***
Хико бесстрастно и тщательно совершил чибури, следя, чтобы на лезвии не осталось ни капли крови. Негоже пятнать такой дрянью Зимнюю луну: это старая катана, ценная, с богатой историей. Она заслуживает лучшего. Но мастер вынужден использовать те инструменты, которые оказались под рукой, тут уж ничего не поделаешь. Труп Канрю неподвижно лежал на полу. Упав, он откинулся назад, и на стене пятном краски расплылась кровь. Канрю глядел в никуда удивлённым взглядом. Убитые часто так выглядят. Мало кто ожидает собственную смерть. Что ж, дело сделано. Хико со вздохом убрал клинок в ножны, ногой брезгливо отодвинул труп в сторону от дверного проёма. Нет уж, обратно тем же путём он не пойдёт, и без того зацепился за оконную раму, порвав драгоценную мантию. По крайней мере, Шиномори не ошибся насчёт укрытия Канрю. Конечно, отпускать мерзавца было рискованно, но победа принадлежала Кеншину. Было бы неправильно убивать Канрю сразу после того, как Кеншин пощадил его: если уж кто и имел право убить эту мразь, так это его своенравный ученик. Эта схватка принадлежала Кеншину, и он победил, пусть и по-своему. К тому же в этом есть своя ирония, какая-то правильность — позволить Канрю поверить в то, что ему удалось сбежать. В конце концов, лишь надежда приводит к полному отчаянию. Те несколько мгновений перед смертью, конечно, не то чтобы достаточное наказание за то, что он творил, но хотя бы что-то. Может быть, благодаря этому он понял, что ощущали души, запертые им в аду. Ночной прохладный ветерок благословением овеял лицо Хико, когда он вышел на улицу. Мастер меча прикрыл глаза, вдыхая запах дыма и соли. Совсем скоро наступит рассвет. Мелькнула мысль, не зайти ли в школу Камия, чтобы проверить, как там его непослушный ученик. Но нет. Лучше пока оставить их в покое. Обещание исполнено, с дрянью старой эпохи покончено. Как сложится будущее — уже не его забота. Хико со вздохом поправил мантию и удалился.***
Мегуми открыла глаза и, увидев белый свет, подумала: «Надо же, я всё-таки попала на небо». Удивительно, вообще говоря. «Вот только на небесах вроде бы нет мучений», — мелькнула новая мысль после следующего вдоха. И дышать там не нужно. А сейчас на каждый с трудом отвоёванный вдох её пронизывала волна самой настоящей, земной боли, от которой темнело в глазах. Значит, если руководствоваться логикой, это вовсе не небо, она до сих пор жива. Всё ещё жива. Она недоумевающе изучала белый больничный потолок, но не находила на нём ответов на тревожащие её вопросы. — Лисичка? — донёсся до неё откуда-то сбоку голос Сано, негромкий и хрипловатый с отвычки: он явно долго сидел молча. — Мегуми? И он оказался совсем рядом, склонился над ней, пристально вглядываясь. Лохматая шевелюра растрепалась сильнее обычного, в ореоле белой пыли он походил на настоящее привидение, а пахло от него порохом и каменной крошкой. Тёмные глаза смотрели ласково и умоляюще. — Мегуми? — снова окликнул он. Она кивнула и поморщилась. — Я... — в горле пересохло. Она закашлялась, в груди заломило, сдавило тисками, — сколько я?.. — Целый день и ещё ночь, где-то так, — в голосе слышалось облегчение. Он потянулся к ней и убрал упавшую на лоб прядь волос. Пальцы у него заметно дрожали. — Ты очнулась даже раньше, чем думал доктор. — Что случилось? — вместо слов выходило какое-то кваканье. — Мы ведь?.. — Ага, — он не отнял руки, всё ещё прикасаясь к ней — самыми кончиками пальцев у корней волос, и эти точки соприкосновения стали теплом и реальностью среди боли, обнимающей её сейчас сильнее, чем способен самый пылкий любовник. — Мы отбили Эдо. И ещё парочку городов. Началось, Лисичка, и пока всё идёт неплохо. — Хорошо, — выдохнула она между очередными болезненными вспышками. — Кан...рю? — Удрал, — покачал головой Сано, нежно гладя её по волосам. Он, казалось, даже не осознавал, что делает. — Малышка и тот тип пытались его прищучить. Канрю всё же сбежал, но мы разогнали его шайку. Мы его найдем. — Плохо, — только и смогла сказать она. Думать тяжело, в голове пульсировало, как и во всём теле. — Найдите. Нужно... — Найдём, — уверенно пообещал он, — найдём. Ей хотелось что-то ещё сказать, но слова ускользали, растворялись, осыпались, как песок сквозь пальцы. Горло болело — да всё болело, так тяжело... — Ты не мог бы?.. — Да? — он напрягся. — Воды. Прошу. — Да запросто, — моментально расслабился он, и вскочил на ноги. Убрал руку, и сразу стало холодно и пусто. — Никуда не уходи, я сейчас. Сано произнёс эту нелепую шутку со слабой улыбкой, и она не удержалась от хриплого смешка — не столько из-за того, что шутка была смешной, сколько из-за самой его попытки её рассмешить, пусть и так натужно. Он ушёл, а она занялась подведением итогов. Больно. Боль — это хорошо. Значит, позвоночник не сломан, значит, нервная система функционирует, есть возможность поправиться. Если, конечно, ей захочется поправляться. Если бы ей захотелось. Хорошо бы Сано не было рядом, хотя желать этого глупо и бессмысленно. Но без него выбор кажется таким лёгким. С ним же это невозможно. Мегуми повернула голову, не выдержав пустоты потолка. Рядом, прислонившись к стене и положив подбородок на согнутую в колене ногу, сидел Шиномори. Без извечного белого пальто — он небрежно бросил его около, поверх предупреждением лежал меч. Промокшая от крови рубашка задралась, под ней белела широкая полоса бинтов. Юноша сидел с закрытыми глазами. И выглядел сейчас таким худым, молодым и уязвимым. — Что ж, — произнесла она вслух, смутно надеясь, что он может отозваться, — мы всё ещё живы. Шиномори пошевелился, поднял голову. Открыл глаза: весеннюю зелень радужки обрамляла красная сеть лопнувших сосудов, будто он давно не спал или долго плакал. — Да, — просто подтвердил он. — Ты ранен. — Вы тоже. Она издала нечто среднее между смешком и выдохом. — Мои дела очень плохи? — спросила