***
Кеншин сидел на корточках перед огнём в печи, осторожно подкармливая его деревом. Он неотрывно смотрел в очаг, будто это была одна из величайших тайн Вселенной, наблюдая за тем, как язычки пламени крепнут, растут и начинают танцевать. — Ну, что там с огнём? — с напускной бодростью спросила Каору. — Огонь разведён, хозяйка, — ответил он и отступил на шаг, так и не поднявшись и даже не распрямившись, с лёгкостью и изяществом выполняя, казалось бы, неловкое движение. — Отлично. Спасибо, Кеншин. Яхико, просто поставь ведро здесь, у печки. Покажи пока Кеншину, где мы держим мисо и рис, ладно? Каору повернулась к печи и перелила воду из ведра в два больших горшка. В оставшейся воде она промоет рис. Позади неё открывались кухонные шкафчики — Яхико негромко пояснял Кеншину, где что лежит. — Яхико, ты помнишь, как готовить мисо? — Уж получше, чем ты, — отозвался он своим прежним наглым тоном. Она легонько улыбнулась. — Ладно, шеф-повар, вот тогда вы с Кеншином и займитесь этим. А я приготовлю пока рыбу с рисом. — Только не угробь всё снова, угольки я жрать не буду. — Где-то через час ты пожалеешь об этих словах, — нежно пропела Каору, поворачиваясь к ним лицом и вертя в руках ковшик. — Я как раз давненько подумывала, что пора тебе потренироваться в рукопашном бою и, кажется, сегодня отличное утро, чтобы начать этим заниматься. — Я вроде бы должен учиться фехтованию! — Философия стиля Камия Кашин состоит в том, чтобы уметь защитить себя и тех, кто вокруг, — сказала она, не удержавшись от некоторого самодовольства. — Нельзя позволить себе быть беспомощным только потому, что под рукой нет оружия. — Если ты настолько тупая, что можешь нарваться на кого-то, не взяв с собой меч, это не значит, что со мной такое случится, — он скрестил руки на груди, — Уродина. Эти слова лучше всего убедили её в том, что их отношения вернулись в привычную колею. Не моргнув глазом, она вытащила засушенную фасолину из корзины, положила на стол и метким щелчком отправила в мальчика. Тот схватился за лоб. — Эй, больно же! — Следи за языком, сопляк. — Угу, угу... Краем глаза она заметила, что Кеншин следит за их перепалкой, промывая рис. Его глаза были широко распахнуты; не от испуга, нет, но будто от воспоминаний, которые не очень хочется вспоминать. Затем его взгляд скользнул по ней, и лицо снова стало бесстрастным. Готовить рис не так уж трудно: кладёшь в кастрюлю и надеешься на лучшее. А вот рыба... за неё Каору беспокоилась. Несмотря на все усилия, она не смогла поджарить маленьких рыбок равномерно, в результате с одной стороны они подгорели, а со второй не дожарились. К тому же она их пересолила. Пытаясь исправить положение, соскребла излишки соли ножом и выдавила сверху лимон, но в итоге рыбки получились солёными и кислыми одновременно. Тогда она сдалась. — Как там мисо? — спросила она, надеясь, что Яхико повезло с готовкой больше. Яхико стоял рядом с печкой, наблюдая за тем, как Кеншин тщательно перемешивает мисо. Рис мягко кипел, не пытаясь сбежать из кастрюли через край, как вечно норовил сделать, когда готовила Каору, а пахло нежно и пряно — вовсе не чем-то пересоленным или горелым. Или и тем и другим сразу. — Пахнет восхитительно! — удивлённо заметила она. — Яхико, ты что, брал уроки у Цубамэ? Он покачал головой. — Не-а. А вот Кеншин отлично готовит. — Кеншин? — он перевёл на неё взгляд, когда она произнесла его имя — ничего не выражающий взгляд, спокойная сосредоточенность хорошо дрессированной собаки. Она подавила дрожь. — Да, хозяйка? — Ты... ты умеешь готовить? — Немного, хозяйка. — А именно? Его плечи слегка напряглись. — Ваш недостойный слуга в состоянии приготовить самые распространённые блюда, хозяйка. Вдруг она осознала всю странность ситуации и с трудом подавила истерический смешок. Это мог бы быть нормальный разговор — ведь вполне нормально для двух новых знакомых обсуждать такие вопросы, впервые готовя вместе на одной кухне... вот только не было в нынешней ситуации ничего нормального. — Очень хорошо, — произнесла она наконец. — Это нам точно пригодится. Каору отвернулась и стала раскладывать еду. Три тарелки. А где есть Кеншину, в столовой или на кухне? Скорее всего, не за столом, так нельзя. Слишком близко к равенству. Слишком близко к тому, чтобы быть человеком. Её губы сами собой сложились в горькую усмешку, такую же, какую она часто, слишком часто замечала на лице Мегуми. Каору задалась вопросом, сможет ли когда-нибудь снова улыбаться как раньше, по-настоящему... В конце концов, она просто вручила ему один из подносов и взяла свой, действуя так, будто ожидала от него, что он сам знает, что делать. Он опустился на колени в углу кухни, возле входа в столовую. Не колеблясь, как раньше, и без этого затравленного выражения: будто она не оставила ему путей к отступлению и будто он знал, что любое действие приведёт к наказанию. Каору и Яхико за едой непринуждённо болтали: о работе Яхико в ресторанчике Акабэко, о Цубамэ, Таэ, фехтовании. Когда они поели, Каору отправила его в додзё разминаться, а сама стала собирать грязные тарелки. Кеншин свою уже помыл и поставил сушиться. Когда она вернулась на кухню, он сидел на коленях на том же месте, у входа в столовую, неподвижный, словно статуя. Каору поставила тарелки в раковину и подошла к нему. — Кеншин? — ко рту подкатила желчь. Она сглотнула горькую слюну. — Да, хозяйка? — Что до твоих... — горло сводило спазмом, слова давались с трудом, — обязанностей... Снова это едва заметное напряжение плеч. Каору откашлялась. В голове шумело так же, как когда она заявляла на него права владения, будто на собаку или земельный участок. «Скажи. Просто скажи это. Будь тверда как камень». — Я знаю, что раньше ты служил... охранником. — Да, хозяйка. — Это будет одной из твоих обязанностей и здесь, — по крайней