***
Яхико ещё не проснулся к тому времени, как Каору доела завтрак, поэтому она отложила его порцию и накрыла полотенцем, чтобы еда не совсем остыла. Потом девушка села на крыльцо, потягивая ячменный чай в надежде избавиться от неприятной, протяжной пульсации в голове и прекрасно осознавая, что ей следует уже быть в додзё. Да, её ученик заслужил выходной, но она-то нет. Нужно делать дела — дел много, и с каждым днём их становится всё больше, — а она сидит тут и отдыхает, принимая солнечные ванны, будто у неё много свободного времени. Но она никак не могла заставить себя подняться. Кеншин вышел из дома с корзиной, битком набитой грязной одеждой. Отработанными расторопными движениями он подготовил всё для стирки: налил ровно столько воды, сколько нужно, аккуратно поскоблил в воду мыло. Она знала, что он стирает каждый день, если нет дождя, потому что это нужно делать; к тому времени, когда заканчивался утренний урок в додзё, он обычно развешивал вещи на просушку. В дождливые дни — а в последнее время таких было много — он вместо этого убирался в доме. Она знала, что обед он ест, потому что сама за этим следила, но во второй половине дня она обычно уходит по делам... Что он делает в дождливые дни после того, как вымоет полы в доме, если не распогодится, если нет возможности стирать? Она не задумывалась об этом, не спрашивала. Все эти обязанности больше для его пользы, чем для неё, ведь Мегуми сказала, что ему нужно что-то делать, что-то полезное, чтобы он осознавал свою ценность. Поэтому Каору никогда даже не проверяла... Неужели он просто ждёт, если не может выполнить что-то из возложенных на него обязанностей? Ей представилось, как он неподвижно и терпеливо ожидает в холле её возвращения — и девушку словно окатили ледяной водой. Быть того не может... конечно, он нашёл бы себе хоть какое-то иное занятие, а не просто замирал бы в безжизненном ожидании, словно игрушка, брошенная ребёнком... — Кеншин... — начала она. Он поднял голову, и вопрос умер на языке, оставшись невысказанным. — Да, госпожа Каору? Как спросить, чтобы он не подумал... что она осуждает, придирается и требует от него больше, чем он делает сейчас? — Неважно, — быстро сказала Каору, — всё в порядке. Забудь. Кеншин ещё какое-то время смотрел на неё широко открытыми глазами, а затем опустил взгляд. Каору сделала большой глоток чая. Жидкость свинцовой тяжестью опустилась в желудок, как когда проглотишь не жуя большой кусок. Она устала, вот и всё — очень устала. Перед уходом из дома надо бы ненадолго прилечь и отдохнуть. А может, стоит вообще взять выходной. После событий вчерашнего вечера её никто за это не осудит. — Госпожа Каору, — Кеншин вскинул голову и замер, глядя в сторону ворот и крепко стискивая в руках полотенце, которое в этот момент стирал, — к вам гость. — Спасибо, Кеншин, — произнесла Каору и попыталась заставить себя встать. Не получалось долго: Кеншин даже по-птичьи склонил голову к плечу, озадаченно наблюдая за ней. А потом плавно поднялся на ноги и подошёл к крыльцу. Он остановился перед ней — и она вдруг осознала, что ещё и над ней. Он сейчас был выше её, чего всегда избегал. Они почти одного роста, и ему нетрудно казаться ниже: достаточно постоянно сутулиться. Но сейчас он стоял на земле, а она сидела на энгаве, и он не мог не возвышаться над ней. Он сглотнул — дёрнулся кадык — и вдруг протянул ей руку. Каору моргнула. Потом вспомнила, как колебалась перед входом в усадьбу Канрю, боясь иноземного дома, похожего на прожорливого монстра. Кеншин тогда предложил ей руку, чтобы поддержать и вести её — его обучали этому, но сейчас ведь ситуация другая, так почему же... Каору всё никак не могла разобрать, что в нём от настоящего Кеншина, а что — всего лишь затянувшееся влияние Канрю. И у Кеншина всё ещё не было слов, чтобы она поняла. Глаза снова защипало. Она поморгала, отгоняя подкрадывающиеся слёзы, и, легонько опёршись ладонью на предплечье Кеншина, сумела даже подняться на ноги, не пошатнувшись. — Всё хорошо, — пробормотала девушка. — Можешь вернуться к стирке. Я никого не жду, — добавила она непонятно зачем. Но это, казалось, успокоило его; он расслабился и с поклоном отошёл. Она знала, что за воротами стоит господин Хико. Ещё до того, как открыла. Сила его присутствия, даже приглушенная сейчас, сдерживаемая, была узнаваема и ярка. Он заходил в клинику Огуни незадолго до встречи Каору с Канрю и уведомил их, что ненадолго покидает город по делам и вернётся в ближайшее время. С тех