Invictus

      Сано сбросил котомку у ворот дома Камия и потянулся, хрустя суставами. Чёртова поездка с каждым разом становилась всё длиннее, а Восточный Морской Путь — всё опаснее, ведь на чёрном рынке появилось западное огнестрельное оружие, и многие крестьяне сбились в бандитские шайки, пытаясь свести концы с концами. И он их вполне понимал. С нынешней инфляцией и постоянным ростом налогов выбор небольшой: грабить на дорогах, голодать или продавать собственных детей в рабство.       Поморщившись, он согнул и разогнул правую руку. В этот раз на дороге ему встретилось больше невольничьих караванов, чем обычно. Он догадывался о причинах. Но от того не легче проходить мимо, не попытавшись сделать хоть что-то. Приходится постоянно напоминать себе, что теперь он не один, что есть цель. Есть план. И план выполняется.       Настанет день, когда он своими глазами увидит свободную Японию.       — Йо! Малышка! — позвал он. Ворота оказались заперты. Странно, Каору обычно держит их открытыми. Не мешает проявить осторожность. Сано подождал немного, и позвал снова. — Мелкий? Есть кто дома?       Шорох шагов. Ворота приоткрылись, в щёлочку осторожно выглянула Каору. Она улыбнулась, увидев Сано, но улыбка была слабой и вымученной, а во взгляде застыла напряжённость. Саноске обеспокоенно нахмурился.       — Сано! С возвращением, — поприветствовала она, открывая ворота. Уловив выражение его лица, Каору поспешно улыбнулась шире. Сано похрустел пальцами и бросил на неё взгляд «Меня ты не проведёшь».       — Что стряслось, Малышка?       Улыбки как не бывало. Она отвела глаза.       — Ты бы лучше зашёл внутрь. Всё... сложно.       — Эво как? — он подобрал котомку и перекинул через плечо. — Ладно, захожу.       Во дворе было тихо. Здесь, за высокими стенами, не было слышно шума с улицы, да и соседей у Каору в принципе немного. Именно за счёт такого уединённого расположения в поместье Камия так легко спрятать что-то — или кого-то. Репутация семьи Каору тоже служила своего рода защитой. Её родители пользовались в обществе большим уважением, и отчасти это уважение передалось Каору по наследству. Она этого не осознавала, ведь у неё с рождения было такое влияние, она воспринимала его как должное, но люди относились к ней не просто с обывательской вежливостью, а именно с почтением. Уж её точно не будут подозревать в том, что она укрывает беглых рабов — да и вообще никому бы в голову не пришло подозревать её в чём-то противоправном.       А ведь тут не только скрывались беглецы: приходилось прятать снаряжение и «друзей в беде». Может, это неправильно — вот так использовать её дом в интересах дела, но она никогда не задавала вопросов. К тому же для неё безопаснее не знать, чем они занимаются.       — Яхико! — позвала она, пока они шли по дорожке к главному зданию. — Сано вернулся!       — Наконец-то! — недовольным тоном отозвался мальчишка из тренировочного зала, выскочил оттуда, на ходу вдевая ноги в сандалии, и прыгнул вперёд с занесённым над головой бамбуковым мечом.       — Защищайся!       Сано лениво шагнул в сторону. Яхико пролетел мимо и приземлился на ноги — на сей раз не упал, молодчина, видно, что парень усердно тренировался. Атаковал снова. Сано упёрся ладонью в лоб Яхико, удерживая его на расстоянии, пока мальчишка бешено молотил мечом в воздухе, тщетно пытаясь нанести удар.       — Мелкий, давай потом? Кажется, мне с Малышкой нужно поговорить.       К удивлению Сано, мальчишка моментально остановился.       — Точно, — сказал он, опуская меч. — Об этом парне. Гм, Каору, а я?..       — Возвращайся в додзё. Когда закончишь с тренировкой на сегодня и приберёшься, можешь пойти навестить Цубамэ.       — Понял, — он кивнул и побежал обратно. Сано поморгал.       — Видать, дело и впрямь серьёзное, — протянул он, и сам понимая, что в этой шутке лишь доля шутки.       — Да, — призналась Каору, снимая сандалии перед входом в дом. — Или, по крайней мере, Мегуми так считает.       Он скинул обувь и прошёл за ней.       — Эй, ну не тяни. Что случилось-то?       — Наверное, проще будет показать. Только держи себя в руках, ладно? — она остановилась перед дверью одной из гостевых комнат и постучала в деревянную рамку сёдзи. — Кеншин? Это я.       «Кеншин?» Сано нахмурился. Он впервые слышал это имя. Во что это тут Малышка впуталась за те две недели, пока его не было? Но ведь, если бы что-то случилось, Мегуми бы послала почтового голубя...       Никто не отозвался, но Каору будто и не ждала ответа и просто отодвинула сёдзи в сторону. Сано понадобилось три секунды, чтобы опознать перебинтованного человека, сидящего на футоне — рыжие волосы, клеймо раба на левой щеке, необычные голубые глаза, — и он тут же оттолкнул Каору назад, прикрывая её собой, сжал кулаки и встал в боевую стойку.       — Каору, беги отсюда!       — Нет! — она попыталась пробежать мимо него; Сано перехватил её за ворот кимоно, она вскрикнула и закашлялась из-за рывка. Убийца вдруг вскочил на ноги и рванулся вперёд, Каору была между ними...       — Кеншин! Стой!       ...и у убийцы вдруг словно подломились ноги. Он упал на пол, дрожа, и прижался лбом к циновке. У Сано натурально отвисла челюсть. Он отпустил Каору, девушка тут же подбежала к убийце и опустилась возле него на колени. Тот отпрянул.       — Хозяйка. Простите вашего недостойного слугу, — пробормотал он, и Сано заметил, что он буквально вцепился пальцами в циновку.       Сано смотрел, не веря, кровь всё ещё гнала по жилам адреналин. И тут наконец кусочки головоломки с щелчком встали на место. Он потрясённо выдохнул:       — Вот же чёрт.       Каору проигнорировала его, легонько прикоснувшись к рукаву убийцы. Тот напрягся, ожидая удара.       — Всё хорошо, — тихо сказала она. Сано знал её слишком давно, чтобы не заметить во взгляде девушки опасный огонёк тлеющей ярости, хотя внешне она вела себя нежно и осторожно. — Сано и меня напугал. Но он мой друг, ему нельзя причинять вред, понимаешь?       — Да, хозяйка. Такой ошибки не повторится.       Сано никогда раньше не слышал, чтобы убийца говорил. Он знал о нём, конечно же, даже видел пару раз, когда Канрю выступал на публике и брал с собой убийцу в качестве телохранителя, но никогда не слышал, чтобы тот произносил хоть слово. Его голос... даже не похож на голос. Просто звук, складывающийся в слова. Голос отражает личность говорящего, позволяет внимательному слушателю узнать многое о том, кому этот голос принадлежит. У Каору голос высокий и решительный, у Яхико — дерзкий и громкий, у Мегуми голос низкий, струится тёмным шёлком... А в голосе убийцы не было вообще ничего. Просто безжизненный звук.       Сано подавил дрожь.       Каору уговорила убийцу лечь обратно на футон и снять ги, чтобы проверить бинты. Только сейчас Сано в полной мере смог оценить, насколько изранен мужчина, и прикрыл глаза, мысленно ругая себя последним дураком. Конечно. Ну конечно, она не могла пройти мимо кого-то в таком состоянии. Это у неё в крови. И с чего ей осторожничать, если они никогда не говорили ей, что нужно быть осторожной, если она не знала, что на кону? Чёрт возьми, он всего лишь пытался защитить её!       