мере, это ему знакомо. Так она рассуждала прошлой ночью, глядя в потолок. Ведь она поступала так же с Яхико, да и с бездомными животными, которых порой брала в дом: позволяла им вести себя так, как им привычнее, даже если ей самой их поведение казалось странным. Разница только в том, что тут странностей в разы больше. Ну и ещё разница в том, что она внутренне содрогнулась от ужаса, когда ей в голову пришло такое сравнение. Собаке нужна возможность легко убежать, а раненой кошке нужно место, где можно спрятаться; Яхико постоянно сквернословит и на протяжении долгих месяцев после того, как она начала его опекать, тайком прятал еду — всё это нормально, естественно, это инстинкт защиты затравленной жизни в хрупких тельцах. А Кеншин... его так тренировали. Он действует не по своей воле. Речь тут не об инстинкте самосохранения. — Но я не хочу, чтобы ты кого-то убивал, — продолжила она. — Вот почему я не дала тебе стальной клинок. Я такого не ношу, и Яхико тоже. Стиль школы Камия Кашин — это меч, который защищает жизнь, а не отнимает её. Если придётся кого-то поранить, это ничего, но никого не убивай — и постарайся не калечить, если можно обойтись без этого. Кажется, он немного склонил голову набок. А может, это только игра косых солнечных лучей на его тёмно-рыжих волосах. Каору сделала глубокий вдох. — По утрам мы с Яхико тренируемся. После обеда он помогает в местном ресторанчике, а я либо иду на рынок, либо обучаю фехтованию в другом додзё. В моё отсутствие тебе поручается следить за домом. Сано и Мегуми — ты помнишь их? — Да, хозяйка. — Они могут свободно приходить и уходить, когда пожелают, и могут приводить кого угодно с собой. Ну и Яхико, конечно, может приходить и уходить, когда заблагорассудится, ведь он живёт здесь. Никого больше не пускай, просто говори, что меня нет дома. Если захотят что-то передать, запомни послание или прими записку. Если скажут, что дело важное и срочное, можешь сообщить им, куда именно я пошла. А когда я дома... Этого она стыдилась больше всего. Но она не лгала тогда тому ужасному торговцу овощами: она действительно отчаянно нуждалась в помощи, а Мегуми говорила, что единственная защита раба — его полезность. Чем больше Каору ему поручит, тем безопаснее он будет себя чувствовать. В конце концов, она не попросит ничего такого, чего не просила делать других постояльцев... вот только он не может отказаться, и это существенно меняет дело. — Когда я дома, я хочу, чтобы ты помогал мне. Территория поместья слишком велика для меня одной, я не справляюсь: стирка, уборка, огород в беспорядке. Яхико старается помогать, но у него... ну, не очень-то получается. И наконец... Она слегка покраснела, смутившись окончательно. — Ты готовишь лучше меня и Яхико вместе взятых, — призналась она. — Так что я хотела бы, чтобы пока ты готовил еду. Ты не про... то есть, ты понимаешь? Даже если бы он был против, он не мог бы об этом сказать. Он посмотрел на неё — ещё одно из этих невыразимо долгих мгновений. Сердце больно сжалось. Несправедливо. Это несправедливо. Но так вот сложилось. Нет, это не оправдание. Но что ещё она может? — Ваш недостойный слуга понимает, хозяйка. — Хорошо, — сказала она, быстро потирая руки и чувствуя, что теперь ей никогда уже не отмыться от этого. — Тогда давай помоем посуду, а потом я помогу тебе начать стирку.***
Сано проснулся в канаве с раскалывающейся головой и мерзким привкусом вчерашнего дешёвого сакэ во рту. Такое с ним бывало уже не раз. Он выкарабкался из канавы и с мрачным видом уселся на краю дороги, вытирая лицо рукавом. Так как рукав был таким же грязным, как и лицо, то по сути он просто переносил частички грязи с одежды на лицо и наоборот: видимо, чтобы они расширили горизонты доступного им мира и завели новых друзей. Наконец он с трудом поднялся на ноги и побрёл незнамо куда — лишь бы не оставаться здесь, — по дороге отчаянно пытаясь не вспоминать, почему он провёл первую же ночь по возвращении домой в пьяном угаре, нарываясь на драку. Судя по тому, как ныли рёбра, всё-таки нарвался. Наверное, стоит показаться врачу. «Ну и где это я?» Недалеко от клиники. Может, лучше сходить подлатать себя перед возвращением домой, где его ждёт концерт. Громкая, яростная музыка. Которую Каору сыграет на его черепушке. Поэтому он решил доковылять до клиники, надеясь, что Мегуми там не будет. Надежда умирает последней. Мегуми бросила на него всего один взгляд, когда он ввалился в приёмную, схватила за локоть и втащила в боковую комнату. — Да ты просто позорище, — прошипела она, толкая его в грудь. Он плюхнулся на койку, не сопротивляясь. — Да как ты мог! Бесчувственный, эгоистичный... — Эй, эй! — запротестовал он, вскидывая руки. — Какого хрена? Что я сделал-то? Мегуми всегда устраивала ему взбучку после попоек, но не такую. Сейчас она была в ярости, настоящей, чистой, пламенной, и ему от этого хотелось либо с испуганным воплем удрать подальше, либо потянуть её вниз, к себе — и зацеловать до потери сознания. Нет, только не это, никогда, это худшая идея из всех в его жизни, сплошь состоящей из самых паршивых идей. Он же знал, через что Мегуми пришлось пройти, чёрт возьми. Но всё-таки ему хотелось. — ...