованы. — Тогда ладно, — Сано поудобнее перехватил Мегуми, чуть крепче прижав её к себе. — Пойдём.***
Кеншин быстро вёл Каору по удивительному лабиринту из деревянных коридоров и закрытых ставнями окон. Пальба и крики постепенно затихали и отдалялись, как во сне. Внутри было пусто и чересчур тихо, звуки боя поглощались деревом и камнем. Ей показалось, что они направляются в ту часть дома, где находилась та жуткая гостиная, но затем Кеншин резко свернул налево, и она окончательно заблудилась. А Кеншин знал дорогу, он шагал по тёмным коридорам быстро и уверенно, с лёгкостью, продиктованной давней привычкой, хотя взгляд его становился всё более загнанным и диким по мере того, как они следовали вглубь поместья. Скулы обострились и явственно выделялись под побелевшей кожей. Они ворвались в кабинет Канрю, Кеншин на полшага впереди, с уже вынутым из ножен мечом. Он замер на пороге — в комнате никого не было, только какие-то бумаги валялись на полу, ими играл ветерок из наполовину открытого окна, — а потом бросился к дальнему, неосвещенному углу комнаты. Он нажал на участок стены, который ничем не выделялся внешне. Тот со скрежетом ушёл в стену. Медленно, под скрипы и стоны какого-то механизма, открылся проход, уходящий далеко в кромешный мрак. В небольшом алькове на стене туннеля лежало несколько свечей и коробок западных спичек. Кеншин взял свечу и подал ей. — Госпожа Каору? Она уняла дрожь в руке и запалила свечу. Пальцы их соприкоснулись. Ладонь его оказалась горячей, он трясся как осиновый лист, словно его била лихорадка. Он тяжело, судорожно сглотнул. — Иди, — сказала она, и в голосе была уверенность, которой она не ощущала. — Я за тобой. Он кивнул и растворился во тьме. Каору поспешила следом.***
Хико нёсся по усадьбе, находясь в самой гуще сражения, в первых рядах. Он разбрасывал врагов, прорубая в их построениях бреши и помогая мятежникам: благодаря ему они уже с торжествующими криками ворвались внутрь и разбежались по комнатам. Битва уже, считай, выиграна: сейчас они поймут это и начнут ломать всё и мародёрствовать. Не то чтобы Хико винил их за это: мужики есть мужики, и даже в профессиональных армиях командирам не всегда удаётся удерживать солдат в рамках, когда они упиваются победой после тяжёлого сражения. Среди повстанцев хватит достаточно сознательных, чтобы обеспечить безопасность жертв Канрю. А самому Хико предстоит важная встреча. Мастер-мечник не знал поместья, но знал своего ученика и немного знал Камию. Он легко проследовал за ними по вспышкам их боевого духа — до кабинета и дальше, в тайный туннель, вход в который они оставили открытым настежь. Хико не стал тратить время на то, чтобы зажигать свечу: он и без того мог без труда ориентироваться в темноте. Туннель оказался длинным, он тянулся через всё здание. По расчетам Хико, к тому времени, когда он увидел впереди танцующие на стене тени от свечей, они находились уже на границах владений Канрю, вероятнее всего, под одной из внешних стен. Хико замедлил шаг: теперь скрытность важнее, чем скорость передвижения. Они засели перед очередным поворотом. Из-за угла лился свет, слышалось движение и... как будто кто-то напевает? Рассеянно и жизнерадостно, как делают некоторые домохозяйки, роясь в кладовой. Кеншин обернулся, когда Хико подошёл ближе. — Господин, — голос Кеншина был едва слышным шёпотом. Лицо напряжённое, глаза тёмные, нечитаемые в этих мерцающих тенях. Камия вздрогнула, перевела дыхание, и тоже обернулась. Она ничего не сказала, только кивнула в знак узнавания, плотно сжав губы. — Канрю? — так же тихо, как ученик, спросил Хико. Камия ещё раз кивнула. Кеншин покосился на неё. Девушка посмотрела на него в упор, и смотрела долго, молча, и страх плясал в её глазах. Потом положила руку ему на предплечье и коротко и крепко сжала. Хико чуть наклонил голову и тоже задержал взгляд на Кеншине, внушая ему уверенность, пока мальчишка не вздохнул глубоко и не отвернулся. Паника на его лице сменилась чем-то, что ещё нельзя было назвать отвагой, пока нет. И Кеншин завернул за угол.***