пор он не объявлялся. Тогда она не знала, верить ему или нет, но, видимо, он говорил правду. — Доброе утро, господин Хико, — сказала она, кланяясь в знак приветствия. — Не ожидала, что вы сегодня посетите нас. — У меня не было времени, чтобы предупредить о своём визите заранее, — прогрохотал мужчина. — Кажется, у вас всё относительно неплохо. В этом утверждении заключался и вопрос, и она как-то отстранёно подумала, что он, наверное, хочет узнать про Канрю. Узнать, что случилось во время того чаепития, которого не было. Раз он не спросил прямо, она не станет рассказывать. Слишком свежо, слишком интимно и тяжело, невозможно рассказывать небрежно и между делом о том хищном вежливом оскале и о том, как чересчур ярко светило солнце над грязной преисподней, скрываемой за ароматом роз. — У нас тут всё было довольно тихо, — солгала она. Потому что и другое — солёный страх на языке, когда двое, кого она должна защищать, исчезли под волнами, — и всё, что последовало за этим... это всё его не касается. — Как прошло ваше путешествие? — Плодотворно, — лишь теперь он ответил на её поклон лёгким кивком. — Могу ли я зайти? — Конечно, — вежливо отозвалась она. — Вы не возражаете, если мы посидим снаружи? Я как раз пила на энгаве чай, ведь сегодня такое прекрасное утро. — Не возражаю, — в его глазах мелькнуло что-то, похожее на веселье. Что ж, пусть забавляется. Этот сценарий вежливости прост и заучен ещё в детстве. У неё сейчас нет ни сил, ни желания на то, чтобы вытягивать из него ответы. «Красота служит женщине бронёй, а любезность — оружием». Учитель Кеншина не был ей врагом, но и другом она его не считала. Тогда, на мосту, он сказал, что его цель — выяснить правду, и она ему поверила. Но что он предпримет после того, как всё узнает? Хико, проходя по двору, искоса бросил взгляд на Кеншина, стоящего на корточках перед лоханью с мыльной водой, но вслух ничего не сказал. Кеншин замер при виде бывшего учителя, но почти сразу же вернулся к своему занятию. Каору скинула сандалии и поднялась на крыльцо, а Хико просто присел на край энгавы. — Подождите минутку, — сказала девушка наиграно весело, неестественно широко улыбаясь. — Я принесу из кухни ещё одну чашку. Когда она вернулась, он поигрывал чем-то маленьким и сверкающим на солнце, беспокойно перебрасывая предмет из ладони в ладонь. Она опустилась на колени по другую сторону от стоящего рядом с мужчиной подноса и налила гостю чай. Но Хико к чаю не притронулся. Каору смутно ощущала, что должна поинтересоваться, что там у него в руках, но ей было до того всё равно... Её должно было напугать такое безразличие, и в какой-то степени она действительно испугалась, но даже страх стал каким-то далёким и отстранённым. Просто она так устала... Поспать, нужно поспать, вот и всё. После обеда точно нужно будет подремать. — Я был в той деревне, — вдруг проронил господин Хико, — где живёт семья Юкиширо. — Вот как? — Каору отхлебнула чай, и у неё не нашлось никаких сил и на то, чтобы усилием воли успокоить разогнавшийся вдруг пульс. — Вы нашли то, что искали? — В некотором роде, — и он протянул ей блестящий предмет, опустив тот на ладонь девушки. Закупоренный флакон с какой-то прозрачной жидкостью, нагретый теплом его рук. — Что это? — Точно не знаю, — Хико мрачно смотрел на Кеншина. — Может быть, ничего такого. Каору посмотрела сквозь флакон на свет, повертела его в руках, наблюдая за тем, как в нём переливается жидкость. — Похоже на воду, — с сомнением протянула она. — Мне открыть? Хико застыл, будто она сказала что-то неожиданное. Фыркнул. — Нет, — пробормотал он едва слышно, — это не твоя ответственность... отдай-ка его мне, девочка. Она заколебалась, прежде чем отдать флакон, почувствовав вдруг тревогу. Что-то назревало, как когда вода отступает от берега, дабы потом налететь на него опустошающим цунами. — ...