ты меня вообще слушаешь? — она скрестила руки на груди и сердито смотрела на него сверху вниз. — Хм... — он облизал губы и постарался изобразить раболепие и смирение. — Не-а? На мгновение ему показалось, что она сейчас окончательно взорвётся; а потом вдруг вся её злость словно испарилась. — А, да что мне за дело? — пробормотала она. — Жди здесь. Осмотрю тебя позже. Ты ведь и хочешь потянуть время, верно? Трусишь вернуться в поместье Камия? — Трушу?.. Э, постой! — ну да, это правда, он действительно не хотел пока возвращаться, но она не должна это знать. — Ничего я не трушу! — Трусишь. Но тебя тут винить не за что — в конце концов, чего и ждать от эгоцентричного инфантила с петушиной башкой. — Э! — он даже вскочил на ноги. — Ты сегодня не с той ноги встала или что? — Я-то проснулась с полным осознанием того факта, что Камия только что согласилась взвалить на себя такое бремя, о котором мы не имели права и просить её. А вот ты очухался в сточной канаве с жутким похмельем. Когда она проснулась совсем одна. Но, повторюсь, что от тебя ждать-то. Камия сильная девушка, она и без твоей поддержки справится. У Сано отвисла челюсть. Мегуми гневно смотрела на него, вскинув подбородок, и он чувствовал себя слишком открытым, беззащитным под её пронизывающим насквозь взглядом. Болела голова, болело сердце; он представил, как Каору проснулась сегодня утром, зная, что она сделала, кем стала — рабовладельцем, — и как ей пришлось в одиночестве осознавать это. Он тяжело опустился обратно и обхватил голову руками. — Чёрт. Я мудак. — Да уж мы заметили, Сагара, — Мегуми повернулась к выходу. — Вот посиди тут и подумай об этом, а меня пациенты ждут. Отойдёшь от похмелья, и мы все пойдём в додзё — ты, я, доктор Огуни и девочки. Ей нужно знать, что она не одна. — Эй, Лисица, — Сано лёг, пытаясь хоть немного облегчить пульсирующую в голове боль. Он рассматривал потолок, на котором свет и тени этим поздно начавшимся для него утром образовывали причудливые узоры. — Ты вдруг так о Каору беспокоиться стала... С чего это? Долгая пауза. Он даже подумал, что она просто вышла, не удостоив его ответом. А что, она могла. — Эта девушка, — наконец ответила Мегуми, — взвалила один из моих грехов на свои плечи. Я не смогла остановить её, поэтому теперь меньшее, что я могу сделать, — это поддерживать её. — Твой грех?.. — он хотел посмотреть на неё, но знал, что не стоит этого делать. Пытаться заставить её говорить бесполезно, она просто снова замкнётся и убежит. — Я думал, парень был уже потерян для мира задолго до того, как ты во всё это ввязалась. — Я не об этом. — Тогда о чём? Она вздохнула. — Тебя это не касается. Но я ей обязана. — Ну как скажешь... — он прикрыл глаза. — Мне ещё тебе рассказать про отчёт Аоши надо. И новости от большой шишки передать. — Потом. И вообще-то... — она снова вздохнула, — пока ты обдумываешь степень своего кретинизма, подумай ещё и о том, что давно следовало всё рассказать Каору. Я знаю, у тебя есть право вербовки, а она не должна блуждать вслепую. К тому же... этот человек... он символ, Сагара, важный символ. — Знаю, — о, он чертовски хорошо знал это. Так хорошо, что понадобилось аж два здоровых кувшина, чтобы забыть хоть на время. — Просто я... всё, как ты сказала... Я продолжаю использовать её. Но не хочу этого. — Так перестань. Расскажи ей то, что она должна знать, пусть она сама сделает выбор. На сей раз пришла его очередь вздохнуть, глубоко, болезненно, из самой глубины пустоты, образовавшейся в душе, когда он увидел его — человека Канрю, убийцу, — сидящего на футоне в доме Каору. Нарушившего покой того места, которое всегда оставалось чистым и светлым. Потому что он, Сано, старался, чтобы оно было таким. Потому что он использовал её и держал в неведении, чтобы... продолжать использовать. Не только для Дела, но и для себя — ведь ему так хотелось, чтобы оставалось хоть одно неиспорченное, нетронутое тревогой и страхом место, куда можно возвращаться... — Угу, — отозвался он. Мегуми вышла, закрыв за собой дверь.***
Сегодня был день частных уроков. К Каору всё ещё ходили несколько совсем маленьких девочек и юных женщин, родители которых хотели, чтобы те владели основами самообороны, но не желали при этом посвящать девушек грубому и суровому мужскому миру боевых искусств. В некоторых семьях всё ещё считалось, что женщина из рода самураев должна быть в состоянии защитить свой дом и своих близких, хотя это и стало несколько немодным с усилением влияния западных обычаев. Да, они в самом деле были её ученицами, и она была искренне благодарна им за это, но они не обучались её стилю. Жены и дочери самураев традиционно использовали нагинату и кинжалы, а не мечи. Конечно, стиль Камия Кашин предусматривал владение и другими видами оружия помимо меча — не всегда же есть возможность подготовиться к бою, иногда приходится хватать то, что найдётся под рукой, — но сердцем, основой стиля оставался путь меча. А из девушек никто не хотел учиться обращению с мечом, даже ясноглазая малышка Аканэ, которая очень любила оружие. «Мечи — это для мальчиков, — торжественно заявила как-то она, глядя на Каору из-под спутанной челки. — Мальчикам не нравится, когда девочки хороши в том, что должны хорошо делать они. А если не нравишься мальчикам, никто никогда не возьмёт тебя замуж». Аканэ не хотела ничего такого сказать, но всё же слышать это было весьма больно, и Каору больше не возвращалась к этому разговору. Поэтому всё так и оставалось: в школе Камия Кашин всего один ученик и один помощник мастера. А частные уроки, как бы хорошо за них ни платили, только сыпали соль на рану: она не может восстановить былое величие школы отца. Если бы только он успел присвоить ей титул мастера до того, как... Да будто в этом всё дело. Если бы она родилась мужчиной, всем было бы безразлично, что отец не успел её повысить до мастера. Но она родилась женщиной. Даже если она десять лет подряд будет отстаивать звание мастера восьмого дана и, в результате, возглавит школу, ничего это не даст. Каору пинком отправила камень в реку. Ей стало чуточку легче. Потом глубоко вздохнула и тяжело опустилась на чахлую травку на берегу, обхватив колени руками. Поток нёсся мимо, шумный и полноводный — уровень реки значительно поднялся из-за тающих снегов и идущих по ночам дождей. Среди бурунов пены кружились ветки. Девушка подобрала и метнула ещё один камешек — он ушёл под воду, даже не всколыхнув поверхности. Потонул, как тонет школа её отца. ...