Он с силой прижал руку к виску, чувствуя нарастающую головную боль. Чёрт побери. Чёрт побери!       Сано сузил глаза, наблюдая за тем, как Каору ухаживает за мужчиной. Не то чтобы сейчас убийца казался опасным. В принципе, картинка была бы почти идиллической — женщина, ухаживающая за раненым воином, — если бы не пустота в его глазах и то, как напряжённо он следит за каждым её движением. Будто вся его жизнь зависит только от предвосхищения её желаний...       Он вдруг понял ещё кое-что и подавился длинной, витиеватой фразой сплошь из слов, которые не посмел бы произнести при Каору.       — Каору?       — Да? — отозвалась она, заканчивая осмотр повязок.       — Как именно убийца оказался здесь?       — Его зовут, — Сано даже вздрогнул от убийственного холода в её голосе, — Кеншин. Будь добр звать его так.       — Ладно, — он сжал кулаки, сдерживая гнев. — И с чего же вдруг Кеншин — бешеный питомец Канрю — находится в гостевой комнате твоего дома?       Убийца весь подобрался, его рука, дрогнув, инстинктивно потянулась к мечу на боку... которого не было. Хотя бы на это у Каору хватило здравомыслия.       Девушка вздохнула и накинула на него ги, поднимаясь с колен.       — Я же сказала, что всё сложно.       — Так просвети меня, нахрен! — в Сано боролись страх и гнев: гнев на себя, на неё, на всю эту мерзкую ситуацию. Панический страх потому, что он уже догадался, что случилось — может быть, не в деталях, но общее представление уже сложилось, — и он знал Каору, знал, что она не согласится поступить благоразумно. Он любил в ней это качество, именно её доброту и самоотверженность он старался вспоминать в те моменты, когда начинало казаться, что весь мир одно сплошное зло. Когда насмотришься на столько ужасов, полезно вспомнить, что есть ради чего удерживаться от необдуманных поступков, что нельзя послать всё к чертям.       Но на сей раз её доброта может стоить ей жизни.       Он и раньше задумывался, что рано или поздно такое может произойти: у неё слишком открытый и жертвенный характер. Но Сано всегда отбрасывал эту мысль — ведь он делал всё, чтобы уберечь её от настоящей борьбы — и никогда не думал, что именно из-за неведения она окажется вовлечённой в их дела. Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт.       — Хорошо, пойдем, — сказала она, дёргая Сано за рукав и выходя из комнаты. Он последовал за ней, напоследок поглядев через плечо на убийцу. Тот так и сидел, как она его оставила, неподвижно, словно изваяние.       Каору провела его на кухню и стала рассказывать обо всём случившемся, готовя обед, причём еда получилась почти съедобной — видимо оттого, что она отвлеклась от готовки, уйдя в рассказ. Сано не перебивал её, хотя и слушал вполуха — о большей части он и без того догадался. Зато он внимательно наблюдал за ней.       Она была напугана. Это ему не понравилось. Обычно Каору не боялась, она сердилась и, хотя сейчас она тоже была рассержена — настолько, что даже не осознавала этого, как рыба не осознаёт, что она в воде, — но эта ярость смешивалась с пронизывающим страхом, что ей совсем не шло.       И это всё из-за него, из-за Саноске. Следовало либо держать её в полном неведении, либо рассказать всё. Он же юлил, темнил... и в итоге вовлёк её в ещё худшие неприятности.       — Ты не откажешься от него, так ведь? — спросил он, когда она закончила рассказ.       — ...Нет, — тихо ответила она. — Я не могу. Я взяла на себя обязательства.       — Хреново, — он хмуро смотрел в свою тарелку. Аппетита не было. — Малышка, прости меня.       Она нахмурилась, тоже без особого энтузиазма ковыряя палочками рис.       — За что?       Сано со вздохом поскрёб затылок.       — Мне не стоило от тебя скрывать, чем мы занимаемся. Ну или наоборот, нужно было с самого начала не говорить вообще ничего. Либо так, либо этак.       — Не думаю, что это имеет значение, — она начала жевать, машинально, будто не чувствуя вкуса: как больной с температурой, который ест только потому, что так нужно для поддержания сил. Проглотила. — Вряд ли это как-то повлияло бы на мой выбор. Я не могла бы... не могу оставить кого-то вот так. Кем бы он ни был.       — Так Лисица рассказала, чем я занимаюсь, ну... помимо, да?       Она кивнула.       — Сначала я была потрясена, но потом всё обдумала и поняла, что это многое объясняет. Например, твои частые отлучки в Киото. На самом деле ты ведь не там останавливаешься, да?       — Не, я там и правда останавливаюсь. Встречаюсь со связным. Видишь ли... участники сопротивления стараются знать друг о друге как можно меньше, так безопаснее, понимаешь?       — Сеть подпольных ячеек.       Сано удивлённо моргнул.       — Я, знаешь ли, не настолько невежественна, — язвительно припечатала она, возвращаясь к еде. — Ты лидер ячейки в Эдо, так ведь? Ты знаешь всех в своей ячейке и своего связного, и только. Состоящие в твоей ячейке знают тебя, и, может, ещё двух или трёх других лидеров, но больше никого. Так, если кто-то один расколется или окажется предателем, вся сеть не будет поставлена под угрозу.       — В общих чертах всё так, — он прикидывал, признаться ли ей, что на самом деле он глава одной из ячеек в Эдо. Технически, ему не следовало знать о существовании других, но у него есть свои источники, и люди часто болтают лишнее. — Слушай, насколько ты хотела бы участвовать во всём этом?       — А разве я уже не участвую, пусть и неосознанно? — она буквально пронзила его взглядом. — Вы ведь не только беглых рабов укрывали в моём доме. Или, хочешь сказать, я не подвергалась опасности?       — Они же не могут арестовать тебя и обвинить в измене, ведь ты ни о чём не знала, а помощь беглым рабам расценивается просто как хищение чужой собственности...       — И ты правда думаешь, что я бы позволила им забрать тебя — ах ты! — её глаза опасно блеснули, она замахнулась на него палочками для еды. — Ты тупой эгоистичный идиот, ты...       Он поднял руки в успокоительном жесте.       — Лан, я облажался. Без шуток. Прости.       — Ну... так и быть, — она продолжила есть, теперь уже оживлённее. — Мегуми уверяла, что ты можешь выяснить, что с ним произошло — бросили его, или он сбежал, или что... Пока я его просто скрываю, но мне нужно знать, что делать дальше.       — Ладно, ладно, — он наконец начал есть, радуясь, что её глаза снова блестят, что она снова пылко возмущается. — Мне всяко нужно сегодня вечером встретиться со своим человеком, тогда с ним и поговорю. Тьфу.       — Отлично. А если мне с Кеншином придётся уехать, а Яхико решит остаться, ты должен будешь взять на себя ответственность за него! И за школу моего отца! Если я одним прекрасным днём вернусь и обнаружу, что от школы остались одни руины, или что ты из неё устроил игорный дом для своих приятелей-неудачников!..       — Да понял я, понял! Отвяжись уже!       Они ели обед в атмосфере уютной дружеской перепалки, и Сано чувствовал, как с него слетает пыль дорог: теперь он дома и сможет со всем справиться.