что вы имеете в виду? — флакон теперь показался тяжёлым. Господин Хико забрал его, не дожидаясь, пока она передаст. — Увидишь, — прогрохотал он, — если сработает. И он вытащил пробку. От такого маленького фиала в воздухе вдруг разлился неожиданно сильный аромат. Свежий и цветочный, странным образом успокаивающий. Белый — хотя Каору не смогла бы объяснить, как у запаха может быть цвет. Но этот аромат был именно таким: белым, холодным, изысканно-чувственным. Скользнув по органам чувств, он проник глубже, обволакивая что-то дикое, бьющееся где-то в глубине сознания, что не давало ей успокоиться... Всплеск упавшей в воду ткани. Кеншин вдруг издал негромкий крик, будто раненный зверь, и в этом крике было больше боли, чем он когда-либо выражал при ней. Душераздирающей боли. Каору резко развернулась в его сторону. — Кеншин... Он застыл, словно примёрз к месту, глядя пустыми глазами куда-то вдаль. Во взгляде его сейчас не было совсем ничего, не было даже того тоскливого животного страха, как в первые дни его пребывания у Каору. Время словно замедлилось, и Каору с ужасом смотрела, как господин Хико медленно и целенаправленно подгоняет аромат ладонью в сторону Кеншина, который застонал, потерял равновесие и упал, в последний момент всё же успев опереться на предплечья, чтобы не растянуться на земле в полный рост. — Стойте, — вырвалось у неё хрипло, гортанно, — прекратите! Она вскочила и попыталась выбить из рук Хико ужасные духи, флакон с которыми он так бережно держал в широких ладонях. Мужчина увернулся, поднялся на ноги, и она бездумно, дико рванулась к нему и повисла на его руках, не думая ни о чём, кроме того, что Кеншину больно, что это нужно остановить... — Не вмешивайся! — рявкнул Хико, держа флакон вне её досягаемости: ему это было нетрудно, с его-то ростом. Каору впустую дёргала его за рукав и тянулась к стекляшке. — Прекратите! — кричала девушка, колотя его кулаком второй руки. — Стойте, ему же больно... Кеншина трясло, он с трудом удерживал себя на руках, концы забранных в хвост длинных волос волочились по земле. Она затравленно всхлипнула и бросилась к нему, забыв про всё, кроме того, что его нужно укрыть, защитить. Он схватился за её подол, когда она опустилась рядом с ним, и почти что лёг головой к ней на колени. — Вы делаете ему больно, — умоляюще повторяла она. Лицо господина Хико было словно высечено из камня, вот только у каменных статуй эмоций и человечности и то бывает больше, — прекратите, прошу! Как какой-то аромат может оказывать на человека такое влияние, Каору не знала, сейчас она осознавала лишь одно: Кеншин сжался дрожащим горячим клубком, как тогда, после того, как Канрю завёл их в каменный барак и отворил дверь в ад, заставив Кеншина вспоминать... Она невольно крепче обхватила Кеншина за спиной обеими руками. — Да как вы смеете, — Каору не узнала свой собственный голос: до того холодно и жёстко он прозвучал, острее любого клинка. — Как вы смеете! Вы не имеете права. Каору вскинула голову, зло глядя на Хико. Мечник не отшатнулся — она и не ждала, что он отшатнётся, — но удивлённо приподнял брови. Ярость стучала в венах храмовым барабаном, что-то металось, рвалось в душе, скалясь и взрывая когтями землю, алкая крови... — Вы пытались заставить его вспомнить, — она говорила холодно и негромко. — Вы... эти духи... вы думали, что он из-за этого вспомнит раньше времени. Даже не спросив... Вы не имеете права! — А ты имеешь? — огрызнулся он. Но заткнул флакон пробкой. — Я его учитель, девочка. Кому принимать решение, если не мне? — Вы потеряли на это право десять лет тому назад! — воскликнула Каору так, что Кеншин даже испуганно дёрнулся у неё на руках. — Когда позволили такому случиться с ним! Она увидела, что слова попали в цель: зрачки у мастера Хико расширились, а рука потянулась к рукояти меча, и ей почти что стало стыдно за себя, за то, что она намеренно ударила его, затронув и без того незаживающую, кровоточащую рану. Но он пришел в её дом и ранил одного из дорогих ей людей, а он не имел права, не имел никакого права творить такое. Независимо от причин, целей и мотивов. — А у тебя, значит, теперь это право есть? — спросил он низким, угрожающим голосом. — Прошу меня извинить. Мне следовало спросить разрешения у хозяйки перед тем, как что-то делать с её собственностью, — он буквально выплюнул эти злые, намеренно подобранные слова, и она вздрогнула, но не отвела взгляд. — Кеншин под моей защитой, — несмотря на подкатившую ко рту горечь, Каору ответила в том же тоне, резко, тщательно подбирая слова. — Вас тут не было последние два месяца. Вы его уже десять лет не видели! Вы знать не знаете, что с ним случилось, каково это было. Вы слишком много от него требуете! — А ты — слишком мало! — прогремел он в ответ. — Он сильнее, чем ты думаешь, Камия, он уже много пережил, и сможет выдержать ещё, тем более ради возвращения его души, — мечник помолчал, и это молчание напоминало затишье перед бурей. Он опасно сощурился. — ...