она, потому что доктора Огуни рядом не было, а Сано не сказал бы всей правды, пытаясь смягчить удар. — Кости ног раздробило, — бесстрастно, как всегда, сообщил он. Она ценила его за эту прямоту, — но жить будете. — Ясно, — Мегуми снова сдавленно закашлялась, пытаясь сдерживаться, чтобы не так сильно ломило рёбра. — А ты? — Порез. Неглубокий, — он повёл плечами. — Поправлюсь. — Что-то ещё? Они жили и работали вместе слишком долго, чтобы сейчас утаивать что-то друг от друга. Он знал её маску, а она знала, какую маску надевает он: будто Аоши Шиномори не испытывает эмоций, не ощущает усталости, ран, голода. Он убеждал себя в этом, чтобы выжить, чтобы отстраниться от собственного тела и быть тем монстром, каким ему полагалось. Она тоже разделила когда-то свою личность, и все эти годы играла роль идеальной жертвы Канрю. Но сейчас он сбросил пальто, сгорбился от боли, а глаза его покраснели от усталости или непролитых слёз. — Расскажи мне, — попросила она спокойно, не осуждая, и он отвёл взгляд. — Мисао жива. Мегуми не сразу вспомнила, кто такая Мисао. — Вот как, — а что тут ещё скажешь? Шиномори судорожно перевёл дыхание. — Ханнья... перед смертью... — ещё один глубокий вдох. — Её продали. Не убили. — Куда? Он прикрыл глаза. — В Хогей, «Дом утех». Мегуми потрясённо распахнула глаза, печаль и ужас пробились через затмевающие всё остальное телесные страдания. Там ведь готовят рабов, предназначенных для... порочных наслаждений. — Мне очень жаль, — сказала она наконец после затянувшейся паузы. — Она жива, — повторил Шиномори и сжал руку в кулак. Это зрелище застыло у неё перед глазами, как кровь — на свежей ране. Она ещё жива, а Шиномори страдает. Конец света близок, тут уж никаких больше знамений не нужно. — Может быть, она ещё жива, — поддакнула Мегуми, не решившись противоречить. Он буквально пылал, налитые кровью глаза горели на худом, бледном лице жутким, потусторонним светом. — Я разыщу её, — он медленно, палец за пальцем, разжал побелевший от напряжения воли кулак. Она могла бы сказать что-то ещё — слова уже выстраивались на языке, слова правильные, практичные, целесообразные, как раз такие, какие он хотел бы услышать, но тут вернулся Сано с чашкой воды. — Сагара, — отметил его присутствие Шиномори, поднимаясь на ноги. — Такани. Поговорим позже. Потом он ушёл, забрав меч и пальто. Он набросит его на плечи и снова станет самим собой: Аоши Шиномори, ничего не чувствующим и всегда выполняющим то, что должно. Наверное, это и к лучшему. Даже страшновато видеть его таким болезненно живым. Сано опустился на колени у изголовья. — Сесть сможешь? — Не уверена. Он обнял её за плечи, приподнимая, помогая привстать. Она дёрнулась и задохнулась от новой мучительной вспышки. Боль уже становилась привычной, почти что успокаивающей. Будто вернулся наконец давно отсутствующий старый друг. Мегуми попыталась взять в руки чашку, но в итоге только накрыла ладонь Сано своей, так что они вместе поднесли чашку к её губам. Прохладная, приятная вода маленькими глотками текла по воспалённой, измученной гортани. На тёплого, твёрдого, надёжного Сано так легко и удобно опираться. — Лучше? — спросил он, когда она допила. — Да, — солгала она.***
Каору просыпалась медленно и тяжело, словно возвращаясь в мир живых после погребения. Уже проснувшись, она некоторое время лежала с закрытыми глазами и прислушивалась. Стояла тишина, но тишина хорошая, спокойная, прерываемая только весёлым чириканьем бойких пташек да зазываниями уличного торговца. Покинуть безопасную постель её заставило не чувство долга, а настойчивый зов природы и неприятный бумажный привкус во рту. Она открыла глаза и села на кровати, моргая от яркого, ударившего по глазам утреннего света. Кто-то раздвинул наружные двери её спальни, впустив свежий воздух. Пахло как после грозы. Кеншина в комнате не оказалось. У постели стояла чашка воды, и девушка сделала глоток, намереваясь только смочить пересохшее горло. Но голова раскалывалась, так что в итоге Каору залпом выпила всё. Потом встала, всё ещё во вчерашней одежде, пропахшей дымом и пропитавшейся потом, и отправилась в уборную. Всё тело болезненно ныло. Дом казался пустым. Яхико поблизости не было: она бы услышала, он всегда шумит. Но, выходя из уборной, она заметила на фоне ясного неба тонкую струйку дыма, похожую на призрак дракона. Кто-то развёл на кухне огонь. Кеншин. Наверное. Это было бы хорошо? Она уже не понимала, что ей полагается чувствовать. Он изменился там, в подвалах под ужасной усадьбой Канрю, среди мерцающих теней. Он сделал выбор, одержал верх, и... И изменился. Она видела это, различала во взгляде, пылком, даже слишком человеческом. Он изменился, он смог выбрать, и всё теперь будет иначе. К худу или к добру. Раба она знала. С Кеншином-мужчиной ещё не встречалась. Какое мнение он может о ней составить? Она вдруг осознала, что эгоистично желает, чтобы Кеншин думал о ней хорошо. Волосы всё ещё пахли кровью и порохом, поэтому она решила сперва вымыться и переодеться. Ни к чему, чтобы при этой первой встрече с новым Кеншином от неё пахло прошедшим сражением. Она тёрла себя мочалкой тщательно и долго, пока не остался только запах мыла. Зачесала волосы назад, перехватив их лентой. Новой лентой, чистой, голубой, цвета летнего неба. Надеть решила в итоге запасную тренировочную одежду: рёбра слишком ныли, чтобы затягивать на себе оби от кимоно. — Доброе утро, — обратилась она к спине Кеншина, входя, наконец, на кухню. Он стоял перед очагом, помешивая суп, и как раз подносил ложку к губам, проверяя вкус. При звуках её голоса он отложил ложку в сторону и повернулся к ней. — Доброе утро, госпожа Каору, — отозвался он, низко кланяясь и застывая в покорной позе. Затянутые в хвост волосы упали через плечо, частично закрывая лицо. Сердце подпрыгнуло в груди, и ей вдруг стало