впрочем, если она будет сидеть тут и жалеть себя, она её точно не возродит. Обычно этой мысли хватало, чтобы взять себя в руки и идти дальше, стиснув зубы. Но сегодня... Она задрала голову, глядя на небо. Стояла ясная погода, светило солнце, но на горизонте собирались тучи. К вечеру, а то и раньше, польёт дождь. Уже сейчас небо посерело. Сано вчера вечером не ночевал дома. Первую ночь по возвращении он всегда проводил дома, словно навёрстывая упущенное. Всегда. Всё утро она изо всех сил запрещала себе думать о том, почему он вдруг не захотел оставаться на ночь — помогало то, что дел невпроворот, да оставалась надежда на то, что утром он бочком проскочит в ворота, как нашкодивший кот, что он просто постарался проявить чуткость и внимательность, пусть и в своей обычной бестолковой манере. Что не хотел нагружать её ещё больше, когда ей и без того тяжело. Но он бы тогда вернулся хотя бы утром. А уже полдня прошло. Поднялся ветер. Он гнал облака к городу; если ветер не утихнет, то дождя не миновать. Зима выдалась сухой, так что для растений это только к лучшему. А Каору всегда любила дождь: ей нравилось, как он наигрывает свою успокаивающую мелодию по черепичной крыше, нравилось, что земля после дождя пахнет чистотой и свежестью. Нравилось напряжённое затишье, предвкушение грозы. С самого детства каждую грозу она сидела на энгаве, широко раскрытыми глазами наблюдая за танцем молний. Она никогда не боялась. Отцу стоило больших усилий уследить, чтобы она не выбежала танцевать под струями воды. Может быть, дождь и сейчас поможет ей, позволит почувствовать себя хоть немного чище. Всё было проще, когда она только нашла Кеншина — раненого и стремящегося спрятаться от всех и вся. Это поведение Каору понимала: живому существу больно и страшно, нужно дать ему место, где можно зализать раны и восстановить силы. В конце концов оно вылечится, успокоится и поймёт, что оно в безопасности. Вот только Кеншин так этого и не понял — по крайней мере, она этого в нём не видела. Он выполнял всё, что она просила, не задавая вопросов и не возражая, с тем же пустым взглядом. Если бы не те случайные вспышки — во время которых он обычно выражал только страх или растерянность, — она бы решила, что он и вовсе не человек. Каору прикрыла глаза и задрожала — весенний воздух был ещё довольно свеж. Кожа покрылась мурашками. Девушка резко вскочила на ноги и энергично потопала затёкшими от неподвижности ногами, стараясь разогнать кровь и согреться. — А ну не унывать, Каору! — вслух произнесла она. — В конце концов, ты уже подписалась на это, теперь нужно со всем справиться! Может, это и прозвучало бы убедительно, если бы её голос не сорвался на середине фразы.***
Кеншин встретил её у ворот с неизменной пустотой и покорностью во взгляде. Он следовал за ней по пятам — всегда на два шага позади и по левую руку, — пока она расставляла по местам снаряжение в додзё, и прошёл бы за ней и в спальню, если бы она твёрдо не попросила его подождать в коридоре. Он устроился сразу за дверью. Чувствуя его присутствие, она переодевалась так поспешно и смущённо-неуклюже, будто они находились в одной комнате. Взгляд наткнулся на его уголок — за ширмой рядом с её футоном, неподалёку от двери. Вспомнились слова Мегуми. «Как любимый питомец…» Ладони вдруг резануло болью. Она с недоумением посмотрела вниз и увидела восемь небольших кровоточащих углублений в виде полумесяцев. На ногтях темнела кровь. — Хозяйка, — ровным голосом произнёс Кеншин из-за двери. Каору попыталась улыбнуться и заговорить весело, но не смогла, сил хватило только на нейтральное: — Да, Кеншин? — К вам гости. Раздался звон колокольчика. Не у додзё, а у главных ворот в поместье. Каору пригладила на себе одежду и напоследок проверила причёску перед тем, как пойти посмотреть, кто это пришёл. Кеншин следовал за ней, будто на невидимой привязи. Она замедлила шаг, вдруг почувствовав себя неуверенно. Как объяснить всё это людям? Кеншин раб, этого никак не спрячешь, а ведь почти все знают, что она в некоторой степени симпатизирует аболиционистам. Ей не вынести того, как на неё будут смотреть теперь. Она ещё не готова к этому. Может, сделать вид, что никого нет?.. — Эй, Малышка! Ты дома? — ...Сано? Сердце радостно забилось, она почти пробежала остаток пути. Кеншин всё же её опередил и отворил ворота, не снимая руки с деревянного меча. За воротами стоял Сано — а ещё Мегуми, и доктор Генсай, и малышки Аямэ и Сузумэ. Её названный брат посмел только на мгновение встретиться с ней взглядом и тут же отвёл глаза, слегка покраснев. — Прости, что вчера не пришёл домой, Малышка, — пробормотал он. — Немного забегался. Ей стоило бы на него сердиться: было за что! Но в этот момент она могла лишь невыразимо радоваться тому, что он её не ненавидит. — Ничего, — просто ответила она. — В последнее время столько всего творится. Сано открыл рот, собираясь что-то ещё сказать, но Мегуми пихнула его в бок локтем. — Большая сестрёнка! Большая сестрёнка! — девочки подбежали и обхватили Каору за ноги, радостно смеясь. Она наклонилась и взъерошила им волосы. — Добро пожаловать, — сказала Каору. — Я очень рада вас всех видеть. Гм... — она невольно покосилась на Кеншина. — Как видите, у нас в семье пополнение... Доктор Генсай успокаивающе улыбнулся. — Мегуми объяснила мне ситуацию, Каору, не волнуйся. Я прекрасно всё понимаю. — ...