разве только... тебе хотелось бы иного? — тихо спросил он, и голос струился ядовитым дымом. — Ты так много потеряла за этот год. Лишилась отца, его учеников, растеряла остатки почёта и чести этой школы... Трудные времена для одинокой и такой юной девушки. А он, — мужчина кивнул в сторону сжавшегося на земле Кеншина, — по крайней мере, никогда не сможет тебя покинуть, пока в таком состоянии... В сердце что-то разбилось, осколки разлетелись по венам, отчего руки и ноги разом онемели, а по коже пробежали мурашки стыда. Потому что разве не что-то в этом роде приходило ей порой в голову? Что Кеншин её, что она будет защищать его не только потому, что так правильно, но потому, что он принадлежит ей, как Яхико и отцовская школа меча, ведь она приютила его, стала заботиться о нём, и никому не позволит его отнять... — Убирайтесь вон, — Каору даже не осознала, как вскочила на ноги. Руки до боли впились в бёдра, она едва не продрала ногтями ткань ветхого кимоно. — Вон! За застившим зрение маревом ярости она всё же увидела, как побледнел Хико. Он примирительно шагнул назад. Плевать, уже поздно. — Вон из моего дома, — и какая-то небольшая, тёмная сторона её души нашёптывала в злорадном азарте: «Пусть, пусть он рискнёт не послушаться, пускай попробует бросить мне вызов здесь, на моей территории, на земле моих предков, где я родилась и выросла, пускай бросит мне вызов после такого обвинения!» («Но разве ты можешь с чистым сердцем сказать, что это пустая клевета, а, девочка?»). — Убирайтесь, — голос надломился, и она повторила это уже хриплым шёпотом, почти неслышно. Хико долго стоял и просто смотрел на неё. А затем ушёл, забрав флакон с духами. Каору медленно опустилась на колени, инстинктивно обхватив себя руками. Кеншин застыл; она тоже замёрзла изнутри, так сильно, как никогда раньше. Рассудком она осознавала, что сейчас нужно идти к нему, нужно утешить и успокоить его. Вот только не могла пошевелиться. «По крайней мере, он никогда не сможет тебя покинуть», — снова и снова звучало эхом в голове. Она всхлипнула, не успев подавить рыдание. Жар, который она чувствовала за веками всю ночь и всё утро, стал непереносимым, и по лицу разом потекли слёзы. Она плакала беззвучно, если не считать того первого всхлипа, плакала, как никогда раньше. Плакала, борясь с собой, пытаясь перестать плакать, потому что не было сейчас времени для эгоистичных слёз и саможаления. Она чувствовала на себе взгляд Кеншина, пока пыталась ухватиться за оборванные ниточки самоконтроля, используя приёмы очистительного дыхания: делала вдох, задерживала дыхание и медленно выдыхала. Сейчас было бы так легко сорваться; слишком многое потревоженной гадюкой шевелилось где-то внутри, под сердцем. Но она не может, не должна, не будет. В конце концов, она выбрала этот путь. Она всё ещё сжимала ткань кимоно в кулаках, на сей раз ладони были защищены от ногтей слоями хлопка и шёлка. Забытая одежда всё так же лежала в деревянной кадке, тяжелея и набухая от воды. Сколько воды может впитать в себя ткань? Есть ли какой-то предел? Или она так и будет впитывать в себя воду и разбухать, пока волокна не размокнут совсем и не растворятся? В груди заломило. К руке вдруг прижалось что-то тёплое, и девушка невольно посмотрела вниз, чувствуя себя так, словно наблюдает за своими движениями со стороны. Кеншин свернулся в клубочек, уткнувшись ей в колени и пытаясь пристроить голову. Вот только места не хватало, девушке нужно было расслабить хотя бы одну руку, разжать кулак и выпустить ткань кимоно. Она так и сделала, и тогда он подвинул голову, по-кошачьи подставляясь под её ладонь. Руки он положил ей на колени, и одна из них при этом оказалась так близко к руке Каору, что мизинец коснулся её ладони. Осторожно и неуверенно он начал поглаживать её кончиками пальцев. Медленно и ритмично. Не сжимая, не хватаясь — успокаивая, гладя. Она откликнулась тем, что стала почти в том же ритме гладить его по волосам свободной рукой. Кажется, он осмелел, хотя ритма движений не изменил. Затем Кеншин снова поменял позу и совсем расслабился, прижавшись плотнее. Каору не знала, что означает вот эта странная попытка сблизиться с ней, почему он так ритмично гладит её руки, словно вырисовывая узоры поверх её коленей. Но это удерживало её на месте, стало своего рода якорем, возвращающим к реальности: прикосновение его руки, тепло его тела, шёлк его волос под пальцами. Цунами ослабело, отступило куда-то в тёмную пустоту в душе, откуда пришло. Не прошло совсем, нет. Просто утихло на время. Но сейчас и этого вполне достаточно. Так они и сидели, пока из комнаты Яхико не раздался шум. Проснулся наконец. Каору