Сердце стучало где-то у горла, когда Каору смотрела, едва дыша, как Кеншин медленно входит в просторную комнату, где Канрю собирал вещи, чтобы сбежать. Это была больше пещера, чем комната, пещера из грубо обтёсанных камней, с земляным полом и торчащими под странными углами седыми от времени деревянными перекрытиями вместо крыши. Канрю захватил с собой фонарь, но он не столько давал света, сколько плодил тени, искажая размеры и очертания предметов. В противоположной стене находилась ещё одна дверь, вероятно, ведущая на поверхность. В пещере было множество припасов, которые могут пригодиться в пути. Канрю поднял голову и тут же расплылся в широкой, приветливой улыбке, даже вокруг глаз появились «смешинки». Но на краткий миг до того, за мгновение до этой счастливой мины его лицо напоминало театральную маску демона, а глаза горели гневом и ненавистью. Кровь застыла в жилах Каору. Девушка крепко держала деревянный меч, от страха не находя в себе сил даже на молитву. — А! — воскликнул Канрю, распрямляясь. Улыбка не дрогнула. — Мой верный пёс наконец-то вернулся. Кеншин обхватил ладонью рукоять меча, а свободную руку сжал в кулак. Крепко стиснул челюсти, побледнел ещё сильнее прежнего. Глаза стали ярче и вместе с тем страшнее: пустой, ничего не выражающий взгляд. Каору почувствовала, как напрягся господин Хико. Он шумно, зло выдохнул, едва ли не зарычал, и она вздрогнула, ощутив нарастающий в нём гнев. «Он ведь никогда не видел, — смутно припомнила она. — Не знает, каково это». Кеншин шагнул к Канрю. И остановился в нерешительности. Совершенно по-рыбьи открыл и закрыл рот в бесплодной попытке заговорить, всё сильнее сжимая рукоять меча, пока костяшки пальцев не побелели от напряжения. — Что такое? — Канрю вскинул бровь, продолжая улыбаться. — Ты возомнил, что у тебя есть выбор? Что ж, я тебя не виню, эта девушка явно ввела тебя в заблуждение, а ты ведь такой внушаемый. Впрочем, неважно. У нас будет уйма времени, чтобы исправить всё, что она натворила. Он шагнул к Кеншину, нависая над ним, словно коршун над добычей. Сердце Каору колотилось, заглушая звуки, забивая мысли, туманя зрение, ощущался лишь отчаянный порыв «Боже, нет, пожалуйста!» «Он лжёт, Кеншин, ты же знаешь, что он лжёт, не слушай его!» Но она не посмела заговорить вслух. — На самом деле, пёс, такие как ты не могут без меня, я вам необходим, — продолжил Канрю, с наигранной жалостью качая головой. — Если человеку на роду написано быть рабом, то внушать ему обратное — вовсе не милосердие и не доброта. Ведь свобода — это тяжкое бремя, знаешь ли. Или ты забыл, как благодарил меня, когда я отнял её у тебя? — в тусклом свете фонаря его глаза мерцали. — На коленях, если я верно помню. Плечи Кеншина тяжело опустились, он задышал коротко и рвано. Между сжатых в кулак пальцев просочилась тёмная жидкость — кровь? Каору замутило, желчь подкатила к горлу. Колени вдруг задрожали, ей пришлось даже прислониться к стене от наплыва сильнейших эмоций: её словно зажали в тиски между ужасом