***

      Каору шла вместе с Сано до первого моста, а потом он сослался на то, что ему нужно встретиться с другом — с кем-то из «своих», видимо, — и на рынок она отправилась уже одна. Облегчение и целостность, которые она почувствовала при возвращении Сано и воссоединении её странной семьи, оказались лишь временными. Теперь же где-то в животе снова завязался тугой неприятный узел, и ей пришлось остановиться на середине моста, чтобы перевести дух. Она глядела на воду и дышала: глубокий вдох через нос — до центра равновесия, до самой сути существа, до точки силы — и резкий выдох ртом. Так обретается гармония.       Только после этого она последовала дальше, просматривая список необходимых покупок и на ходу прикидывая, хватит ли её сбережений на будущий месяц. Она справится. Даже теперь, когда придётся кормить ещё одного — в конце концов, Сано передал ей немного денег.       Надо было захватить с собой Яхико. Нужно же ему учиться ходить за покупками на тот случай, если ей придётся уехать. Хотя, кто знает — может, он решит отправиться с ней. Тогда за школой останется присматривать Сано. А он взрослый мужчина и вполне способен сам ходить на рынок. Ведь так?       ...Сможет ли она в самом деле покинуть Японию? Ведь она говорит только на японском и не знает других языков. Да она вообще нигде, кроме Эдо, не была! Но, если придётся — сумеет ли она вот так просто собрать вещи и уехать? В конце концов, ведь не так уж это страшно, верно? Организация Сано постоянно помогает людям с этим. В свободных странах будут и другие японцы, ведь так? Совсем одинокой она не будет...       Сердце Каору нервно забилось, и ей снова пришлось остановиться в тени дерева гингко.       Всё, хватит. Нечего себя накручивать и придумывать проблемы раньше времени. Их и без того на настоящий момент сколько угодно.       Каору расправила плечи, вскинула подбородок и зашагала на рынок. Был уже разгар дня, люди как раз возвращались после перерыва на обед. Помимо свободных граждан здесь попадались на глаза и рабы с низко опущенными головами, идущие в одиночку или сопровождающие своих владельцев. Они носили продукты, бегали по поручениям... Рабы были помечены простым крестом на щеке или на лбу, где клеймо нельзя спрятать, а на одежде у большинства из них были вышиты семейные гербы хозяев. У некоторых, впрочем, клеймо-татуировка находилась на предплечье или внутренней стороне запястья; у таких рабов эта татуировка с гербом не всегда совпадала со знаком на одежде.       Однажды Каору спросила, почему некоторые рабы заклеймлены подобным образом и что будет, если их продадут другому хозяину? Сано тогда помрачнел и ответил, что ей лучше не знать. Впрочем, она слышала слухи о том, что самые привлекательные рабы отбираются и отправляются в особые дома для дополнительного обучения...       У Кеншина только крест на щеке. Каору задумчиво коснулась своей щеки, и на секунду ей показалось, что под пальцами неровная линия шрама.       Раньше она никогда особенно не интересовалась рабами. На них было трудно смотреть спокойно, не испытывая жгучей потребности сделать хоть что-то — хотя и не знаешь, чем тут можно помочь. Совсем избегать встреч с ними было невозможно, пришлось научиться их не замечать. Теперь же она внимательно наблюдала за ними: как они держатся рядом с хозяевами, с посторонними свободными людьми, как ведут себя с другими рабами. Некоторые из них были похожи по поведению на Кеншина: тихие, смиренные, моментально реагирующие на любое слово хозяина, а в остальном кажущиеся практически безжизненными. Другие казались столь же покорными, но хотя бы осматривались по сторонам, если хозяину в тот момент ничего от них не требовалось. А некоторые вели себя скорее как слуги, нежели как безвольные рабы, говорили уважительно, но свободно и даже начинали беседы по своей инициативе, хотя в основном с другими рабами. Эти последние чаще всего и ходили без хозяина: видимо, им доверяли выполнять поручения без присмотра. Каору подумалось: не из-за этого ли они и держатся иначе?       Конечно, она не могла просто подойти и начать их расспрашивать. Этикет запрещал приближаться к чужим рабам. Это всё равно, что позаимствовать у кого-то корзину с покупками без разрешения. Да и вряд ли они бы ответили. Она вздохнула и вернулась к покупкам, пассивно разглядывая овощи на прилавке.       — Вас что-то беспокоит, госпожа?       Каору вздрогнула от неожиданности и вежливо улыбнулась лавочнику.       — Нет, ничего такого... — взгляд её упал на молодую женщину, которая стояла на коленях за ларьком, сортируя и взвешивая пучки лука-порея. Та повернулась, чтобы уложить зелень в корзинку, и Каору заметила клеймо в виде креста на её щеке. Может, всё-таки...       — Впрочем, если у вас есть свободная минутка... — она со вздохом перевела взгляд на лавочника. Пожилой человек с добрым взглядом. И при этом у него есть раб.       — По некоторым причинам я сейчас рассматриваю вопрос о покупке раба, а у меня раньше никогда их не было... наша семья никогда не нуждалась в них. Но после смерти родителей... — она многозначительно умолкла, — в общем, я стала раздумывать...       — А, ясно, — с видом знатока кивнул он, пощелкав языком по курительной трубке в уголке рта. — Хорошо. И какая же помощь вам нужна, что вы хотите от раба?       Она пожала плечами.       — Помощь с ремонтом, садоводством... Я не могу всё делать сама, и у меня нет старших братьев — ладно, один есть, но он много путешествует, — это почти правда — Сано считается семьёй. Более или менее.       Старик потер подбородок, подозрительно весело сверкнув глазами.       — Похоже, вам скорее муж требуется, а не раб.       — Ах, нет! — она вполне искренне смутилась и покраснела. — Я не могу... Пока нет, по крайней мере. Есть некоторые обстоятельства...       Каору скрестила пальцы в рукаве, надеясь, что старик не будет расспрашивать. К счастью, он только усмехнулся и постучал пальцем по переносице.       — Ну, это уж ваше дело. Но, так как вы одинокая женщина, стоило бы подумать над тем, чтобы купить себе охранника — его всегда можно обучить выполнять работу по дому, а вот домашнего раба переобучить на охранника сложнее, это я вам точно говорю, да и подороже обойдётся.       — Охранника?       — Ага, — он уверенно кивнул. — Раньше эти рабы считались самыми ненадёжными — ведь им давали оружие, они из-за этого порой считали себя чуть ли не равными свободным. Но лет десять назад группа Канрю начала продавать совсем покорных. Даже глотку себе перережут, если приказать. Вот такого раба я бы даже женщине мог порекомендовать.       — По... понятно, — накатила тошнота, но Каору заставила себя улыбнуться. — Буду иметь в виду. Я возьму вот эти овощи? Мне нужно поскорее домой.       Она закончила все дела и спокойно, не торопясь, отошла от прилавков — обычная молодая девушка, покупающая продукты. При первой же возможности она спряталась за какой-то грудой досок, и её тут же вырвало.