аккуратно отстранила Кеншина и поднялась на ноги. Он выпрямился, глядя на неё яркими, живыми и сосредоточенными глазами. — Всё в порядке, — сказала ему она. — Не волнуйся, всё будет в порядке. Я... Наверное, сегодня я должна пойти в додзё Маэкава. Нехорошо пропускать тренировки. Снова удалось спрятать лицо за маской с жизнерадостной улыбкой: — А ты тем временем мог бы поработать в саду, верно? Я правда считаю, что это ты здорово придумал, я не просто так это сказала, — добавила она. — Если тебе что-нибудь ещё для этого понадобится, сообщи мне, хорошо? — Да, госпожа Каору, — Кеншин покорно склонил голову, снова запуская руки в позабытую лохань для стирки. Каору некоторое время понаблюдала за ним, а потом пошла в дом проведать Яхико. Она не оборачивалась, так что не увидела, как Кеншин поднял голову и посмотрел на ворота, за которые вышел Хико, взглядом, помрачневшим от тревоги и чего-то ещё.***
Солнце перерезало себе горло и рухнуло замертво за горизонт, мазнув кровью по крышам. На востоке уже начали загораться звёзды. Их свет был слабым, едва заметным на фоне огней неспящего города, а песня их приглушалась дымом, шумом и вонью — слишком много людей ютится тут в тесноте, молясь, чтобы гроза прошла стороной. В горах всё иначе — там воздух чист и ясен, так что даже недостойные могут слышать, как звенит звёздная песня. А Хико было известно, что достойных нет. И уж он точно не достоин, по крайней мере сейчас. Ему не оправдаться за то, что он нашёл трещину в душе девушки и насильно расширил её, ударив по самому больному. У неё ведь нет и не было злых намерений. Не она виновата в его беспомощности, не она виновата в его провале. Но она осмелилась ткнуть его в это носом, бросить ему в лицо обвинение: если бы не его недальновидность, Кеншин бы мог... Хико обхватил подбородок ладонью, стараясь не заскрипеть зубами. Здесь, на покрытом травой холме, где он сел под зелёной кроной вишнёвого дерева, земля была холодной. Вишни уже не цвели. Сезон цветения в этом году поздно наступил и быстро прошёл, сменившись грозами и проливными дождями. Да. Если бы не он... если бы не его глупость, его гордыня... «Не прячь голову в песок, бестолочь! — через время и расстояние послышался ему вдруг голос его учителя. — Не прибавляй ещё и трусость к длинному свитку своих прегрешений!» Ведь девушка всего лишь пыталась по-своему, пусть спотыкаясь и неуверенно, но исправить его ошибки. Приняла на себя ответственность за его ученика. Сделала то, что он должен был сделать ещё десять лет назад, когда до него дошли слухи, что мальчишка попал к Канрю и банде его прихвостней. Хико не вздохнул. Он безучастно оглядывал море домишек, мостков, узких, блестящих серебром каналов — они тянулись через город, будто ниточки кукловода, удерживающие старую, разваливающуюся по швам куклу ради ещё одного, последнего представления. Камия не виновата. Не была виновата, как выяснилось, и та девушка из деревни, Томоэ. Она тоже стала жертвой — все они жертвы, а в чём же во все времена предназначение Меча небес, если не защищать страдающих? Этому ведь его учили, ещё до уроков о равновесии сил и целесообразной необходимости. Он спорил со своим учителем точно так, как потом спорил с Хико Кеншин. Спрашивал, какой в этом смысл, если никогда не использовать обретённую силу? И Хико без лишних раздумий послал мальчонку узнать истину на собственной шкуре, как когда-то учитель отправил его самого. Лишь сейчас Хико впервые задумался над тем, чему он научился, пройдя это испытание учителя. Он тоже тогда потерпел неудачу, тоже проиграл. Урок в том и заключался: что иногда победы не добиться. Что иногда бороться бесполезно. «Глупо пытаться сдвинуть гору, — объяснял учитель, пристально глядя на Хико, отчего тот пристыжено опустил гордый орлиный нос, — но мы можем защищать тех, кто на ней живёт, от того, что люди не сами на себя навлекли, в чём они не виноваты». Тогда, потрясённый и опустошённый чувством вины, он не стал подвергать сомнению этот принцип. А утро принесло новые уроки, ещё тяжелее, ещё сильнее испытывающие на прочность и выносливость. Эти уроки выбили из него остатки слабости и закончились тем, что он завоевал право носить имя своего учителя. Хико собирался так же поступить и с Кеншином, оставив эту последнюю истину без объяснений звучать в его ушах после последнего урока. Таков порядок вещей. Кто он такой, чтоб ставить его под сомнение? Лишь мастер техники Хитэн Мицуруги. Владеющий Мечом небес. Будто от этого кому-то