жутко. — Когда будет готов завтрак? — она заставила себя говорить обычным тоном, уверяя себя, что просто что-то не так поняла. В конце концов, он же не бухнулся на колени, как всегда делал прежде, а просто поклонился. — Очень скоро, госпожа Каору, — он распрямился, но глаз так и не поднял, и сердце совершило новый кульбит, на сей раз уйдя в пятки. В голове начинала складываться ужасная уверенность. — А, — улыбка сложилась не сразу, получилась слишком очевидно наигранной. — Что ж, я... Я тогда подожду. Она присела за низкий столик, а он вернулся к приготовлению пищи: весь сдержанная грация и тщательная элегантность отточенных движений. Радует глаз. Аппетит куда-то пропал. «Ничего», — убеждала она себя. Он просто... чувствует себя неуверенно, как и она. Вчера был очень тяжёлый вечер для них обоих. Ему нужно время, вот и всё, немного времени, чтобы привыкнуть, но он ведь изменился. Власть Канрю растаяла, как лёд в лучах яркого летнего солнца, перед яркой вспышкой твёрдой уверенности Кеншина, когда он вскочил на ноги и потребовал признать его право на имя. Она же видела это. Хлопнули ворота, и на кухню, присвистывая, вошёл Яхико. — Проснулась, засоня! — широко улыбнулся он. — Пора бы уж! Я даже начал было беспокоиться, но доктор Огуни сказал, что это нормально... — Беспокоиться? — Да вы оба проспали вчера целый день, — сообщил Яхико, переплетя пальцы рук на головой и сладко потягиваясь. — Но доктор сказал, что это нормально для людей, переживших сильный стресс. — Целый день? — Каору потрясённо прижала ладонь к губам. — Что... что произошло? — Мы захватили Эдо, — Яхико скрестил ноги и плюхнулся на привычное место за столом, в глазах у него плясал восторг. Было странно видеть его таким радостным и энергичным, тогда как сама она чувствовала себя совершенно пустой и выпотрошенной, — и многие другие города. Сёгун и его люди в бегах! Мальчик говорил гордо и радостно, рассказывая ей, как всё было. Сперва в городе начались паника и хаос, но затем повстанцы восстановили порядок и снова открыли все магазины и лавки на рынке, театры и прочие заведения, мало-помалу освобождая всех рабов в городе. — Ну, технически, они уже свободны, — Яхико неопределённо повёл в воздухе кистью руки, изображая жест «кое-как». — Но большинству некуда идти, разве что обратно к хозяевам или в одну из свободных провинций на юге, так что собирают целые караваны, чтобы перевезти всех желающих в провинции Чошу и Сацума. Там должно быть безопасно: от сражений далековато. Да и деревенек с беглыми рабами там полно, так что без помощи они не останутся, ну, ты же понимаешь? — Да, — Каору знала, что многие беглые рабы перед тем, как покинуть территорию Японии, останавливались в поселениях на юге страны. Иногда они там и оставались, иногда всё же уплывали за море, в основном из страха перед разыскивающими их хозяевами. Свободные провинции, где рабство находилось под запретом, представляли собой отличные убежища. Хотя рабовладельцы и могли потребовать возврата беглых, но только по официальному разрешению от местного самоуправления, а многие представители власти на юге придерживались аболиционистских взглядов и успевали предупредить рабов об опасности. — А если кто-то не захочет уходить? — спросила она, чтобы отвлечься от вида того, как Кеншин расставляет на подносе тарелки. Яхико пожал плечами. — Да кто их знает. Мы пытаемся что-то устроить. Многие из них сбежали, как только услышали о том, что произошло, и разбили тут и там палаточные городки. Порой хозяева пытались заставить их вернуться, — мальчик поёрзал, тема явно была ему неприятна. — Без жертв не обошлось, конечно. Но в основном всё уже под контролем. — Вот как, — она не знала, что ещё сказать. Всё как-то ужасно неестественно: вроде бы всё в порядке, но на самом-то деле нет. Вроде всё сложилось так, как она и рассчитывала... всё, кроме того, чего она хотела больше всего на свете. Кеншин принёс завтрак — только два подноса, с тоской заметила Каору — и опустился рядом с ней, около бадьи с готовым рисом, склонив голову, чтобы казаться меньше. Приготовился раскладывать добавку. У неё перехватило дыхание. — Значит, в городе безопасно? — выдавила она через онемевшие губы, чувствуя, как колет в груди. — Как никогда, — весёлое выражение на лице Яхико поблекло и сменилось вопросительным, когда он перевёл взгляд на Кеншина. Каору могла только ответить ему беспомощным, растерянным взглядом. — Вот и славно, — произнесла она, приступая к еде. Что бы там ни происходило — нельзя показывать Кеншину, что ей страшно. Сначала нужно удостовериться. Потому что, если он изменился, это его оскорбит, а если нет — господи, что, если нет? — его это только напугает, заставить думать, что она против освобождения рабов и всего этого. — Я бы хотела навестить Мегуми, если это возможно. Мегуми должна знать. Мегуми всегда всё знает. — А что, неплохая идея, — преувеличенно жизнерадостно одобрил Яхико, бросая взгляд на Кеншина и тут же отводя глаза. — Давайте сразу после завтрака и сходим, хорошо?***