Правда? — Конечно. Проявить доброту и милосердие к незнакомцу — это добродетель. И милосердие может проявляться по-разному. — Ясно, — вообще-то ей ничего не было ясно, но доктор Генсай принял загадочный вид мастера дзэн-буддизма, и она поняла, что ничего, кроме коанов, от него сейчас не добьёшься. Аямэ и Сузумэ любопытно и застенчиво разглядывали Кеншина, который так и стоял за левым плечом Каору. — Большая сестрёнка! — подёргала её за рукав Аямэ. — А большой братик с нами поиграет? — Хм... Мегуми за спинами девочек отрицательно покачала головой. — Может, попозже, хорошо? — нашлась Каору. Девочки радостно закивали, а Каору снова взглянула на Кеншина. Он не улыбался, губы так и были сжаты в тонкую линию, а вот глаза... глаз его она не увидела. Он чуть наклонил голову, длинная чёлка частично скрыла лицо. Что бы это значило, интересно? — Мы решили зайти на ужин, давно ведь вместе не собирались. Уверен, Сано может рассказать много интересного про Киото, — продолжал доктор Генсай, в своей преувеличенной жизнерадостности не обращая внимания на эти скрытые эмоции, которые автоматически отмечала Каору. — Если мы тебе не помешаем, конечно. — А... Нет, что вы, конечно нет! — живо отозвалась Каору. Ей даже удалось слабо улыбнуться. — Буду рада, если вы останетесь. Яхико скоро вернётся, вы не против, если мы его подождём? — Вовсе нет, — ответил доктор Генсай, переступая через порог. — Аямэ, Сузумэ, пойдёмте. Каору, дорогая, думаю, что доктор Такани и Сано хотят с тобой поговорить, так что, если ты не возражаешь, я пока посижу на энгаве. Хочется погреться на солнышке. — Конечно, доктор, — Каору немного расслабилась. — Мы скоро подойдём. Каору смотрела вслед врачу и девочкам, пока те не свернули за угол дома. Потом повернулась к Сано и Мегуми. — О чём вы хотели поговорить? — Да так, о разном, — Сано потёр шею. — Но, знаешь... лучше бы наедине, как бы... — кивнул он в сторону Кеншина. — А, — Каору обратилась к нему. — Кеншин, ты не пойдёшь готовить ужин? Он кивнул, хотя и несколько натянуто. — ...Да, хозяйка. Но она уловила заминку, поняла, что опять что-то сделала неправильно, и посмотрела на Мегуми, словно прося о помощи. Мегуми протянула ей какую-то корзинку. — Держи, Каору. Мы зашли на рынок по дороге и купили макрель. Может, ты сможешь её приготовить? — Как мило с вашей стороны, — она хотела взять корзинку, но Кеншин и в этот раз опередил её. Мегуми выразительно посмотрела на Каору, и тут девушка поняла. «Приказы. Он должен знать, что именно нужно сделать». — Кеншин, ты сможешь приготовить макрель, верно? — Ваш недостойный слуга может, хозяйка, — пробормотал он, крепко вцепившись в корзинку с рыбой. — Отлично! — провозгласила Каору, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал весело. — Уверена, у тебя отлично получится, — продолжала она, хотя и заметила боковым зрением, что Мегуми отчаянно жестикулирует и беззвучно говорит «Нет, нет!». Но она уже никак не могла остановиться. — Я очень хочу попробовать! Так что уж постарайся! Он поклонился всем и ушёл, и она могла поклясться, что ей не померещилось — он шагал ещё напряжённее обычного. За спиной послышался вздох Мегуми. — Ну замечательно. Теперь ты просто обязана похвалить его стряпню, иначе он будет ожидать наказания. Каору резко обернулась, побелев как мел. Мегуми усмехнулась, в глазах её светилась горькая ирония. — Что?! — Подумай, что ты ему только что наговорила, — просто сказала Мегуми, — и вспомни, кто он такой. Каору мгновение непонимающе смотрела на врача, пытаясь понять, что же сказала не так. Она хотела всего лишь поддержать его. «Я очень хочу попробовать!», «уж постарайся!», «уверена, у тебя отлично получится»... ...а тогда, в первый день, когда она спросила, может ли он сесть — он воспринял это как приказ сесть... Каору закрыла лицо руками и застонала. — О, нет. — О, да, — жестоко припечатала Мегуми, скрестив руки на груди и сверля Каору взглядом. — Тебе следует быть сознательнее, Камия. — Мне так жаль... — дыхание перехватило. — Не извиняйся, просто запомни на будущее, — она встряхнула длинными волосами. — Ладно, тут Сагара хотел тебе что-то сказать. Сано наблюдал за этим диалогом с лицом, на котором отражалось не то возмущение, не то растерянность. Он откашлялся, когда Мегуми передала ему слово, и снова ожесточённо потёр шею. — Ага, в общем, Малышка... — он сделал глубокий вдох. — Помнишь, я вчера спросил, насколько ты во всём этом участвовать хочешь и всё такое? Каору кивнула. — В общем, мне кажется, ты права. Ты и так во всём этом по самую шею, и я, выходит, подвёл тебя, понимаешь? — он выдохнул. — Видать, пора тебя проинструктировать как положено. Как члена команды. Если хочешь. Ещё вчера она сказала бы «да», не раздумывая. Ещё вчера многое казалось далёким, абстрактным: ещё вчера она была убеждена, что можно как-то всё изменить, сделать... не таким, как сейчас. Что если действовать с благими намерениями, то это позволит избежать естественных последствий. Но так было до того, как она заявила права на владение живым, мыслящим и чувствующим человеком. Он теперь носит её герб, будто он её собственность... нет. Он и есть собственность. Юридически, в глазах всего общества, он принадлежит ей так же, как дом или одежда. Она может делать всё, что вздумается — избивать его, морить голодом, покалечить и даже убить, — а его никто не защитит. В её власти жизнь человеческого существа: её слова для него священны, они для него закон, хотя она и не желала этого. Она всего лишь хотела проявить доброту. Но за каждый выбор приходится платить. «Я выбираю поступить так, — подумала вдруг она, смутно припоминая слова, которые когда-то давно говорил ей отец. Что-то вроде клятвы. — Если за это придётся заплатить цену, я сделаю это. Я готов пройти выбранный путь до конца. Я выбираю. Это мой выбор». Раньше она никогда не понимала этот момент из учения отца. Каору расправила плечи. — Пойдёмте в гостиную, поговорим там.***