***

      Яхико медлил за дверью в комнату Кеншина, задумчиво жуя нижнюю губу. Деревянный меч был при нём — обычно Каору на это недовольно хмурилась, но так мальчик чувствовал себя старше. Сильнее. Будто он мог бросить вызов целому миру.       Он потянулся к двери, передумал, развернулся, чтобы уйти. Но потом снова передумал и отодвинул сёдзи.       Кеншин сидел на футоне, опустив голову. Он лишь мельком взглянул на дверь, когда она отъехала в сторону; в остальном же остался неподвижен, словно статуя.       — Эй, — окликнул его Яхико. Плечи Кеншина напряглись, но и только.       — Меня Яхико зовут, — он шагнул в комнату. — Я ученик Каору.       Кеншин шире распахнул глаза. Он повернулся к Яхико, поклонился и остался в таком положении, двигаясь как заводная игрушка... вот только даже у игрушек больше индивидуальности.       — Юный хозяин, — ровным голосом произнёс он. У Яхико волосы на шее встали дыбом. Это не просто безжизненность; он видел такое прежде, и не только у рабов. У женщин из весёлых кварталов, у детей, которые уходили со странными стариками, обещавшими им пищу и кров — и возвращались совсем другими...       Он с трудом сглотнул.       В трущобах жили собаки. Обозлённые, голодные, практически дикие и такие же опасные, как их хозяева. Да, у большей части этих псов действительно были владельцы; они заводили собак не ради общения и не в качестве любимых питомцев — использовали их как оружие. Оружие ничуть не хуже, чем кулаки, огнестрел или скрытый кинжал — да даже лучше, на самом деле, ведь собака дешевле. Можно и не кормить, пусть сами ищут пропитание, а если пёс издохнет — всегда можно найти ощенившуюся суку и завести себе нового.       Яхико быстро научился замечать и отличать таких собак. Бродячие ходили по улицам крадучись, старались тихонько урвать какой-нибудь кусочек то тут, то там. Сторожевые собаки открыто бегали по грязным улицам, были реальной угрозой, олицетворяли отчаянную жажду насилия, грозящую вырваться из-под контроля: зубы их умели лишь рвать и кусать, потому что таковой была суть этих псов. Для них это означало разницу между голодом и полным животом, между болью и не-болью, между крышей над головой и холодной ночью в замерзшей грязи. У них, в общем-то, и выбора не было. По логике трущоб собака, не желающая драться, не представляет ценности для хозяина, а бесполезную собаку даже и убивать не стоило. Сама сдохнет.       Почему-то стоящий сейчас перед ним на коленях человек напомнил Яхико этих собак.       Яхико через силу сделал ещё шаг: воздух в комнате казался плотным, словно толща воды.       — Я просто хотел сказать... — во рту пересохло, и мальчик снова сглотнул. — Странно здесь как-то, да? Потому что Каору играет роль мамочки, и всё это как-то странно и непривычно, я знаю. И мне захотелось тебе сказать...       Он запнулся, но потом вспомнил, как сам провёл свои первые дни здесь. В постоянном напряжённом ожидании: когда же вскроется правда, когда спадут маски? И решился продолжить.       — ...знаешь, это не игра и не издёвка. Это всё по-настоящему. Смотри, — он закатал длинные рукава и показал Кеншину метки за воровство. — Меня три раза ловили на краже и должны были уже заклеймить, но Сано спас меня и привел сюда, а Каору... Да, она порой чересчур властная, и характер у неё не сахар, и готовить она не умеет... но если она на твоей стороне, если ты «свой», то она никогда... никогда тебя не оставит, никогда не разочаруется в тебе, не сдаст тебя. А она сейчас на твоей стороне, так что она не позволит, чтобы с тобой случилось что-то плохое. Ты в безопасности, понимаешь? Не нужно больше бояться. Серьёзно.       Он внимательно всматривался в лицо Кеншина, стараясь отыскать знак того, что тот понял. Сперва ничего, но вот будто вспышка: голубые глаза беспокойно потемнели, всего на миг, и отступило это страшное чувство звериной, животной угрозы.       — Она никогда не навредит тебе, — проговорил Яхико, встряхивая руками, чтобы длинные рукава снова скрыли ладони. — И никому не позволит причинить тебе вред. Так что не бойся. Вот.       Он кивнул с чувством выполненного долга и повернулся, чтобы уйти. Ему показалось, будто краем глаза он уловил какое-то движение, будто Кеншин протянул руку; но, обернувшись, мальчик обнаружил, что тот сидит всё в той же позе.