разворачивающейся прямо перед ней сцены и волной расплавленной, жгучей ярости, исходящей от стоящего рядом господина Хико. — Да ты и сейчас должен стоять на коленях, — Канрю подошёл ближе и остановился прямо перед Кеншином. — Это твоё естественное положение, — он вытянул руку вперёд, ладонью вниз: жест, которым отдают команду собаке. — Сидеть. Со сдавленным рыданием Кеншин рухнул на одно колено. Он опустил голову, пряди волос скрывали лицо. Пальцами зарылся в земляной пол. Каору окликнула его, рванулась вперёд... Но господин Хико преградил ей путь. — Нет, — прогрохотал он. Ярость всё ещё плескалась в нём, от этой сдерживаемой ярости мужчина стал мертвенно-бледным, а зрачки зло сузились. Он упёрся пальцами в стену рядом с ней, не пуская Каору вперёд, хотя рука и дрожала — он едва сдерживался. — Нет, Камия. Он сам. Она хотела протестовать, хотела поднырнуть под эту руку и броситься к Кеншину... но ведь он прав. Она сознавала это, хотя от этого сознания теснило грудь, а в горле скребся ужас — но, видят духи предков, он прав. Это не её сражение. Она могла только ухватиться за руку господина Хико. И смотреть.***
Хико наблюдал. Страх Камии овевал его, остужая ярость, змеёй обвившуюся по рукам и ногам. Он сдерживался, чтобы ни в коем случае не пошевелиться. Одно движение — и почти наверняка он тут же окажется с мечом у глотки Канрю. А так нельзя. Что бы ни плёл этот человек, какая бы грязь и гниль ни извергалась из этого поганого сладкоречивого рта... Обстоятельства были иными, но выбор всё тот же: на грани, здесь, между жизнью и смертью, ученик должен выбрать. Учитель не может решать за него. Таков ход вещей, таков последний урок, единственный значимый дар. В висках заломило. Камия судорожно вздохнула. Канрю продолжал улыбаться, глядя на Кеншина, дрожащего у его ног. Грудь мальчика тяжело вздымалась и опадала, пальцами он скрёб землю, будто пытаясь найти, от чего оттолкнуться. Дух его мерцал, как огонёк свечи на ветру: боролся за жизнь. — Так-то лучше, — до отвращения мягко проговорил Канрю. — Правда же? Ты был сбит с толку на протяжении всех этих месяцев, но сейчас-то ты наверняка вспомнил, что натворил. Почему ты заслужил это. Она была бы ещё жива, если бы ты не сопротивлялся, — он наклонился и поднял голову Кеншина за подбородок. Тот смотрел дико, безумно, дышал открытым ртом. Канрю заставил его задрать голову ещё выше, выставляя напоказ уязвимое горло. — Что, ещё одна девушка должна за тебя погибнуть, чтобы ты наконец осознал своё место? Он говорил очень ласково. Пальцы Кеншина скрутила судорога, как у умирающего, он прикрыл глаза, на лице тоже читалась предсмертная мука. На лбу бисером выступил пот, мокрые волосы прилипли к вискам. И вдруг он разом расслабился. Замер неподвижно, только из уголков глаз тихо сочились слёзы. Хико крепче сжал рукоять катаны, выжидая. Даже сейчас, на грани, на самом краю, остаётся некоторая неопределённость. Канрю осклабился, в колеблющемся свете это смотрелось жутковато. Он смотрел взглядом победителя, и хватка на подбородке Кеншина стала почти нежной. «Жди, — убеждал себя Хико, изо всех сил заставляя себя подчиниться этому совету. — Жди, наблюдай». Камия горестно ахнула. Её хватка стала болезненной, чуть ли не до синяков. — Славный пёсик, — ласково похвалил Канрю, и похлопал Кеншина по щеке с крестообразным шрамом. Голова Кеншина безвольно упала вперёд, словно он утратил всякую волю к борьбе. Канрю снова ухмыльнулся, выпрямляясь, и окинул взглядом пещеру, а Кеншин сжался у его ног. Сломленный, покорённый. Камия