Кеншин быстрым шагом следовал за Каору. Как обычно: держась на два шага позади и на шаг влево от неё. Она то и дело посматривала на него, и с каждым разом у неё всё сильнее сводило и без того напряжённые, тревожно застывшие мышцы лица. Яхико беспокойно наблюдал за ними. Это неправильно. Кеншину ведь становилось лучше: с того дня, когда он сбежал, а потом вернулся домой, он вёл себя иначе. Стал менее уверенным и более рассеянным, но зато уже больше походил на человека, чем на дрессированную собаку. Человека страдающего, измученного, да, но человека. Город притих, словно затаил дыхание в ожидании дальнейшего развития событий. Улицы были почти пусты, лишь немногие прохожие пробегали мимо по каким-то совсем уж неотложным делам, низко опустив голову. Некоторые из них были одеты чересчур роскошно для пеших прогулок, полы элегантных шёлковых одежд волочились в пыли. На лицах их отражалась горечь и ярость. Видать, бывшие рабовладельцы, у которых теперь нет рабов, чтобы бегать по поручениям, вести экипажи или носить паланкины. Злорадное удовлетворение, вспыхнувшее в нём при виде этого, перекрыло даже тяжесть от тугого узла тревоги в животе. На улице расхаживали вместе, смешавшись, солдаты и полицейские. Солдаты — это, разумеется, повстанцы. А полицейские остались прежними. Никто не ожидал, что они так быстро смирятся со сменой власти, но, похоже, они действительно считали, что обеспечение порядка и безопасности граждан превыше всего. Странный, такой западный подход — Кацу бормотал что-то о каком-то Роберте Пиле, — но аболиционистам это только сыграло на руку. Конечно, они не были дураками, потому-то вместе с полицейскими ходили свои люди. На всякий случай, чтобы никто из полицейских не вздумал что-то учинить. Каору остановилась на мосту перед рынком и заправила прядь волос за ухо. Рынок уже работал: повстанцы взятками и уговорами заставили лавочников продолжать вести дела. Кеншин неотрывно смотрел на девушку, словно стремясь предупредить любое её желание, уловить малейшее движение, как это делал всегда. Будто от этого зависела его жизнь. — Может, вы вдвоём пойдёте? — наконец предложила Каору с наигранной весёлой улыбкой. — Покупок нам нужно немного, а к Мегуми всей толпой лучше не вваливаться, она наверняка ещё слаба, её лучше не утомлять. — Да без проблем, — Яхико засунул руки в карманы и подошёл поближе, встав рядом с Кеншином. — Тебя потом встретить? — Да нет, просто возвращайтесь домой, если я не управлюсь раньше вас, — небрежно бросила она, хотя мальчик заметил, что у неё дрожат руки. — Увидимся дома. — Госпожа Каору... — Кеншин выглядел потрясённым и несчастным. Он шагнул к ней, но остановился. — Всё хорошо, — с невозмутимостью театральной маски обратилась она к нему. — Иди с Яхико, ладно? Он не сможет сам всё донести. Яхико осторожно наблюдал, гадая, что будет дальше. Кеншин напрягся, а потом у него как-то сгладились, стушевались все черты, и он поклонился с совершенной покорностью. — Как скажете, госпожа Каору. Они разделились: Каору направилась к клинике, а Кеншин спокойно пошёл с Яхико, на шаг позади. Не так далеко и строго официально, как он шагал, следуя за Каору, и Яхико показалось, что это, наверное, хороший признак. На рынке стояла такая же тишина, как и в других частях города, повсюду виднелись полупустые прилавки, смолк привычный гул голосов. Покупок в списке и в самом деле оказалось немного, Яхико мог и сам справиться, но Каору явно не хотела, чтобы Кеншин присутствовал во время разговора с Мегуми. Наверное, она хотела поговорить с Мегуми о Кеншине, о том, почему он продолжает вести себя как... как её раб, будто ничего не изменилось, тогда как что-то всё-таки изменилось, и все это видели. Что-то изменилось. Но Кеншин, похоже, не хотел этих изменений, и это казалось полнейшей бессмыслицей. Другие рабы из Эдо массово бежали на свободу, новое правительство с трудом справлялось с тем, чтобы направить этот поток в организованное русло. Почему же Кеншин нерешительно мнётся на месте? Яхико потряс головой, стараясь перестать об этом думать, и подошёл к лавке, у которой остановился Кеншин. Там продавались семена и саженцы. — Хочешь прикупить что-то для сада? Кеншин вздрогнул от неожиданности. Помедлив, кивнул. — А что именно? Кеншин молча показал на нижний ряд зелёных ростков. Лавочник наблюдал за ними, любопытно и несколько подозрительно. На всём рынке не было никого с клеймом раба, кроме Кеншина. — Сколько они стоят? — спросил Яхико у торговца. Кеншин снова напрягся, но как-то по-хорошему. Не от испуга, а будто бы от удивления. — У нас хватит денег, — обратился затем к нему Яхико. — Так что, купим? Сейчас ведь как раз можно сажать, правильно? — ...да, юный господин, — Кеншин наклонился, чтобы поднять нужные саженцы. Больше он ничего не сказал. Яхико вручил лавочнику несколько монет. — Этого достаточно? Торговец кивнул. Кажется, он хотел что-то спросить, но Яхико резко, грубо отвернулся, помогая Кеншину закинуть мешочки с саженцами к остальным покупкам. Кеншин — не их собачье дело, он не обязан никому ничего объяснять.***
Мегуми сидела в постели, рассеянно глядя в сад, и даже не повернула головы, когда Каору вошла в палату и задвинула двери за спиной. — Доброе утро, Камия. — Доброе утро, Мегуми, — несколько неуверенно отозвалась Каору. Доктор Огуни сообщил, что Мегуми только сегодня пришла в себя. После взрыва её ноги оказались под завалом, теперь можно только надеяться на то, что она когда-нибудь сможет снова ходить. — Как?.. Она осеклась, не договорив, не закончив глупого вопроса. Мегуми усмехнулась. — Стараниями доктора Огуни болит уже меньше, — яркие солнечные лучи проникали в комнату через открытые внешние сёдзи. Слышался громкий смех играющих во дворе девочек. — Так что тебе нужно? — А? Что? — поморгала, опешив, Каору. — Я... — Ко мне приходят, только когда от меня что-нибудь нужно, — лукаво пояснила Мегуми. Но на губах её при этом играла мягкая, почти что печальная улыбка. — Я же не поэтому... то есть... да, мне нужно кое-что спросить, но пришла я потому, что беспокоилась! — выпалила Каору, чувствуя, как от стыда вспыхивают щёки. Она ведь знала, что Мегуми страдает, и всё же Кеншин и страхи за него оказались важнее. — Правда! — Да успокойся, — слабая, грустная улыбка стала заметнее. — Я просто поддразнила тебя. В конце концов, я же врач, моя работа и заключается в том, чтобы помогать людям. Только теперь она повернулась к Каору. Свет струился вокруг неё, играя бликами на волосах, мягко очерчивая бледное лицо. Она смотрела мрачно, устало. Глаза покраснели, как будто она долго плакала. — Кроме того, я и сама хотела кое-что у тебя