После обеда, когда все расселись на энгаве, Аямэ подошла к Каору, смущенно шаркая ножкой. — Большая сестрёнка? А теперь большой братик может с нами поиграть? Каору сперва обернулась к Мегуми, но та на сей раз не покачала головой, а продолжила внимательно наблюдать за девушкой, будто рассматривала какое-то необычное растение под лупой. Тогда Каору перевела взгляд на Кеншина, который так и стоял рядом, держа руку на рукояти деревянного меча. Он снова спрятал глаза за длинной чёлкой, но на сей раз недостаточно быстро. Каору успела заметить то выражение, которое уже мелькало раньше — тогда, на кухне, когда он присутствовал во время её привычной перепалки с Яхико. Не страх и не растерянность. Скорее, попытка вспомнить. Она приняла решение. — Хорошо, — сказала она, присаживаясь на край энгавы. — Но Кеншин только недавно оправился, он тяжело болел, ясно? Так что сильно к нему не приставайте. Кеншин? — Хозяйка. — Ты не поиграешь немного с девочками? — ...Как пожелаете. Хозяйка. Он ответил по-другому. Она бросила на Мегуми торжествующий взгляд; врач в ответ лишь скептически подняла одну бровь. Кеншин сошёл с крыльца. Аямэ взяла его за одну руку, Сузумэ за другую, и они потащили его играть. — Сано? — окликнула Каору: он как раз вышел из дома и прислонился к деревянной колонне. — Нам нужно обсудить ещё что-то? Они о многом говорили до прихода Яхико; и потом говорили ещё, пока Кеншин не сообщил своим обычным ровным тоном, что ужин готов. Сано подтвердил, что в провинции началось движение сопротивления — ему запрещалось разглашать, где именно, он лишь уточнил, что не в Канто, — и что он возглавляет ячейку в Эдо. Правительство считает, что сопротивление — единое движение, но на деле сразу в нескольких провинциях одновременно зародились независимые аболиционистские группы, и довольно долго их действия не были скоординированными. Ситуация начала меняться лишь сейчас. Руководитель группировки, в которую входит ячейка Сано — «прости, Малышка, имя его я назвать не могу, ты же понимаешь» — в настоящий момент стремится объединить все группировки, чтобы сопротивление наконец могло выйти из тени и стать реальной политической и военной силой. В общем, план заключался в открытом вооружённом восстании. Услышав это, Каору замерла и страшно побледнела. Сано посмотрел на Мегуми, словно упрашивая её помочь. «Грядёт война, — спокойно, слишком спокойно сказала Мегуми. — Это неизбежно. А вот будет ли она затяжной и кровавой или относительно короткой... зависит от нас и от наших нынешних действий». И она изложила, какую роль играет в плане их ячейка в Эдо. Уже год или около того члены ячейки контрабандным путём поставляли в Эдо оружие и привлекали к движению больше людей. Тем временем глава группы вёл переговоры для создания альянса с другими группами. После объединения сил именно ячейка в Эдо должна будет нанести первый удар, атаковав Канрю. В случае успеха это позволит снять с доски одну из самых сильных фигур противника ещё в дебюте, в самом начале войны. Однако пока этот лидер (подумать только, Сано кому-то подчиняется!) никак не мог договориться с остальными, из-за чего реализация плана откладывалась. «Но ведь... — растерявшись от всей этой информации, Каору всё же спросила: — Мегуми... Я думала, что вы...» «Да, — Мегуми сложила руки на коленях. — Канрю... сейчас ему нет дела до меня. Я сбежала, а возвращать меня — значит тратить время и деньги. Пока ему это не выгодно. Когда я присоединилась к движению в прошлом году, я надеялась, что к активным действиям мы перейдём совсем скоро, но из-за этой задержки с объединением сил...» Она была очень бледной. Каору отважилась задать ещё один вопрос, хотя и едва слышно: «Сколько... сколько ещё есть времени?» «У меня есть ещё год, — сказала Мегуми со спокойствием обречённого на смертную казнь, и в глазах её горело ледяное пламя, которого Каору раньше не замечала. — Но в политике год — это довольно долго». Они ещё много говорили, в основном о тех политических манёврах, из которых складывалась текущая ситуация: об этих возникших в последний момент проблемах с организацией альянса, о зарубежной поддержке и о необходимости атаковать все поместья Канрю одновременно, а также о первостепенной важности захвата его основной резиденции в Эдо. «Так что у Петушьей башки важная работёнка, — сухо прокомментировала Мегуми. — Представь, как я удивилась, когда узнала». Сано запротестовал, что он вообще-то очень надёжный парень, ага, по крайней мере когда речь идёт о чём-то важном. На это Мегуми предсказуемо ответила что-то остроумное и с издёвкой, и так они препирались, а Каору смеялась и смеялась, пока ей не захотелось плакать, потому что всё будто бы осталось по-прежнему и вместе с тем изменилось навсегда. Но она не заплакала, потому что они пришли к ней как к взрослому ответственному человеку и доверили ей взрослые секреты. И ведь она стала теперь революционеркой: предательницей, участницей заговора с целью свержения правительства. Даже если фактически она никак не будет участвовать в деятельности ячейки, она уже посвящена в планы. И конечно, она о них не доложит. Уже за это её можно судить как соучастницу. «Засомневалась, Камия?» — сурово осведомилась Мегуми, заметив, что у девушки блестят глаза от невыплаканных слёз. Каору сжала зубы и ответила ей горящим взглядом. «Я сделала свой выбор». И Мегуми снова скептически подняла изящную бровь, отвела глаза и сделала вид, что внимательно рассматривает свой маникюр. — Не-а, — голос Сано заставил Каору вернуться к настоящему времени. — Вроде мы всё обсудили. К ним подошёл доктор Генсай, неся поднос, заставленный чашечками для сакэ и несколькими кувшинами. — Так и знал, что не зря захватил ещё кувшинчик из клиники! — торжественно и гордо провозгласил он. — Давайте выпьем, отпразднуем пополнение в наших рядах! Каору недоверчиво заморгала. — Доктор Генсай, и вы?.. — Конечно, — отозвался он, наливая сакэ для Мегуми. — А с чего, по-твоему, я взял на работу доктора Такани? Впервые в жизни Каору не пришлось просить Сано налить ей сакэ. Видимо, она