легче. Он ведь думал одно время... думал унести секреты техники с собой в могилу, не оставив преемника. И пусть мир сам как-то поддерживает равновесие, как это делалось раньше. В новой эпохе стали, пара и механизмов нет больше места для легенд. Лучше будет, если Хитэн Мицуруги покинет этот мир и станет лишь красивым мифом, оставшись чистым и незапятнанным стилем владения мечом. Хико не хотел искать себе ученика, и намеренно жил нелюдимым отшельником. Так почему же много лет назад всё-таки выбрал Кеншина? Что углядел в этом мальчике, что заставило его решить: «Да, вот он, достойный моей смерти»? Да ничего такого, на самом деле. Разве что, пожалуй, того, каким оказался сам мальчик: пылкая целеустремлённость в необычных глазах, пузырящиеся волдыри на руках, из которых сочились кровь и гной. Хико битый час в тот первый вечер вынимал у него из рук занозы и смывал грязь с ладоней, а мальчишка вздрагивал от боли, но не проронил ни слезинки. Его тогда ещё звали Шинта, хотя Хико не трудился обращаться к нему по имени. В первый и последний раз он произнёс данное мальчику при рождении имя, чтобы отобрать его навсегда: забрать у него большое сердце и заменить на сердце меча. Каким бы вырос Шинта, если бы Кеншин не занял его место? И каким бы стал Кеншин, если бы его не подавил «убийца Канрю»? Канрю тоже забрал у Кеншина имя. Между Хико и Канрю есть разница, конечно. И всё-таки... Хико покачал головой и опустил руку, скользнув пальцами по ткани белоснежного плаща. Воздух нынче вечером чересчур тих и неподвижен. Целый день он бесцельно блуждал по городу, раздумывая, стоит ли вернуться в додзё Камия и продавить вопрос силой, доделать начатое, но чувствовал, что и сам этого не желает. Стеклянный флакон буквально прожигал дыру в рукаве. «Вы не имеете права!» Нет. Пожалуй, прав пытаться чинить то, чему он позволил сломаться, у него действительно нет. Но всё-таки нельзя сказать, что это совсем не его дело. «Если ты поможешь мне, Такеда Канрю будет мёртв до исхода нынешнего года». Судьба Кеншина была в его руках. Это холодная, жестокая, но неоспоримая истина: нет такого заклятия или зелья, которые могли бы изменить случившееся. Девушка подобрала то, что Хико гордо сбросил с плеч, и заслужила право выбирать за его ученика, ведь тот больше не мог делать выбор. Но вот что касается Канрю... это совсем другое дело. Меч небес в последнее время пренебрегал своими обязанностями. И это... можно прекратить. Он прекратит. Теперь. Хико опёрся рукой о землю, покрытую влажной травой, и замер, уловив искру духа мечника за спиной. Даже не искру — едва тлеющий уголёк, бледную тень когда-то ярко горевшего пламени. Но он узнал этот дух. Ведь Хико пять лет взращивал и направлял его. Кеншин осторожно обошёл холм по кругу и встал так, чтобы Хико его видел. Он стоял, опустив глаза, скрыв их за прядями медно-рыжей чёлки, и был похож на встревоженного оленя, готового в любой момент сорваться с места. Но не сбежал. Сглотнул и медленно сел на землю. Причём не растянулся в поклоне на земле — просто сел. Хико ничего не говорил, не шевелился и даже старался не дышать слишком громко. Мальчик принёс с собой кувшинчик сакэ. — Вишни уже не цветут, господин, — он поднял голову, произнося это, и за пустотой в глазах его Хико заметил живое стремление, — но на небе много звёзд. — ...Верно, — как-то раз на него нашёл стих проявить сентиментальность, и он попытался научить парня правильно пить. Сколько уже лет прошло? Кеншин судорожно сжимал и разжимал кулаки. Хико ждал, едва дыша и не позволяя себе надеяться. Наконец, Кеншин будто сдался. Он бросил кувшин в сторону Хико, который с лёгкостью перехватил его. — А девушка знает, что ты здесь, Кеншин? — Хико задал вопрос осторожно, не зная точно, что будет означать ответ. Кеншин снова сглотнул и задышал чаще. — ...Нет, господин. — ...Вот оно как. Значит, это был выбор Кеншина. Выбор Кеншина. Хико не стал углубляться в возможные последствия такого события: он уже не в том возрасте, чтобы верить в чудеса. Вместо этого он запустил свободную руку в рукав и бережно достал оттуда флакон с духами. Холодная стекляшка тяжестью лежала на ладони. Демонстративно не глядя на Кеншина, мастер меча положил флакон на траву и занялся подношением. Сакэ оказалось сносного качества: он налил немного в пиалу, которую всегда носил с собой, и рассеянно отпил, будто забыв и о флаконе духов, и о присутствии Кеншина. Тусклый уголёк его духа тем временем уже стал удаляться, а затем и вовсе пропал. Хико оглянулся по сторонам, делая ещё один глоток, и увидел, что флакон тоже бесследно исчез.***