узнать. — Что? — Каору вцепилась в ворот одежды, пальцы рук вдруг похолодели и онемели. — Ты ведь была там, правда? — одеяло, прикрывавшее ноги Мегуми, чуть сдвинулось, когда она стиснула в кулаке его край. — С Канрю. В самом конце. — Ну... да. Ещё Кеншин и господин Хико... — Расскажи, — Мегуми смотрела жадно, пылко, говорила прямо и повелительно, — расскажи, что произошло. Только правду. Мельком, на краткий, жуткий момент, Каору задумалась, не лучше ли соврать. Потом пришла в себя, вспомнила, что сделала Мегуми, на что она пошла, представила, как она в одиночку, без всякой защиты добровольно сошла в ад, ради этих бессчётных страдальцев, о которых ей никогда не узнать — и устыдилась. Она опустилась на колени рядом с футоном Мегуми и всё ей рассказала. Мегуми слушала всё с тем же жадным вниманием, не прерывая её, даже если девушка запиналась во время рассказа, и не выдавая при этом никаких эмоций. Когда Каору закончила рассказ, Мегуми опустила глаза и долго молчала. Каору тактично избегала заглядывать ей в лицо. Мягко зазвонили колокольчики у входа, потревоженные ветерком. — Вот как, — нарушила наконец тишину Мегуми, сложив на коленях худые руки. — И как после этого Кеншин? — Насчёт этого я и хотела посоветоваться, — поёрзала Каору, нервно переплетая пальцы рук. — Он... ну... Она набрала в грудь воздуха. — Он ведёт себя всё так же! — выпалила она. И зачастила, сбивчиво, лихорадочно: — Всё равно... зовёт меня «госпожа Каору», кланяется, делает всё, что я говорю, а я думала... я надеялась, что он будет другим после того, что сделал. Он ведь выказал такую силу духа... Каору сглотнула, чувствуя, как пульсирует жилка на шее. — Я думала... Думала, что ему станет... лучше... Мегуми просто смотрела на неё, отчётливо выделяясь тёмным силуэтом на фоне белого одеяла и стен из рисовой бумаги. — Камия... — жалость, отразившаяся на её лице, ударила Каору под дых. — Разве я не говорила тебе с самого начала, что, возможно, он будет нуждаться в тебе до конца жизни? «Может быть, он никогда не оправится, никогда так и не станет снова цельной личностью». Память воскресила эти слова, прозвучавшие сейчас погребальной молитвой. Это было два месяца — целую жизнь — назад, когда они сидели напротив друг друга у столика с остывающим чаем, а мир вращался, сдвигался и менялся вокруг. — Нет! — вырвался у неё отрывистый вскрик, резкий, как когда с раны срывают прилипшую старую повязку. — Но ведь... он многого добился за последнее время, он принял столько решений! Сам пошёл и забрал флакон духов, сам выбрал это! Он решил, что хочет вспомнить... и встретиться с Канрю лицом к лицу... и отпустить его... Он способен выбирать, Мегуми, я это видела. Он уже не такой, как раньше! — Да, он способен делать выбор, — Мегуми подняла руку, чтобы остановить Каору от нового взрыва эмоций. — Но зачем ему это? Подумай, Каору. Врач смотрела ласково, как деревянные божки в храме, и так же строго и неумолимо. — Он был в рабстве, душой и телом, больше десяти лет. Почти половину сознательной жизни. Да, теперь он может принимать решения, но зачем ему это делать? Зачем ему быть свободным, если у него есть ты? — Я? — тупо повторила Каору, чувствуя, как в голове с шумом кружит кровь. — Ты добра, — мягко пояснила Мегуми. — Ты добрая, нежная, заботливая. Если он останется с тобой — если останется твоим, — то в его жизни всегда это будет. Зачем ему выбирать свободу, со всеми её сложностями и проблемами, если он может выбрать тебя: определенность, удобство и спокойствие? — Но... ведь свобода — это... — Это страшно, Камия. Теперь-то уж ты должна знать, — Мегуми смотрела сейчас так же, как в тот день, когда Каору нашла Кеншина, когда она выбрала всё это. Выбрала его. Глаза Мегуми сверлили её, давили, прижимали к земле, заставляли увидеть то, чего она не желала видеть. — А для Кеншина это не просто страшно, а неподъёмно, немыслимо. Он никогда не знал свободы выбора, никогда не был ответственным взрослым мужчиной. У Каору снова перехватило дыхание. — Из того, что ты мне рассказала, и из того, что я видела своими глазами, я могу сделать вывод, что да, Каору, он правда научился делать выбор. И выбрал тебя. Мегуми смотрела с такой жалостью, что стало физически больно. Каору не выдержала и отвернулась. Горло свело от слёз, которые она не сможет выплакать. Ведь на то, чтобы плакать, нужно столько сил. — Значит... Из-за меня он как в ловушке, — окружающий мир давил на плечи каменным саваном. — Он никогда не будет свободным. Мегуми одарила её долгим, оценивающим взглядом. — Это, — произнесла она со всем доступным ей тактом, — покажет время.***
После ухода Каору Мегуми долго ещё лежала и раздумывала, правильно ли поступила. Она не солгала. Это важно. Но она могла бы смягчить правду, и всё же не стала: вместо этого она изложила её так ясно, как только могла, так ясно, как должна была сделать ещё в самом начале, когда девушка сидела напротив неё, горя вдохновенным пламенем и настаивая на том, что её погубит. Она не сделала этого тогда, поэтому сделала сейчас. Может быть, это верный поступок, а может, и нет. Но что сделано, того не воротишь. Глубоко вздохнув, она опустила веки. Канрю мёртв. Она чувствовала это, как чувствовала собственное тело. Учитель Кеншина не отпустил бы его, только не после всего: он не убил его на месте только ради Кеншина. Канрю казнён, и перед смертью познал унижение. Познал беспомощность. Испытал страх. Она хотела бы ощущать триумф. Но не чувствовала ничего. Чуть позже вошёл Сагара, чтобы снова присесть у постели и волноваться за неё. Он волновался довольно громко, хотя в основном молчал, и его ласковая, предупредительная забота становилась почти невыносимой. Она не должна была пережить случившееся. Это всё он, его рук дело, и сделал он это ради себя, не ради неё. Никто никогда не разыскивал её, за исключением тех случаев, когда им что-то было от неё нужно. А она так устала постоянно отдавать. Но его руки, когда он заправлял за ухо упавшие ей на лоб пряди волос, были нежными, а улыбка — тёплой, и она подумала: может, хватит и того, что он любит её. Если она ему позволит.***