теперь считается взрослой; не от того факта, что ей разрешили пить алкоголь, а потому, что Сано выказал жест уважения, налив его ей. Она взяла у него чашечку, и он потрепал её по голове. — Только сильно не налегай, Малышка. Я ж помню, ты пить не умеешь. И всё равно он относится к ней как к младшей сестрёнке. Разве что чуть подросшей. Она улыбнулась и сделала глоток, чувствуя, как спадает напряжение. До взрослых то и дело доносился смех девочек. Каору увидела, что они вовлекли Кеншина в какую-то обманчиво простую игру вроде классиков с мячом. Он играл с таким же бесстрастным совершенством, с каким выполнял всё остальное. Она понимала, почему Сано так боялся; её и саму немного нервировало, что Кеншин способен одинаково хорошо и не моргнув глазом приготовить завтрак и убить человека. Как будто это примерно одно и то же. Будто и не важно, что именно ему поручили. Но она верила в то, что увидела: в те редкие искорки человеческой растерянности, которые ей удавалось разжечь в его необычных глазах. Кеншин и девочки играли у пруда, в тени единственного в саду вишнёвого дерева. На горизонте всё ещё толпились тучи, но ветер за последние несколько часов стих. Дождь, наверное, пойдёт только ночью, а то и вовсе утром. Пока же небо оставалось ясным, бледно-голубым, как и положено ранней весной, в воздухе пахло свежестью и надвигающейся грозой. Каору сделала глубокий вдох и задержала дыхание. — Э! Уродина! — пущенный Яхико сэмбэй отскочил от головы девушки. — Хватит уже витать в облаках, ага? Я к тебе обращаюсь! Если её схватят как соучастницу, это затронет и Яхико... Каору прикрыла глаза, в сердце больно кольнуло. Она даже не подумала об этом. «Наверное, Сано себя чувствовал так же?» — Что, Яхико? — она изобразила на лице улыбку, преисполнившись решимости не выказывать настоящих чувств хотя бы до конца вечера. Мальчик встревоженно смотрел на неё. — Эй, ты себя нормально чувствуешь? — Всё хорошо, — она погладила его по руке. — Просто тяжёлый день. Что ты спрашивал? — Я спросил, Кеншин теперь всегда готовить будет? Она невольно взглянула на Кеншина. Может, она просто выдаёт желаемое за действительное, но вроде бы он держится свободнее. — Думаю, да, — сказала она, стараясь говорить бодрым и весёлым тоном. — Так же проще, чем наши с тобой регулярные сражения с завтраком? — Пф, если б ты получше готовила... — Ах, ну да, а ты же у нас прямо умелец! — несмотря на опустошённость, несмотря на всё произошедшее, в ней шевельнулось раздражение. Она едва не рассмеялась: хоть что-то осталось по-прежнему. — Кто чуть ли не дыру прожёг в лучшей сковородке моей бабушки? — Да это всего один раз было! — запротестовал он. — Это не считается! По крайней мере, мой рис на зубах не хрустит! — Правильно, чтобы твою разваренную кашу есть, и зубов не надо. Яхико уже набрал воздуха, но не нашёлся с ответом и только посмотрел на Каору убийственным взглядом. — Уродина, — пробормотал он, скрестив руки на груди и отвернувшись с поистине аристократическим высокомерием. Сано расхохотался. Мегуми спрятала улыбку за широким рукавом кимоно, а доктор Генсай покачал головой. — Эх, молодёжь! — сказал он. — Вы так хорошо ладите. — Да уж куда там! — прокомментировал Сано, откидываясь назад на локтях. Он подтолкнул Мегуми в бок и протянул ей пустую чашку: — Эй, Лисица, поухаживаешь за мной? — Забыл, в каком состоянии сегодня ко мне в клинику ввалился? С чего я должна поощрять твои выходки, Сагара? — Я всего-то одну чашку выпить успел! Думаешь, я пить не умею? Они снова начали по-дружески пререкаться; доктор Генсай без особого успеха пытался их примирить, тогда как Яхико, напротив, подзуживал обоих. В конце концов Сано сказал ему, чтобы он не лез в разговор двух взрослых. Яхико оскорбился, что тот, на кого он всегда равнялся, посчитал его желторотым юнцом, и кинулся на Сано с кулаками. Они кубарем скатились с энгавы и продолжили бороться прямо на земле, к вящему изумлению и плохо скрываемому отвращению со стороны Мегуми. Девочки тем временем всё играли с Кеншином. С лица Каору не сходила улыбка. Яркое, ослепительно-голубое небо обрамляли грозовые тучи.***
Перед тем, как уйти, Мегуми отвела Каору в сторонку и снова предупредила её. «Кеншин не такой, как Яхико. Не стоит особенно надеяться». В ответ на это Каору вскинула голову и вызывающе скрестила руки на груди — в ней вспыхнула инстинктивная, необоснованная потребность защитить его, возразить, доказать. «А может, вам стоило бы сильнее в него верить?» Мегуми снова вскинула бровь и перебросила за спину длинные тёмные волосы. Каору уже лучше разбиралась в её мимике и жестах и поняла, что врач решила уступить. «Посмотрим». Аямэ и Сузумэ протестовали до хрипоты, когда доктор Генсай сказал, что пора домой. Они успокоились только после того, как им пообещали, что они обязательно ещё придут поиграть с большим братиком; ну и Сано поспособствовал — предложил донести их до дома на плечах. Каору проводила их до ворот, Кеншин тенью следовал за ней. — Счастливо! — помахала она вслед гостям. — Сано, я оставлю ворота незапертыми, закроешь их на засов, когда вернёшься, хорошо? — Так точно, Малышка! — отозвался он, отдавая ей честь. — Вернусь, как только провожу их домой. Обычно он бы даже не подумал уточнять, что вернётся. Но всё уже не так, как обычно. Каору тяжело вздохнула и прикрыла створки ворот. — ...