горестно прошептала его имя. Кеншин напряг руки. — Кен-шин... Тихий, надтреснутый звук, едва различимый на фоне триумфа Канрю. Если бы Хико не вслушивался, напрягая все свои чувства, он бы и не заметил, что звук на сей раз исходил не от Камии. А от Кеншина. — Что? — Канрю поглядел вниз, глаза удивлённо расширились, самую малость, стеклянная маска пошла трещинами. — Кеншин... — Кеншин повёл плечами, будто сбрасывая что-то с себя. Дух его заискрил, засветился. Камия снова судорожно вдохнула, выражая ужас, смешанный с надеждой. Кеншин открыл глаза: они сверкнули яркими цветами даже в тусклом свете фонаря. — Меня. Зовут. Кеншин! Он вскинул голову и буквально вспыхнул, вскакивая на ноги, последний слог имени прозвучал почти нечленораздельным воем. Канрю отшатнулся, взмахивая длинными руками, как опрокинутый на спину паук. Кеншин впечатал его в стену, надавил локтем на горло. — Кеншин! Кеншин! — кричал он, будто одержимый, глядя гневно, сосредоточенно и так по-человечески. — Меня зовут Кеншин! Канрю цеплялся за руку Кеншина, придушенно скуля, как раненый зверь, черты лица его исказились от страха. Кеншин ударил ладонью по стене рядом с лицом Канрю, тот судорожно вздрогнул. Бывший раб придвинулся ближе, глядя Канрю прямо в глаза. — Назови. Меня. По имени. Трясущийся Канрю смотрел на него, не отводя взгляда. — Кеншин... — сипло выхрипел наконец он, беспомощно царапая руку, не дававшую дышать. Кеншин отпустил Канрю, и тот кулем рухнул на землю, съёжившись у стены. Дрожащими руками Кеншин выхватил меч и поднял его, самую малость не касаясь кончиком лезвия носа своего мучителя. Сдерживаемые на протяжении долгих лет слёзы неконтролируемо катились по его лицу, хотя глаза наконец-то были чистыми и ясными. — Я выбираю, — сказал Кеншин, низким, напряжённым голосом. — Я. Сам. Я решаю! Мой выбор! Мой! Ясно? Канрю с ужасом смотрел на клинок, замерев, как мышь под пристальным взглядом ястреба. Он даже всхлипывал и плакал от страха, а у носа при каждом всхлипе вздувались пузыри. — Ясно? — даже Камия вздрогнула от нескрываемой ярости в голосе Кеншина. Канрю нервно облизал губы, переведя взгляд с угрожающей стали на Кеншина. — Да, — запричитал он срывающимся, тонким и надтреснутым голоском, — да, я понимаю, я всё понял, пожалуйста, пожалуйста, не надо, умоляю! — в ответ губы Кеншина скривились, он тихо зарычал. И занёс меч над головой. Канрю сжался и закрыл глаза. Клинок падающей звездой рассёк воздух. Очки Канрю развалились на две половинки, с филигранной точностью разрубленные пополам в районе переносицы. Они упали на землю и разбились со звоном, напоминающим далёкий звон колоколов, доносящийся откуда-то из-за укутанных туманом гор. Канрю всё ещё не решался открыть глаз: он трясся, свернувшись клубком, как вынутая из-под камня мокрица. Кеншин стоял очень прямо и смотрел на него сверху вниз. — Я выбираю сам, — негромко повторил он. — Я решаю.***
И тогда Каору нырнула под руку Хико и нерешительно шагнула вперёд. Кеншин отвернулся от Канрю, огляделся, словно ища чего-то... или кого-то, и взгляд его помутился и выдал совершенную измотанность, когда он увидел девушку. — Госпожа Каору. Она успела подхватить его, когда он рухнул, цепляясь за неё, как выбившийся из сил ребёнок. Горячий, дрожащий. Слёзы, всё ещё бегущие по его щекам, замочили ей одежду, дрожь передалась ей через объятие. — Я выбираю, — бормотал он, прильнув к её плечу. — Я. Я. Я... — Да, — отозвалась она, прижимая его к себе как можно крепче. — Да, да, ты держался очень храбро... Он передёрнулся