У Каору ныла голова от тяжёлых, бесплодно метавшихся по кругу мыслей. Она не могла перестать думать, но мысли ничего не решали, ничего не проясняли, не давали успокоения. Не может быть, чтобы Мегуми оказалась права. Но Мегуми ведь никогда не ошибалась, по крайней мере не в чём-то настолько важном. Мегуми понимала, что сотворили с Кеншином, насколько насильственным образом это делалось, знала интимные подробности, которые Каору и в страшном сне не привидятся. И в том, что она говорила, звучала жуткая, неумолимая истина — будто женщина-врач просто облекла в слова то, что Каору уже и сама в глубине души осознавала. «Он выбрал тебя». Эти слова преследовали её, кусали за пятки, когда девушка спешила домой по чересчур тихим улицам, отчаянно желая, чтобы мир был иным. Они теснили грудь, сдавливали сердце, нашёптывая отраву — или истину, — когда она прошла через ворота и застала Кеншина за работой в саду. Рядом с ним веером расположились маленькие зелёные солдатики рассады. Он бережно поднимал каждый саженец, будто что-то необычайно драгоценное, опускал в заготовленную лунку и мягко утрамбовывал почву над корешками. — Ой! — она остановилась и подошла поближе. — Что ты сажаешь? Он не замер, не напрягся при её приближении. Вместо этого он едва ли не растаял, заметно расслабившись в её присутствии, повернулся к ней всем существом, как лист растения поворачивается вослед солнцу. Будто мир казался ему без неё неполным, пустым. Ей сделалось нехорошо. — Маргаритки, госпожа Каору, — он вытер руки об штаны и начал было вставать. — Недостойный слуга должен начать готовить обед? — Нет-нет, — слабо махнула она рукой, заправляя за ухо прядь волос, выхваченную ветром из причёски, — сперва закончи это. Если хочешь, конечно. Она не вздрогнула при его словах «недостойный слуга», не осмелилась. Она ведь была его хозяйкой, а хозяйка никогда не должна выражать неуверенность или страх. Кеншин сел поудобнее и возобновил работу. Он придвинулся к ней поближе, достаточно близко, чтобы она могла протянуть руку и погладить его по волосам. Кожа на ладони помнила — даже чересчур хорошо, — это ощущение: каково это на ощупь, как приятно пропускать мягкий шёлк между пальцев. «Он выбрал тебя». Но не по-настоящему. Он выбрал её по той же причине, по которой стал ей доверять: потому что не знал ничего другого. Так ребёнок безоглядно доверяет родителям и хочет оставаться с ними несмотря ни на что. Она просто стала для него всем, той единственной, в ком он мог быть уверен. Это не должно было произойти. Она думала, что он отстранится, а не прильнёт ближе, уйдёт, а не останется. Чтобы расти и становиться личностью. Уж всяко не осесть навсегда там, где к нему впервые в жизни проявили доброту. — Цветы — это хорошо, — рассеянно проговорила она вслух, вспоминая буйные цветники, каждую весну цветущие у соседей. Море красных и белых цветков среди зелени, лепестки, укрывающие землю ковром. Так много лепестков, что казалось, будто цветы лопаются от них. — Вроде бы скоро должны зацвести пионы. «Пионы — символ мужества, — говорила мама, собирая букет, чтобы поставить на стол. — Мужества, доблести, благородства, — она засмеялась, заправляя за ухо маленькой Каору прядку непослушных волос. — Как раз подходит для воительницы». — А когда зацветут твои маргаритки? — спросила она, вдруг испугавшись собственных воспоминаний. Кеншин взглянул на неё, щурясь от солнечного света, и на какой-то момент ей показалось, что он растерялся и оробел. — Не в этом году, госпожа Каору, — проговорил он чересчур торопливо, будто пытаясь оправдаться. — Вот как, — она улыбнулась, чтобы успокоить его, хотя и не поняла, из-за чего он так заволновался. — Что ж, мы ведь сможем полюбоваться другими цветами, верно? Он низко опустил голову, зарывшись пальцами в землю. — Да, госпожа Каору. — Тогда увидимся за обедом, — девушка улыбнулась напоследок и ушла. День проходил медленно, отягощенный тем, чего она не могла ни осознать, ни забыть. Кеншин после обеда отложил работу в саду и выполнял другие дела. Каору и Яхико тренировались. Потом, вечером, она шила. Яхико растёт ударными темпами, скоро ему понадобится кимоно побольше. Она приняла ещё одну ванну и переоделась, готовясь ко сну. Когда она пришла в спальню, Кеншин уже подготовился. Он стоял на коленях у её футона, опустив голову, и на сей раз на нём была одежда для сна, которую она напрасно выдавала ему до этого каждый вечер, ещё с самого первого дня. Ворот рубашки открывал шею, на коже выделялись шрамы. — Что такое, Кеншин? Каору опустилась рядом с ним на колени. Странно, он не вцепился в ткань, не напрягся. Он не собирался ничего просить. — Госпожа Каору, — он посмотрел на неё с чем-то, близким к улыбке. В необычных, ярких глазах не отражалось ничего, кроме абсолютного доверия. Каору неуверенно подняла руку, почти касаясь его. — Ты?.. Он закрыл глаза, отдаваясь ей на милость. Девушка с ужасом отдернула руку, будто обжёгшись, и с трудом поборола тошноту. «Он выбрал тебя». Это не настоящий выбор. Просто потребность, зависимость, инстинктивная реакция ребёнка, боящегося темноты вокруг. Он не был, никогда не был по-настоящему её, а это... — Давай-ка разложим для тебя футон, — предложила она, стараясь не поддаться внезапно нахлынувшему желанию сбежать из комнаты. Отвергнуть его — значило дать понять, что она догадалась, что он предлагает, а она не смела в этом признаться. Потому что он станет однажды цельной личностью — станет, — и он не должен запомнить это вот так. Какое-то время он недоумённо моргал, словно оказался сбит с толку. Потом одним плавным движением встал на ноги, чтобы помочь ей. Они легли бок о бок, на отдельных футонах, и она не удивилась, когда его рука нашарила в темноте её ладонь.***