хозяйка? — Кеншин снова спрятал глаза за отросшими прядями волос. Большим пальцем он поглаживал рукоять меча. — Всё в порядке. Просто день выдался... слишком долгим. Яхико растянулся на энгаве, заложив руки за голову. Он в итоге успел уговорить несколько чашек сакэ, так что был немного навеселе. Каору легонько подтолкнула его носком ноги. — Не спи, замёрзнешь. Он приподнял голову и осоловело посмотрел на неё с выражением оскорблённого достоинства: — Яхико Миоджин не спит. Я просто любуюсь звёздами. — Вот как? — она подавила улыбку. — Ну что ж, любуйся, только не слишком долго. Тебе ведь с утра ещё на тренировку, помнишь? — Споить потомка самураев из Эдо не так просто! — он сел и тут же стукнулся плечом об деревянный столбик. — Да я бы ещё сто таких чашечек выпил и ничего бы мне не было! — Не сомневаюсь. Но почему бы потомку самураев из Эдо не проследовать в свою комнату? А то ещё Сано наступит на тебя в темноте, когда вернётся. — Точно, — он поднялся на ноги, немного шатаясь. — Эм, Каору? — Да? — Прости меня... ну, за утро. На глаза навернулись слёзы, и Каору заморгала, но не могла скрыть задрожавшие от сдерживаемых рыданий плечи. За всё время, что он жил в её доме, Яхико ни разу не просил прощения, ни за что. Он извинялся по-другому: поведением, действиями, но словами — никогда. Он слишком напуган и недоверчив, чтобы так раскрываться. Некоторое время она не могла ответить — боялась, что голос сорвётся. Смущать его ещё сильнее она не собиралась, ему и без того потребовалось много мужества, чтобы вслух попросить прощения. — Уже простила, Яхико. — Лады. Спокойной ночи, Уродина. — Хороших снов, нахалёнок. Пошатываясь и зевая, он побрёл к себе. Каору тоже направилась в свою комнату. В ушах стучал пульс. Кеншин тихо, как кошка, шёл следом за ней и, как она ни старалась взять себя в руки, но румянец прилил к лицу горячей волной. Да что за ерунда — он, в конце концов, вовсе не её мужчина! Но всё же мужчина. И какая-то логичная часть её тихонько напоминала, что думать «он же всего лишь раб» в этом случае — опасная мысль, недалеко отстоящая от «рабы ведь не люди». Так что она просто не могла не смущаться. Зайдя в комнату, она указала на матрац и одеяло за ширмой. — Ты будешь спать здесь. Но сперва мне нужно переодеться, так что подожди снаружи, пока я не позову. Кеншин послушно сделал шаг назад, повернулся и опустился на колени за порогом комнаты — всё это одним грациозным движением. Она впервые смогла внимательно рассмотреть его стянутые в хвост волосы и заметила, что они сильно спутались. Если не расчесать их в ближайшее время, то эти колтуны придётся выстригать. Почему же он не причесался? И тут она поняла: она же не сказала ему пойти и взять расчёску, да и в купальне расчёски не было. Каору хлопнула себя по лбу, обидная досада на саму себя пробилась через туман смущения и страха. «Тебе следует быть сознательнее, Камия». Да уж, Мегуми, спасибо за преуменьшение века. Она плотно закрыла дверь и переоделась — так быстро, как, пожалуй, никогда до сего дня. Потом взяла расчёску и долго неотрывно смотрела на неё. «Ты должна научиться говорить на его языке». Правила, послушание, наказание, вознаграждение. — Кеншин, — негромко позвала она. — Можешь зайти. Кеншин бесшумно скользнул в комнату и закрыл за собой дверь, не поднимая глаз. Как всегда. — Подойди. Он увидел расчёску в её руке и напрягся, но подошёл и опустился рядом, склонившись в формальном поклоне и коснувшись кончиками пальцев пола всё с той же грацией, от которой у Каору замирало сердце. В позе чувствовалась покорность, он будто ожидал чего-то. Чего-то неприятного. — Повернись, пожалуйста. Она увидела, как у него судорожно дёрнулся кадык, и ей пришлось изо всех сил сжать в руке расчёску. Он развернулся, готовясь к... к чему-то, что его приучили ждать. Каору сделала глубокий вдох и сняла ленточку, которой он убрал свои длинные космы в хвост. Он вздрогнул и отстранился. Она замерла. — Прости, — сказала девушка, боясь лишний раз вздохнуть. Он тем временем спохватился, явно через силу вернул голову в прежнее положение и застыл снова, как кролик при виде ястреба. — Я дёрнула за волосы? — ...нет, хозяйка, — тихо произнёс он. Его едва ли не трясло. — Хорошо, — твёрдо сказала она, но всё-таки перехватила прядь второй рукой перед тем, как начать расчёсывать, чтобы уж точно не сделать ему больно. Его необыкновенные волосы оказались приятными на ощупь, мягкими, словно шёлк, и Каору нежно и с удовольствием распутывала все колтуны. Сначала дело продвигалось медленно: стоило ей решить, что она всё расчесала, как, проведя расчёской по всей длине, она натыкалась на новые узелки. Но наконец удалось распутать все пряди, и расчёска теперь легко скользила по волосам. Размеренные движения успокаивали. Кеншин сидел неподвижно, как птицы у кормушки, когда она утром выходит их кормить. Почему-то ей стало интересно, делал ли кто-то для него такое раньше, и тут же ей очень захотелось, чтобы это было для него впервые. Чтобы у него появилось хоть что-то, не ассоциирующееся с болью и страхом. Что-то чистое. «Пожалуйста, пусть я хотя бы подарю ему это, если больше ничего не смогу сделать». — Вот, — провозгласила она наконец, отложила в сторону расчёску и, проводя по медно-рыжему шёлку сверху вниз, быстро заплела низкую нетугую косичку. Волосы у него почти такой же длины, как у неё, а так они за ночь не запутаются. Он машинально повернулся к ней лицом. Новая причёска смягчала черты лица. Так он казался гораздо менее суровым. — Спасибо тебе, — сказала Каору. — Ужин получился очень вкусным. И девочкам понравилось с тобой играть. Ты замечательно справился. Он поклонился, признавая её похвалу. И будто страшась её. — Я приготовила для тебя футон за ширмой, — продолжила она, указывая на место, которое отвела для него. — Пока что будешь спать там. Мне... мне сказали, что так положено. Она уточнила это ради своей совести и ради того смутного, далёкого, почти невозможного будущего, когда он снова станет собой — надеясь, что он не забудет. Кеншин снова поклонился и скрылся за ширмой. Каору легла в постель и свернулась клубочком под одеялом, слушая, как он дышит. Когда она проснулась на следующее утро, Кеншин уже ушёл готовить завтрак. А на футон он даже не ложился.