от рыданий, уткнулся ей в шею. Каору погладила его по голове и спине, обнимая, утешая, и сердце её наконец успокоенно замедлило бег. Господин Хико молча наблюдал за ними, глядя как-то странно: огонёк не то нежности, не то жалости отражался на его лице. — Господин Хико, — неуверенно обратилась к нему Каору, — что вы думаете делать? Она чуть повела головой в сторону всё ещё скорчившегося возле стены Канрю. Господин Хико долго смотрел на поверженного и униженного садиста, и мало-помалу перестал выражать напускную безжалостность. А потом он улыбнулся. И в улыбке никакого милосердия не наблюдалось. — Ничего, — проговорил он, снова разворачиваясь к ней и Кеншину, — по крайней мере пока что. Пойдём, Камия, — непривычное тепло снова вернулось, снова слышалось в голосе, было заметно во взгляде и в том, как бережно он укрыл их обоих своей мантией. — Пора вам вернуться домой.***
Они выбрались из поместья, попав в ошеломляющий хаос, в котором командиры пытались установить подобие порядка. Люди с носилками ходили среди павших, отыскивая раненых, измотанные солдаты охраняли захваченных в плен, связав их по рукам и ногам, словно тюки соломы. К ним подбежал Кацу, отводя пряди длинных волос от лица. Он каким-то чудом вышел из схватки целым и невредимым, и Каору была рада этому, насколько она вообще могла сейчас испытывать радость. Усталость накрывала её сверху, глуша все эмоции — будто тяжёлое, мокрое насквозь одеяло на голову накинули. — Ну, нашли его? — Кацу, хотя и уставший, смотрел с жадным вниманием. Каору стало ещё хуже. Она и забыла совсем — конечно, повстанцы ожидали, что Канрю будет убит, а не что они его отпустят. И как им объяснить, что Канрю сломлен по выбору Кеншина, что это значит много больше, чем может значить его смерть, если она и сама не до конца всё понимала? Она открыла было рот, чтобы всё-таки попытаться объяснить... — Нет, — потряс головой господин Хико, и она только сейчас заметила, что даже этот великий мечник очень устал, — упустили. Ушёл под землёй. — Чёрт, — Кацу закусил нижнюю губу, — а куда именно, не знаете? — Есть пара идей, — неопределённо пожал плечами Хико. — Шиномори где? — В палатке у врачей, — Кацу ткнул пальцем за спину. — Кому-то из вас нужна медицинская помощь? — Кеншину, — теперь было тяжело сдерживать дрожь в голосе, так что Каору и не стала пытаться. — Его задели, порезали руку. Кацу бросил на них всего один оценивающий взгляд. Интересно, что он увидел? Её, конечно же, бледную и грязную, и Кеншина, который тяжело навалился на неё. Раненая рука повисла плетью теперь, когда схлынул адреналин, и бурый рукав стал чёрным от крови. — Идти он сможет? — Да, с моей помощью. — Тогда не можем выделить вам носилки, — быстро проговорил Кацу, как делал всегда, когда ему приходилось сообщать что-то неприятное. — Извините, Камия. — Ничего, — Каору поудобнее перехватила Кеншина, обнимая его за пояс, — мы и сами доберёмся. Они пошли по полю боя, моргая от яркого солнечного света после полумрака усадьбы. От рассвета прошло не так много времени. Роса до сих пор испарялась — будто призраки поднимались с земли навстречу теплу. Каору передёрнуло, когда они проходили мимо растоптанных розовых кустов. Тошнотворный аромат сейчас забивался едким запахом пороха. «Надеюсь, их догадаются сжечь», — подумала девушка. А вслух спросила: — Почему вы солгали? Кажется, господин Хико усмехнулся. Ей было плохо видно его лицо под таким углом. — А какой прок был бы, скажи я правду? — он произнёс это чересчур торжественно. А может, это просто она