Даже ослепнув или упившись до беспамятства, Сано всегда мог бы безошибочно определить, где заканчивается территория приличного района, в котором живёт Каору, и начинается район простолюдинов. По запаху и по дороге под ногами. Школа Камия располагалась среди других таких же респектабельных домов, соединённых друг с другом чистыми, утрамбованными грунтовыми дорогами. Когда же под ногами начинала хлюпать грязь от переполненных сточных канав, а в неровных промежутках между домами комья земли чередовались с чьими-то следами — это означало, что её мир остался позади. И эта вонь! Соседи Каору либо сами избавлялись от мусора, либо платили кому-нибудь для его уборки. Эти «кто-нибудь» как раз тут и проживали, принося въевшееся зловоние на себе домой после каждого долгого трудового дня. В этом районе, к тому же, ещё и никто не убирался; какой смысл убирать возле дома, если соседи в любой момент могут выбросить кучу мусора тут же на улице? Судя по стоящему в воздухе смраду, многие так и делали. Нельзя сказать, что здесь селились одни отбросы общества, вовсе нет. Среди отребья встречалось много вполне приличных семей — слишком бедных, чтобы покупать новые шелка, слишком гордых, чтобы ходить в пеньковых хакама. Это не худший район города, но до трущоб отсюда рукой подать, поэтому жителям приходилось всегда быть настороже из страха лишиться и того немногого, что у них сейчас есть. Сано не страдал слепотой и, в порядке исключения, даже был сегодня трезв. Уже почти год он возвращался в свою каморку только ради того, чтобы отоспаться и при этом не получить нагоняй от Малышки. Но продолжал платить за аренду этой комнатушки — площадью не больше квадратной сажени, — потому что так удобнее. Ему нравилось знать, что у него есть своё личное пространство, если вдруг что. Но жил он у Каору; всё дорогое ему, будь то люди или вещи, находилось там. Ну... Кроме одного человека, но он же не просто так прозвал её Лисицей. Она гуляет сама по себе. И, оказывается, ей нравится его навещать. Сано остановился как вкопанный, недоверчиво моргая, когда завернул за угол и вдруг увидел Мегуми, стоящую перед дверью в его хибарку. Лучи закатного солнца окутывали её фигуру, ложились длинными параллельными полосами света, смягчали резкие черты. Казалось, сама Мегуми едва ли не вся состоит из полутеней. — Лисица? — Сагара, — она повернулась к нему, грациозно, как и всегда, но голос дрогнул, выдавая её волнение, — я... мне хотелось с тобой повидаться... Мегуми шагнула вперёд. Вдруг на ровном месте потеряла равновесие — там и споткнуться было не обо что, — и он машинально подхватил её, поддержав. — Что стряслось? — будь всё как обычно, она бы попыталась отстраниться, едва обретя равновесие. Но на сей раз она этого не сделала; так и осталась стоять рядом, почти что в его объятиях, а он осторожно удерживал её за руки. Наверное, это ему следовало бы проявить благоразумие и такт и отпустить её. Но он не стал. Она покраснела. Даже через несколько слоёв укрывающей её шёлковой ткани он ощущал тепло её кожи. Руки будто сами собой беспокойно скользнули по рукавам её кимоно. Мегуми вздрогнула, опустила ресницы, полуприкрыв глаза — и вдруг прильнула к нему. — Эй, — мягко произнёс он, вглядываясь в выражение её лица и не находя признаков страха или боли — лишь непонятную сосредоточенность и возбуждённость во взгляде, — что-то случилось? — Нам нужно поговорить. Внутри, Сагара, — она была так близко, что он чувствовал запах сакэ в её дыхании. Тревога усилилась. Это на неё непохоже: Мегуми редко выпивала. И уж точно никогда он не видел, чтобы она оказалась навеселе. — Ладно, — Сано выпустил женщину из рук и пошёл отпирать дверь. — Дамы вперёд, — галантно пригласил он. Мегуми зашла, слегка пошатываясь, и сразу тяжело опустилась на циновки у входа в тесную комнатушку, по привычке аккуратно скрестив ноги, но не потрудившись разуться. Руки она сложила на коленях, одну на другую, и разглядывала свои ладони всё с той же ярко выраженной сосредоточенностью. Он тем временем закрыл дверь и уселся к противоположной стенке. — Как всё прошло вчера? — тут же спросила она. — Вчера? — Сано пожал плечами, не зная, что сказать. И стоит ли рассказывать всё. — ...