На следующий день она вернулась домой после утренних дел — девушка решила навестить Кацу, чтобы узнать, чем ещё она может помочь Сопротивлению — и обнаружила, что Кеншин выкопал маргаритки и посадил вместо них ростки пионов.***
Сано длинно выдохнул, глядя на Каору. Малышка была спокойной, что твоё зеркало, не выражая ни намёка на эмоции. Когда это она выучилась так хорошо себя скрывать? — Ты хочешь, чтобы я отправил Кеншина в Чошу? — Верно, — кажется, она сильнее сжала в ладонях ткань юкаты. — Там ведь есть поселения освобождённых рабов? С теми, кто знает, как ему помочь. — Ну, вроде того, — он почесал в затылке. — Насколько это вообще возможно. Большинство таких как он... Сано умолк, понимая, что можно не продолжать. То, что Кеншин сейчас такой, самое настоящее чудо, разве не Мегуми твердила об этом постоянно? Никто никогда прежде не пытался сделать свободным раба, прошедшего одурманивание. Никому не выпадало такой возможности. Такие рабы никогда не убегали по собственному желанию. Мегуми... Она не в порядке. Он знал, конечно, что она не будет в порядке. Но всё-таки это ранило: ощущать, как она отдаляется, несмотря на то, что вынуждена полагаться на него. Она больше не могла сама о себе заботиться — со сломанными ногами очень тяжело заниматься повседневными делами — и это било по её гордости. Он старался изо всех сил, но, что бы ни говорил, что бы ни делал, ничего не помогало. Он думал... надеялся, что, может быть... — Ты сделаешь это? — перебила Каору ход его мыслей, отправив их в тёмные уголки сознания, которые он редко посещал, особенно в последнее время: именно там лежала сломанным тростником хрупкая Мегуми, именно там Каору смотрела безжизненно и ровно, а не с прежней живостью. — Отвезёшь его в безопасное место, поможешь ему устроиться? — Ну... если ты думаешь, что так будет лучше, — он нахмурился, наморщил лоб. — В смысле, ты его как никто знаешь. Не мне судить, хорошая это идея или не очень, что я в этом понимаю? — Я и сама не знаю, — она коротко, судорожно вздохнула, — но... ему нельзя оставаться здесь. Это не... Это ему больше не помогает. — Ты уверена? — Насколько я могу быть уверенной. — Тогда ладно, — Сано поднялся с места, лениво отряхнув руки об штаны. — Первый караван уходит завтра утром. Или ты хочешь отправить его со следующим? — Завтра подойдёт, — торопливо согласилась она. — Так будет проще. Чем быстрее, тем проще. «Для тебя или для него?» — хотел спросить Сано, но не спросил. Когда он сообщил Мегуми, на что подписался — чтобы предупредить, что ему придётся уехать на некоторое время, — она кивнула в знак одобрения. — Нужно, чтобы по прибытии ты с ним оставался несколько дней, — волосы спущенным знаменем лежали на её плечах. — Помоги ему обустроиться, удостоверься, что те, с кем он будет жить, понимают его... особое положение. — Малышка так и планировала, не боись. А тебе что, так не терпится от меня избавиться? Он хотел лишь чуть-чуть поддразнить её, по-дружески. Но Мегуми не ответила в той же манере, только опустила глаза, будто вдруг заинтересовалась узором на одеяле. — Нет, не совсем так, — едва слышно отозвалась она. — Просто мне... просто мне нужно время, Сагара. Она больше не называла его «Сано». — Пожалуйста, — повторила Мегуми, и в голосе прозвучали умоляющие нотки, которые ему было тяжело слышать, — мне просто нужно ещё немного времени. — ...конечно, — Сано сглотнул, жёстко поведя кадыком, сглотнул, несмотря на комок в горле, несмотря на желание обнять её, или потрясти, или потребовать ответов... Но она сидела неподвижно, словно кукла для предсказаний, и у него не было для неё монетки. — Это я могу. Еще немного времени. Да что там. Ерунда. Он ведь уже ждал так долго.***
Кеншин снимал с верёвки высохшую одежду, когда Каору вернулась домой. Принятое решение окутывало плащом, тяжёлым, неудобным, чересчур большим, волочащимся за спиной и замедляющим её, будто она двигалась под водой. — Кеншин, — окликнула она, шаркая сандалиями по ровной, утрамбованной почве во дворе, — ты занят? — Нет, госпожа Каору, — он послушно, даже охотно, развернулся к ней, и она с трудом сглотнула подкатившую ко рту желчь. — Ты не мог бы посидеть со мной немного на крыльце? — так легко принять решение, так тяжко довести дело до конца. Чувства бушевали в груди при виде простой, ясной веры в его глазах, осознание приводило в ужас: она ведь собирается разрушить эту веру, подвести его, предать. Но ведь эта вера и станет в итоге тем, что его уничтожит, задавит искры его духа, которые только начали разгораться. Ему хотелось принадлежать ей. И в потаённом, тёмном уголке своей души она тоже желала этого — но выбор, который он сейчас совершает, это ненастоящий выбор. Ненастоящий. Больше всего на свете она хотела подарить ему то, что он никогда не сможет обрести, пока остаётся с ней. Это осознание ранило сильнее, чем ей хотелось бы. И ровно так сильно, как она ожидала. Они присели на край крыльца, Кеншин на коленях, опустив голову — чтобы казаться ниже, всегда ниже её, а она ведь никогда этого не хотела, — а Каору просто села на край, свесив ноги над пыльной дорожкой. Воздух был тёплым, зарождалось лето: чистое, яркое, полное созревания. Время шло к вечеру, уже начали трещать цикады. Скоро проснутся светлячки, живущие вдоль берега, и начнут безмолвно переговариваться друг с другом вспышками тёплого света. Она смотрела на выбеленные стены дома, боясь взглянуть Кеншину в лицо. — Кеншин... — слова застряли в горле. Она прокашлялась и попробовала ещё раз. — Я отсылаю тебя, Кеншин. Он шумно втянул в себя воздух, будто она его ударила. Девушка не удержалась — посмотрела на него, и сердце её разбилось при виде