***

      Мегуми готовила лечебную мазь.       Убийце — нет, Кеншину, теперь он Кеншин, да и в глубине души она всегда думала про него как про Кеншина, ей было важно держаться за эту мысль — нужно много этой мази. Не сегодня-завтра вернётся Сагара, и на него пойдут остатки. Так что нужно приготовить ещё. Такую мазь можно хранить несколько месяцев, и она всегда пользуется спросом.       Пестик толок травы в ступке быстрыми круговыми движениями.       Она не плакала, потому что солёные слёзы изменили бы состав мази, а мазь необходима.       Тогда она так гордилась тем, что её выбрали. Была так горда и рада служить. Даймё, лорд-сюзерен её семьи, вызвал её к себе и назначил помощницей доктора Цукады. Ей сказали, что это важное поручение. Что выбрали именно её потому, что нужны только самые лучшие. Она была так горда и так уверена в себе, что даже не спрашивала, что именно они делают и зачем. А потом доктор Цукада умер. На следующий день её вызвали на встречу с его господином, союзником её лорда, человеком, на которого она на самом деле работала всё это время.       Тогда она и узнала, кем была. Кем стала из-за своей гордыни; стремясь проявить себя, она предала всё, чем дорожила её семья. Канрю показал ей загоны для «дрессировки». С тех пор едва ли не всё время она ощущала то зловоние, а в ушах стояли крики.       Он едва не вывихнул ей запястье, сжимая руку всё крепче каждый раз, когда она пыталась закрыть глаза или отвернуться. Остались синяки, глубокие сине-чёрные отпечатки, которые он то и дело обновлял, не давая им исчезнуть совсем.       «Простите, простите меня», — и всё те же движения в ступке, и грех всё острее чувствуется в душе.       Будь она иной женщиной, она могла бы сказать: мне не оставили выбора. Будь она иной женщиной, она могла бы сказать: я пыталась остановить это. И, будь она иной женщиной, она могла бы сказать: по крайней мере, я сбежала, едва появился шанс.       Но она была собой и знала себя, поэтому она стояла на коленях на бамбуковой циновке, делала целебную мазь и не плакала, ведь солёные слёзы изменили бы состав мази, а мазь необходима.       Кто-то позвонил в колокольчик у ворот, Мегуми вздрогнула, оторвавшись от тягостных раздумий. Она оставила пестик и ступку и вышла во двор, внимательно глядя в глазок на воротах. Сагара. Руки в карманах, недовольный вид.       — Эй, Лисица, открывай давай.       — Вежлив, как всегда, — фыркнула она, поднимая запор на воротах и открывая их. — Так ты вернулся.       — Да. И с Каору уже повидался.       Мегуми замерла на мгновение, а затем сделала вид, что рассматривает ухоженные ногти. Он прошёл во двор, и она заперла за ним ворота.       — Значит, ты уже знаешь.       — Такани, — даже сейчас он ещё контролировал себя: не назвал её по имени, потому что помнил, что она не переносит, когда мужчины произносят её имя. — Чем ты, нахрен, думала?       Он не вынимал руки из карманов, хотя она уже видела его в таком состоянии и знала, что в его характере скорее схватить её за плечи и хорошенько потрясти. Но он знал, что она при этом вспомнит.       Она даже немножко ненавидела его за то, что он так много знает.       — Теперь уж поздно жалеть о том, что случилось, — пожала она плечами, направляясь к дому, Сагара шёл следом. — Не я виновата в том, что ты ничего не рассказывал Камие. Она уже стала его хозяйкой, и я её к этому не подталкивала. По крайней мере, он с кем-то, кому никогда не сможет навредить.       — А тебе не приходило в голову, что это может быть ловушкой? Что Канрю хочет так добраться до тебя?       — И зачем же ему посылать убий... Кеншина, чтобы добраться до меня?       — Тебя тоже Каору застращала, что ли? — Сагара устало провёл рукой по лицу. — Да даже я вижу, что у тебя комплекс вины размером с гору Фудзи, что тебе жалко этого парня, и что ты с радостью побежишь помогать ему при первой возможности. А потом, — он стукнул кулаком по открытой ладони, — бац! И ты снова у Канрю в руках.       — Шиномори бы нас предупредил. Вообще говоря, раз уж ты вернулся, значит, и он скоро объявится? И, если это ловушка, разве не лучше держать Кеншина подальше от меня? — она провела его в клинику, привычным жестом отбросив назад длинные волосы. — Кстати говоря, Камия вовсе меня не «застращала». И «парня» правда зовут Кеншин. А теперь будь паинькой, посиди спокойно и подожди Шиномори, мне ещё надо закончить...       — Я уже здесь.       Мегуми побледнела, схватилась за грудь и испуганно отшатнулась. Шиномори вышел из тёмной ниши прямо перед ней. Он лишь вскользь, мельком взглянул на женщину льдисто-голубыми глазами, частично скрытыми за длинной чёлкой.       — Аоши, — сказал Сагара, кивая в знак приветствия. — Как делишки?       — У меня есть информация.       — Да, кстати об информации — ты знаешь, кого нашла Каору?       Шиномори кивнул.       — Я осведомлён. Он не представляет угрозы.       — Точно? — Сагара приподнял бровь. — Почему бы нам тогда всем не устроиться поудобнее, пока ты нам всё не расскажешь? Потом обсудим остальные дела.       Шпион слегка наклонил голову. Это был не совсем поклон; скорее молчаливое признание авторитета Сагары и того факта, что его действительно нужно успокоить, иначе поговорить об остальных делах не удастся. Он отошёл в сторону, и Мегуми провела их в гостиную, где у напольного очага стоял наготове поднос с чайной посудой. Пока она разжигала очаг и ставила чайник на огонь, мужчины устраивались на циновках.       — Итак... — сказал Сагара, когда и она, наконец, опустилась на циновку рядом с ними. — Что там за история с этим убийцей?       — Его бросили, — Шиномори сидел на коленях, как и Мегуми; только Сагара расселся, скрестив ноги. — Канрю отказался от прав на владение. С соблюдением всех формальностей.       — Что? — Мегуми резко подалась вперёд, едва не опрокинув жаровню. — Но... зачем ему?..       Шиномори повернулся к ней, и она заставила себя не трепетать под его бесстрастным взглядом. Сейчас они по одну сторону баррикад, его не нужно опасаться.       — Потому что он стал бесполезен, — Шиномори открыл свою сумку и вытащил пачку бумаг, начав раскладывать их перед собой. — Он стареет, рефлексы замедляются. К тому же Канрю считал, что одурманивание стало... давать сбои. Убийцу некоторое время ещё использовали в качестве тренировочной мишени, затем вышвырнули.       Тренировочная мишень, значит. Вот откуда свежие раны. Мегуми сложила руки на коленях, глядя в одну точку. В лице — ни кровинки.       — Погодь минутку! — Сагара выпрямился. — Что за «сбои»? Он опасен?       — Нет, — отозвался Шиномори, даже не посмотрев на него. — Одурманивание в целом действует. Он не может причинить вред своему хозяину или не подчиниться приказу хозяина. Но в последнее время убийца начал проявлять ... ошибочные суждения. Необъяснимые потери памяти. Казалось, его организм просто разрушается, и Канрю пришёл к выводу, что он становится бесполезен, — шпион закончил раскладывать бумаги и наконец поднял глаза на собеседников. — Канрю не отличается сентиментальностью.       — Да, — эхом повторила Мегуми. — Не отличается.       — Если госпожа Камия желает вступить в права владения этим рабом, она может это сделать на законных основаниях. Это станет неплохим прикрытием. Со времени моего последнего отчёта ситуация не изменилась; я не смог полностью отговорить своих людей от наблюдения за ней, это поставило бы меня под угрозу раскрытия. Но если она возьмёт себе раба, никто уже не поверит в то, что она сторонница отмены рабовладения.       — Даже если этот раб считается бесполезным? — насмешливо спросил Сагара. Шиномори пожал плечами.       — Ни для кого не секрет, что в семье Камия основное богатство — честь семьи. Одинокая девушка с ограниченными средствами... никто не удивится, что она взяла такого раба — какой уж подвернулся. Что касается либерального настроя её родителей... — он махнул рукой. — К тому же, повторюсь, она молодая женщина с массой обязанностей и ограниченными ресурсами. Люди поймут, почему она выбрала именно брошенного раба — чтобы совесть так не мучила. Не она первая, кто пытается заглушить чувство вины, лицемеря подобным образом.       Мегуми наблюдала за тем, как Сагара угрюмо кривится.       — Шиномори говорит разумно, — тихо сказала она спустя некоторое время.       — Малышке эта затея не понравится, — откликнулся наконец Сано. — Сильно не понравится.       — На данном этапе нецелесообразно его освобождать. Я сомневаюсь, что это удалось бы законно осуществить, помимо других проблем, — Шиномори говорил абсолютно незаинтересованным тоном, будто они обсуждали сейчас погоду, и Мегуми задавалась вопросом: есть ли ему вообще до этого дело, или он помогает им только для прикрытия? Какой бы там ни была его легенда.       — Камие это не понравится, да, — произнесла она, многозначительно глядя на Сагару. — Но она сделает, что нужно. Она уже ввязалась во всё это, а ты её знаешь. Она сделает всё, чтобы уберечь и защитить кого-нибудь. Разве не поэтому ты так долго использовал её?       Она намеренно выбрала это слово и удовлетворённо усмехнулась, когда Сагара вздрогнул. Жестоко, да — но правда часто жестока. И, хотя он несомненно искренне заботился о девушке, он и вправду использовал её.       — Твою мать... — Сагара уткнулся лбом в ладони, ероша копну каштановых волос. — Чёрт! Чёрт, — последнее ругательство прозвучало усталым вздохом. — Чёрт подери. Ладно. Ты можешь поклясться, что Канрю не захочет его себе вернуть?       — У него нет ни юридического, ни личного интереса в дальнейшей судьбе убийцы. Госпожа Камия может беспрепятственно вступить в права владения. Я бы порекомендовал, чтобы она сделала это уже сегодня, если это возможно; в крайнем случае завтра. Убийца хорошо известен и может представлять интерес для других даже при том, что он «дефектный».       Сагара нахмурился ещё сильнее.       — Да, но я должен передать последние...       — Ладно, я пойду, — Мегуми поднялась на ноги. — Где Камия, в додзё Маэкава?       — На рынок собиралась, — Сагара посмотрел на неё с недоумением. — Разве ты не хочешь услышать последние новости?       — Расскажете мне потом. Разве что... — она обратилась к Шиномори, — ...по тому вопросу, который мы обсуждали ранее?       Он протянул ей несколько бумаг, перевязанных бечёвкой.       — Канрю остаётся в курсе вашего местонахождения, но пока ему всё равно, ведь запас наркотика ещё не иссяк. По моим подсчётам, ещё на год хватит. После этого... — он покачал головой и посмотрел ей в глаза, во взгляде его промелькнула неожиданная искра человечности. — Мне очень жаль, госпожа Такани.       — Ну что же... – слабо улыбнулась она в ответ. — Не будем загадывать наперёд.

***

      Каору со вздохом перехватила корзинку для покупок поудобнее. В горле неприятно скребло. Она выпила воды из городского фонтана и умылась дрожащими руками — на вороте кимоно до сих пор темнели мокрые пятна, — но всё равно чувствовала себя грязной, запачканной. Впрочем, особого выбора нет — нужно купить продукты, донести до дома и убрать в кладовку. Потом приготовить ужин и сменить бинты Кеншину. После этого она сможет принять ванну — оттереть, смыть с себя всё это.       Солнце медленно склонялось к западу, заливая город мягкими косыми лучами. Снова запахло весной: лепестками цветов и тронутой дождём землёй. Она остановилась на мосту, который вёл к дому, прислонившись к перилам и закрыв глаза.       — Камия! — окликнул кто-то. Она обернулась.       — Мегуми?       — Хорошо, что мы пересеклись, — женщина поспешила ей навстречу. — Закончила с покупками?       Каору кивнула.       — Я уже иду домой.       — Хорошо. Нам с тобой ещё нужно в муниципалитет зайти.       — Зачем? — Каору встревожено отступила на шаг. — Что-то случилось?       — Нет, не в этом дело, — покачала головой Мегуми. — Тебе нужно заявить свои права на Кеншина, зарегистрировать его на своё имя.       — О, — моргнула девушка. Затем до неё дошёл смысл слов Мегуми. — Подождите. Что? Прямо сейчас?!       — Так было бы лучше всего.       Каору тяжело выдохнула и сгорбилась.       — Почему?       — Кеншином многие могут заинтересоваться, знаешь ли, — сухо ответила Мегуми. Каору понимала, что эта холодность в голосе не направлена на неё. — Уж так сложилось, что он может стать отличным пополнением коллекции любого рабовладельца.       Глаза Каору потрясённо расширились, она почувствовала слабость в коленях.       — Кто-то коллекционирует... людей?       — Некоторые. Немногие. Это редкое, элитарное увлечение. Но, похоже, Кеншина бросили, так что тебе нужно скорее заявить свои права на него, пока кто-то другой не решит наложить на него лапы.       — О... — руки вдруг онемели. Она опустила корзинку, наполовину поставив, наполовину прислонив к перилам моста. — Извини. Можно я просто... Есть у меня минутка?       Рядом стояла скамейка. Она тяжело доковыляла до неё и села, сжав голову руками. Мегуми опустилась рядом. Врач молчала всё время, пока Каору пыталась собраться с мыслями.       До этого Каору всё время убеждала себя, что ей придется покинуть страну. Это было бы легко; страшновато, но легко, потому что, по крайней мере, она могла остаться собой, не изменять своим принципам. Но вот так... жить, когда человек считается её движимым имуществом, пусть только на бумаге...       — Не то чтобы... я не передумала, нет, — резко произнесла она, не поднимая головы. — Я просто... я не понимаю.       — Знаю, — тихо проронила Мегуми. — Мне очень жаль. Я не знаю, как сделать так, чтобы для тебя было проще.       Она говорила таким открытым, честным голосом, что Каору даже вскинула голову, поразившись этой болезненной честности. Мегуми смотрела в закатное небо, аккуратно сложив руки на коленях, а Каору только сейчас поняла, что человек может плакать без слёз.       — Я могла бы сказать тебе, чтобы ты радовалась, что для тебя это так трудно, что ты человечна и сострадательна, но я сомневаюсь, что это поможет. Я могла бы рассказать тебе, чему меня учили в твоём возрасте, все эти оправдания существованию рабства. Ты ведь понимаешь, что на это идут не из простой злобы. Многие считают, что это абсолютно естественный и единственно возможный порядок вещей, и им непонятно, зачем мы пытаемся изжить, уничтожить, изменить образ жизни, который якобы никому не вредит. Но даже если бы я рассказала всё это, даже если бы ты поняла всю эту апологию, разве бы это помогло?       Она говорила, будто находясь в трансе. Каору медленно выпрямилась. Мегуми посмотрела на неё и слегка улыбнулась.       — ...может быть, — Каору с трудом сглотнула, от кислого вкуса рвоты так и не получилось избавиться, хотя она тщательно полоскала рот. По спине словно пробежали холодные струи дождя, она вдруг почувствовала себя как тогда, когда впервые взяла в руки меч: спокойной, неторопливой, абсолютно уверенной. — Я должна знать, Мегуми. По-настоящему знать. Думаю... Наверное, только вы можете меня научить. Я-то делаю это понарошку, но для него всё будет по-настоящему, так ведь? Если я не узнаю, что нужно делать...       Каору снова сглотнула, оставив невысказанные слова висеть в воздухе. Мегуми прикрыла глаза.       — Ты никогда не спрашивала меня о моём прошлом, — произнесла наконец женщина-врач, и случайный слушатель мог бы подумать, что она сменила тему разговора.       — Не спрашивала, — просто отозвалась девушка. — Мне всё равно, что было у человека в прошлом.       — Разве не из-за этого ты влипла во всю эту историю?       — Это ничего не меняет.       Мегуми едва не рассмеялась. Потом встала, щурясь на лучи уходящего за горизонт солнца.       — Ну, первым делом нужно зарегистрировать его на твоё имя, — сказала она, и посмотрела на Каору одним из своих фирменных оценивающих взглядов. — Вставай, Камия. По пути я расскажу тебе основные принципы.

***

      Домой они вернулись, когда уже стемнело. Свет из окон домов золотыми дорожками заливал стены и перетекал на улицу; было не так светло, как днём, но достаточно, чтобы видеть, куда идёшь. Мегуми помогла ей донести продукты, и Яхико, зевая, предложил проводить врача домой. Она приняла предложение, кокетливо перекинув волосы за плечо и поглядев напоследок на Каору взглядом, искрящимся лисьим лукавством.       — С тобой всё будет хорошо, Камия?       Каору кивнула, а про себя подумала: «Нет, не будет».       Она приготовила ужин. Как смогла.       Отнесла Кеншину еду, а потом съела свою порцию в одиночестве, в гостиной, глядя через открытые створки двери на домашние алтари в честь родителей. Они бы поняли. Правда же?       Воздух казался необычайно тяжёлым.       Вымыв посуду, она зажгла благовония у алтарей и долго стояла на коленях, молясь о прощении. А потом пошла в сарай, где хранились старые вещи.       Коридор до комнаты Кеншина показался длиннее, чем ей помнилось. Она шла осторожно, стараясь не уронить свою ношу. Когда открыла дверь, он стоял на коленях на том же месте, что и все последние три дня — с тех пор как достаточно оправился для того, чтобы сидеть без поддержки. Пустые тарелки были аккуратно сложены на подносе, который он поставил рядом с порогом. Если бы не это, она бы подумала, что он и вовсе не шевелился.       Свет от лампы освещал огненно-рыжие волосы, оставляя лицо в тени. Было неясно, открыты или закрыты его глаза; он мог быть медитирующим воином, а она его сестрой или дочерью, женой, служанкой или матерью, которая пришла навестить его — и любой из вариантов был бы предпочтительнее правды.       На то, чтобы обдумать всё это, у неё было не больше секунды, потому что, едва дверь открылась полностью, он повернулся к ней и пал ниц. Она подавила острое желание броситься к нему, обнять, прогнать его боль, приказать никогда больше, никогда не вставать ни перед кем на колени.       Но это не поможет. Теперь она это знала, Мегуми объяснила. Он не помнит, что такое человеческая доброта. Он знал доброту прежде, по меньшей мере однажды даже сам проявил её — Мегуми поведала ей и о той ночи, когда она убежала от Канрю, о выборе, который он сделал. Это был его выбор. Ей необходимо в это верить.       Тот, кто не понимает, что такое доброта, не мог бы сделать такой выбор.       Мегуми много рассказала ей по дороге из муниципалитета. Больше, чем Каору хотела бы знать; но не всё, что ей знать следовало. Некоторые вещи она ещё не могла понять и принять. Не смогла бы. У человека есть предел восприятия зла.       — Сядь, — сказала она ему, и он повиновался. — Я хочу тебя перебинтовать. Сними рубашку.       «Ты слишком много делаешь для него, — сказала Мегуми, качая головой, когда Каору описала ей последние дни: его молчание и неподвижность, её недоумение. — А должно быть наоборот. Это сбивает его с толку. У него должны быть обязанности, Каору. Дай ему возможность служить тебе по-настоящему, или он будет считать, что для тебя он ничего не значит, что ты просто играешь с ним. Сознание своей полезности — единственная защита раба».       Её руки дрожали, пока она доставала лечебную мазь и разматывала бинты.       — Развернись и подними руки.       «Нужно говорить ему, что собираешься делать, — продолжила Мегуми. — Это укрепляет доверие. Объясняй, сколько можешь. Но не проси. Приказывай ему. Думай об этом как... как о дрессировке собаки. Нужно говорить чётко, последовательно и уверенно».       Она развязала узел и медленно размотала бинты на его груди, внимательно следя за тем, не выкажет ли он боли. Руки всё ещё дрожали.       «Но я не хочу делать ему больно, — запротестовала тогда она. Мегуми снова покачала головой: — Ты не можешь полагаться на то, что он тебя остановит, даже если приказала ему так делать. У тебя и у него разные представления о боли — не забывай, он охранник, не домашний раб или раб для удовольствий. Он должен быть выносливым, не имеет права жаловаться. Тебе просто придётся постоянно следить за ним, за его состоянием».       