настолько устала, что ей кажется, будто выражение его лица не соответствует голосу. Мир вообще казался слишком ярким, болезненно реальным — и Кеншин, дышащий теперь глубоко и ровно, был слишком тёплым, пока она вела его по зелёной, исходящей паром траве. — Я... — она прикрыла глаза, почувствовав головокружение, — я не знаю... Господин Хико опустил ладонь ей на плечо. — Пусть Кеншина осмотрит врач. И идите домой. Отдохни, — тихо посоветовал он девушке. — Сегодня ты сражалась как воин. Она не очень поняла, что он имеет в виду, но проще всего было сделать, как он сказал. Каору дотащила Кеншина до палатки, где доктор Огуни суетился среди уложенных рядами раненых. Яхико был тут же, кружа вокруг старика, как спутник вокруг планеты, если, конечно, планеты могут отсылать спутники, чтобы те отклонялись от орбиты и приносили то одно, то другое. И Мегуми была здесь, лежала на соломенном тюфяке с ужасно бледным лицом и тёмными кругами под глазами. Сано нависал над ней, едва ли не сидя у её изголовья. И Аоши Шиномори тоже попал сюда, как и сказал Кацу. Живот шпиона оказался перебинтован, а сам он держался так, будто находился на смертном одре. Господин Хико пошёл переговорить с ними: говорили они негромко, так что Каору ничего не могла услышать. Она отстранёно подумала, что хорошо бы узнать, о чём они говорят... но силы оставили её. Господин Хико велел отдохнуть, и она не могла найти ни одного повода, чтобы воспротивиться ему в этом. Поэтому она проследила, чтобы рану Кеншина обработали, получила от Яхико заверения в том, что он вернётся домой до темноты, и отправилась домой. Она шла, почти что волоча Кеншина, по взбудораженным улицам, где повстанцы и их союзники пытались восстановить подобие порядка. Тут и там слышались дикие слухи — что сёгун бежал из города, что сёгун убит, что сам благословенный Хатиман сошёл на землю, чтобы сражаться за восставших, или за сёгуна, или просто так, забавы ради... Она хотела бы что-то чувствовать по этому поводу, хотела бы, чтобы ей было не всё равно, правда, но всё окружающее казалось таким далёким, таким туманным... Яркими, настоящими показались только глаза нескольких рабов, которые повстречались им с Кеншином по дороге: эти глаза светились, словно фонари в тумане, и она не смела смотреть на них, боясь ослепнуть. Кеншин не произнёс больше ни слова. Только дышал и держался за неё, не отпустив даже в доме — ей пришлось прямо так, с цепляющимся за неё мужчиной, раскладывать футон, чтобы он мог отдохнуть, как порекомендовал врач. Она намеревалась оставаться с ним, пока он не уснёт, а потом выскользнуть из его хватки, чтобы пойти что-нибудь делать, хотя и не представляла толком, что именно. Но она слишком устала. Страшное, жутковатое ликование до этого заполняло её до краёв, убыстряя ток крови и обостряя чувства, с этим ощущением она пронеслась по полю боя, оставив страх где-то там, далеко внизу. Теперь же, когда битва закончилась, это ликование покидало её, быстрым потоком утекая прочь и оставляя после себя только свинцовую усталость. И ещё страх. Столько страха, что она едва соображала: хотелось только спрятаться, забиться куда-нибудь. Она так устала. Когда Яхико вернулся домой, вернулся с новостями, полный радужных надежд и планов (они ведь победили, победили, сторонники сёгуна разгромлены, рассеяны, бегут, и к празднованию новолетия всё будет кончено), он нашёл Каору и Кеншина. Они лежали рядом, словно уставшие дети. Она крепко обнимала его обеими руками, а он уткнулся носом ей в плечо. Яхико не стал их будить.