вспыхнувшего в глазах мужчины ужаса. Кеншин опустился на корточки, не то пытаясь поклониться, не то просто припадая ниже, как собака, ожидающая пинка. — Госпожа Каору... — начал он говорить, пылко, испуганно. — Я не сержусь на тебя, — быстро перебила она, — вовсе нет. Дело не... Я не сержусь, правда. Но есть кое-что... кое-что, что тебе нужно узнать, а я не знаю, как научить тебя этому. Поэтому я посылаю тебя туда, где ты сможешь научиться у знающих людей. Тому, чему я научить не смогу. Я не сержусь на тебя, Кеншин, правда. Клянусь. Голос срывался, и эти звуки грызли и без того хрупкое, сшитое на живую нитку хладнокровие, вгрызались в него, рвали когтями и зубами. Кеншин осмелился поднять на неё глаза, ярко горящие на побледневшем от страха лице. — Пожалуйста, поверь мне. Я не могу... я не могу пока объяснить толком, но прошу, поверь. Ты не будешь один, с тобой поедет Сано, он присмотрит за тобой, пока ты не встанешь покрепче на ноги. И я не прогоняю тебя. Ты сможешь после этого вернуться, если всё ещё захочешь. Это твой дом, пока ты хочешь этого. Он тяжело сглотнул, не сводя с неё глаз. Живых, красивых глаз, похожих на цветы. Глаз, которые однажды остановились на ней и следовали с тех пор неотступно, будто она была Полярной звездой, а он природным магнитом. — Я не прогоняю тебя, — повторила Каору. — Я просто... Это нужно тебе, и я могу тебе это дать. Но ты сможешь вернуться, когда научишься тому, что нужно. Обещаю. Обещаю, что ты всегда сможешь вернуться. — Госпожа Каору... Его голос едва заметно изменился. Он всё ещё звучал испуганно, но уже без прежнего пыла, его сменило что-то другое. Что-то, чего она не могла назвать. Он ещё некоторое время не отводил взгляд, вглядываясь ей в лицо, будто ища чего-то — но она не знала, что он надеется отыскать. Картинка расплывалась по краям, жар давил на глаза, предвещая острую головную боль. Наконец, он поклонился ей — медленно, осознанно, и без всякого страха. — Как пожелаете, госпожа Каору, — кажется, он вздохнул после этого, сделал глубокий вдох, набирая в грудь побольше воздуха, как искатель жемчуга перед погружением. Когда он снова распрямился, смотрел он ясно и доверчиво.***
Каору и не ложилась в ту ночь. А вот Кеншин спал, свернувшись, будто кот, поперёк разложенных рядом футонов. Она настояла на том, что ему нужно выспаться, потому что им с Сано предстоит выехать рано утром. И на протяжении ночи то и дело заглядывала проверить, как он спит: когда вставала, чтобы размять ноги или выпить воды, и каждый раз, когда задавалась вопросом, а правильно ли поступает. Она не переставала сомневаться в этом. Возможно, она никогда и не будет уверена. Но она точно знала, что здесь ему оставаться нельзя. Он утонет, пойдёт ко дну. Вместо сна Каору занялась шитьём. Она решила собрать Кеншина в дорогу, дать ему с собой несколько перемен одежды и кое-что по мелочи, ей не хотелось, чтобы он оказался там совсем без вещей. Сано получит деньги — столько, сколько она сможет отдать, — и поможет Кеншину купить всё остальное. Но кое-что Сано не может сделать, это сейчас делала она: на каждом предмете одежды из тех, что она собиралась ему отдать, она вышивала маленькую зелёную лягушку, тот же самый оберег, что вышит на рубашках Яхико. Для безопасного возвращения домой. Яхико всё понял, когда она рассказала ему. Казалось бы, этому стоило удивиться, но она не удивилась. Скоро он совсем вырастет. Солнце вставало медленно, и всё же слишком быстро, и сразу после завтрака — тихого завтрака — объявился Сано, чтобы забрать её подопечного. Каору и Яхико проводили Кеншина к воротам, он взвалил на спину котомку с одеждой и прочими необходимыми мелочами, со всем, что она собрала для него: кремень и трут, спальный мешок и одеяло, несколько свечей, запасная пара сандалий, ленты для волос... Сано маячил за воротами, во двор он не зашёл. — Не волнуйся, Сано будет с тобой. Он тебе поможет, так что доверяй ему, хорошо? — желудок сводило, сердце билось в горле, быстро и яростно. — И не забудь, что ты можешь возвратиться, как только... научишься тому, что нужно. Если всё ещё захочешь вернуться. — Да, госпожа Каору, — у него во взгляде застыла жуткая тоска. Она тихонько взяла его за запястье, ненавидя себя, и ощутила, что он дрожит. — Видишь? — девушка подвернула рукав его рубашки, показывая ему лягушонка, вышитого на изнанке. — Это оберег. Он поможет тебе вернуться домой, — она сглотнула, — туда, где ты хочешь, чтобы у тебя был дом. Это ведь будет не здесь. Не её дом он захочет назвать своим, когда снова станет собой, вспомнит себя. Что ж, ничего страшного. Она ведь сама этого хотела, только этого и хотела. Чтобы он мог выбирать, по-настоящему, осознанно делать выбор, а не цепляться за неё из страха перед неопределённостью. — Ага, — вмешался Яхико, уперев руки в боки с важным видом. — Всё будет в порядке, Кеншин. Ты нам напиши, как приедешь и обустроишься, лады? Дай нам знать, как идут дела и всё такое. Кеншин послушно наклонил голову. Яхико дружески похлопал его по спине, насколько мог дотянуться: будь он повыше, похлопал бы по плечу. — Всё будет в порядке, — повторил мальчик и отступил в сторонку. Кеншин смотрел на неё, доверяя ей. Ожидая. — Да, — сказала она ему, улыбаясь, хотя в груди рвалось на части сердце, — всё будет хорошо. Он поклонился ей в последний раз и ушёл. Сано молча зашагал рядом с ним вниз по дорожке, ведущей к реке, где должны были собраться остальные. Караван отправится в Чошу, а там... кто знает, что дальше. Сано поможет Кеншину устроиться, в этом она уверена. Он пообещал, а Сано всегда держит своё слово. Через некоторое время Яхико ушёл в дом. А Каору осталась стоять у ворот, глядя, как они становятся крохотными точками, а потом и вовсе исчезают вдали, и как над обновлённым миром встаёт яркое и тёплое солнце. Кеншин ни разу не обернулся.