Раны заживали хорошо, может, и шрамов не останется. Скоро можно будет снимать бинты. Тренировочная мишень... Ему приказывали стоять неподвижно у столба и позволять себя избивать, пока он не падал без сознания, а в конце дня бросали в клетку, где он даже не мог толком залечить раны. На следующее утро всё повторялось, пока Канрю не решил, что и в таком качестве Кеншин стал бесполезен.       А потом его просто оттащили прочь и бросили на берегу реки.       Мазь уже впиталась, но она всё водила рукой по покрытой шрамами коже, словно пытаясь прочесть написанную там историю его жизни. Мерцающий огонёк лампы танцевал на стенах, обрисовывая мышцы и кости мужчины. Она вдруг почувствовала на губах солёный вкус слёз.       — ...хозяйка?       Он хотел спросить её о чём-то, хотя и не осмелился озвучить вопрос. В ней вспыхнуло торжество. И боль из-за того, что она радуется такой малости. Она вытерла глаза и вернулась к перевязке.       — Канрю отказался от прав владения на тебя, — сказала она, хотя сама задавалась вопросом, зачем это говорит. Но Мегуми сказала, что правильнее всего объяснять, и Каору хотела, чтобы он знал. — Ты понимаешь, что это значит?       Она закрепила повязку. Он застыл, едва она начала говорить, и она вдруг подумала, что, кажется, немного научилась понимать его эмоции, потому что ощутила его панический ужас.       — Повернись лицом ко мне. Нужно перебинтовать руки.       Несмотря на сковывающий его ужас, он повиновался с бесшумной плавной грацией, которую было больно видеть.       Она спрашивала Мегуми о том, что именно Канрю заставлял делать Кеншина. Мегуми сказала, что он служил только охранником; Канрю брал его с собой в качестве телохранителя, если покидал пределы своего особняка, а в остальное время Кеншин патрулировал владения Канрю и расправлялся с нарушителями границ. Спал он в комнате Канрю за ширмой. Когда Каору спросила Мегуми, откуда той это известно, взгляд Мегуми снова стал ледяным и отсутствующим, и девушка поняла, что ей не нужно это знать.       «И... — Мегуми явно колебалась перед тем, как сообщить ей остальное, — иногда он заставлял Кеншина выступать перед гостями. Хвастался им, как дрессированной обезьянкой. Только с мечом».       Руки свело от ярости, и они соскользнули по телу, костяшки пальцев задели полузажившую царапину.       — Извини. Я не нарочно, — она заглянула в его глаза — поразительные голубые глаза, переливающиеся фиолетовым, как зимнее рассветное небо — и ей захотелось зарыдать.       Мегуми не понимала. Она знала, смутно догадывалась, что в тех выступлениях было что-то настолько же ужасное, как и во всём остальном, что с ним творили, чувствовала это благодаря взаимному пониманию, которое есть между мастерами своего дела даже в настолько разных областях. Но как она могла осознать весь кошмар, она, никогда не державшая в руках меч?       Она не могла понять, что это значит: взять суть личности, то, что должно быть гордостью и честью, и превратить это в представление на потеху публике — кувырок, сидеть, проси, удар в голову, удар в торс...       Настоящее богохульство.       Каору взяла себя в руки, завязав последний узелок на его предплечье, взяла так же крепко, как только что накладывала бинты. Подтолкнула к мужчине второй принесённый поднос и встала.       — Канрю отказался от прав владения на тебя, — произнесла она онемевшими губами, мысленно благодаря долгие годы тренировок — ведь только с их помощью она смогла это сделать, — и одновременно ненавидя себя за то, что замарывает тем самым значение этих тренировок, — а я заявила свои права. Ты мой. Будешь носить герб моей семьи, подчиняться мне и больше никому. Ты понимаешь, Кеншин?       Она смотрела на него сверху вниз, повторяя мысленно: «я сталь, сталь, железо, кремень», снова и снова, несмотря на шум в ушах и боль в груди, и отчаянно молила, чтобы он не заметил в её глазах истину, которую она не могла скрыть.       Он долго не мигая смотрел на то, что лежало перед ним на подносе: аккуратно сложенная одежда с гербом семьи Камия (официальный наряд отца, когда тот был молодым — Каору молилась, чтобы его дух понял и простил её), щитки для рук, украшенные той же символикой, и лежащий поверх всего этого деревянный меч. Не настоящий. Потому что она Каору Камия, и никому в своей семье она не позволит носить стальной клинок, меч для убийства.       Потом он поклонился, и ей вспомнился тот момент в купальне, когда он впервые назвал её хозяйкой: та же абсолютная покорность и мёртвое, холодное спокойствие утопающего человека, переставшего пытаться всплыть на поверхность и вдохнувшего наконец воду полной грудью.       — Да, хозяйка.       — Ещё кое-что.       Этого уже не было в том сценарии, который они с Мегуми проработали во время показавшейся вечностью дороги домой, она прибавила это от себя, потому что хотела сохранить хотя бы часть своей души, своей сути. Она присела перед ним на одно колено, так, чтобы всё-таки быть немного выше.       — Посмотри на меня.       Он поднял голову.       — Я знаю, почему Канрю отказался от тебя, — негромко произнесла она. — Меня это не волнует. Для меня ты ценен. Не важно, почему, — пожалуй, никогда в жизни она так страшно не врала, но Мегуми сказала, что он не поймёт правду, а Каору доверилась Мегуми — та стала поводырём в этой кромешной тьме. — Тебе достаточно знать, что так и есть. Ты всегда будешь для меня ценен. Клянусь именем моей семьи и моей собственной честью. Теперь это место твой дом, и будет таковым всегда, что бы ни случилось. Ты понимаешь?       Масляная лампа тихо трещала, во дворе шуршали листья. Он смотрел на неё широко распахнутыми глазами, и во взгляде снова мелькнула эта абсолютная, человеческая уязвимость, краткая вспышка «я» и жадной тоски.       — ...Ваш недостойный слуга понял, хозяйка, — ответил он едва слышным шёпотом.       — Хорошо.       Она снова поднялась на ноги.       — Теперь иди поспи. Утром первым делом пойдёшь в купальню, вымоешься и хорошенько отмокнешь в офуро; Мегуми говорит, что хватит уже мыть тебя кое-как. О бинтах не беспокойся — раны почти зажили. Если потребуется, я тебя заново перебинтую. А потом... — она помедлила, раздумывая. Обычно Каору просыпалась через час после рассвета, а он все дни с момента своего появления в доме Камия вставал раньше её. — Если я ещё не проснусь к тому времени, когда ты закончишь с купанием, подождёшь меня на кухне. Мы обсудим твои обязанности.       — Да, хозяйка.       — Доброй ночи, Кеншин. До утра.       Каору вышла из комнаты, не обернувшись. Искупалась, растерев кожу мочалкой докрасна. Пришла к себе в спальню. Переоделась. Легла в постель. А потом она долго, очень долго неотрывно смотрела в потолок и не плакала.