Непросто. — Впервые с тобой пошла Камия, — она теребила заусенец. Длинные волосы спадали на плечи, скрывая лицо. — Непросто?.. — Ну, э... — мужчина сглотнул, — за нами малец увязался, — и не просто увязался. Сано сам чуть дуба не дал, когда Яхико свалился с утёса. Ничего удивительного, что Каору сорвалась на него. Мало того, что сделка пошла под откос, потому что этот кабан захотел, чтоб в оплату была включена и... благосклонность Каору, так ещё и мальца могли убить, и чего ради? — Яхико? — уточнила она без особого интереса. Теперь Сано твёрдо знал, что что-то неладно. Узнав такое, она должна была вскочить с места и тут же порвать его на клочки за безответственность. Даже будь она в стельку пьяна. — Видимо, с ним всё в порядке. Иначе бы ты остался там. Она произнесла это, просто рассуждая вслух, а не обращаясь к нему. Сано вытянул ноги насколько мог, стараясь не задеть её в этой тесноте, и запрокинул голову, скрывая своё беспокойство. Спроси он прямо, она смутится и снова сбежит... — И Кеншин там был, — бросил он, рассчитывая, что уж на это она как-то откликнется. — И он тоже? — Мегуми перестала теребить руки. — Не ожидала от Камии такой недальновидности. — Она не брала его с собой. Он прибежал сам. — Вот как... — ему показалось, или она сказала это с болью в голосе? — Хорошо. Значит, всё идёт хорошо. По крайней мере в этом я оказалась права... И снова она разговаривает сама с собой. Сано согнул одну ногу и обхватил колено ладонью, пристально наблюдая за Мегуми. — Ты о чём? — Если он уже выбирает сам, как поступить... — она повела рукой, будто отмахнувшись. — Я не рассчитывала, что он когда-нибудь сможет. Хотя и надеялась. Мучительная тоска виноградной лозой вплеталась в скользящий шёлк её голоса, явственно слышалась в полутонах. Мегуми всё прятала лицо за длинными волосами и держала руки аккуратно сложенными на коленях, как подобает по этикету настоящим дамам... так же укрывалась она за правилами этикета при первой их встрече. Ещё и года не прошло. Тогда она была лишь покорной слугой, едва ли не рабыней Канрю. До того, как Саноске узнал, кто она такая, до того, как она позволила ему заметить свернувшуюся калачиком у неё в душе кицуне, укрытую от самого худшего. От того, что ей пришлось вынести. Что бы это ни было. Он не знал всего — да и не хотел знать. Ему и так известно слишком много. Раз, два, три, четырепятьшестьсемь. Капли дождя мягко застучали по крыше — будто кто-то сыплет с неба рисовые зёрна. Снаружи громко звали детей в дом: «Живо, кому говорят, не то простудитесь!» — Я рада, — продолжила Мегуми, едва заметно покачиваясь из стороны в сторону, — что за ним будет кому присмотреть. Я всегда... жалела... Она говорила глухо. Сано по привычке поглядел на потолок — крыша здесь часто протекала — и увидел, что как как раз над головой Мегуми собирается дождевая вода. — Эй, Лисица, ты бы лучше перешла сюда, — он хотел было приглашающе похлопать рукой по циновке рядом с собой, но вовремя передумал. — Там, где ты сидишь, скоро будет довольно сыро. Она вздрогнула, непонимающе подняла голову, и он успел заметить красные от слёз глаза до того, как она снова скрыла лицо. Он ткнул пальцем вверх. — Крыша протекает. Она не то всхлипнула, не то рассмеялась, скинула с ног сандалии и попыталась встать. Споткнулась, потеряла равновесие, но оправилась сама, ещё до того, как он успел прийти на помощь. Несколько неуверенных шагов — и вот она неуклюже падает на колени рядом, прислонившись плечом к той же стене, которую он подпирал спиной. — Разве ты не хочешь узнать, о чём я жалею? — спросила она его, глядя расфокусированным взглядом из-под мокрых ресниц. Она вытянула ноги и теперь полулежала, опираясь на циновки одной рукой; вторая лежала на талии, соблазнительно подчёркивая её. Она разгладила складки кимоно, а он смотрел на неё, не отрываясь, тщетно пытаясь найти слова для ответа. В горле пересохло. — Я... чёрт, Лисица, — Сано длинно, сдавленно выдохнул. — То есть... да, если ты сама хочешь рассказать. Наверное. — Наверное, — усмехнулась она, отворачиваясь, с горькой улыбкой убирая чёлку со лба. — Ну конечно. — Я хочу сказать, что тебе решать, — попробовал перефразировать он, — что ты хочешь рассказать мне... или не хочешь. Я не... это ведь не моё дело. Если, конечно, ты не захочешь, чтобы оно стало моим. Мегуми тихо фыркнула. — Так что, это была последняя партия? Сано не сразу понял, о чём она. Сейчас она снова говорила ясно и чётко. Если бы не опухшие глаза, то можно было бы подумать, что она снова стала самой собой. — Ага. По крайней мере, на наших хватит. Всё остальное... — он пожал плечами, — резерв, видимо. Если из этой политической хрени хоть что-то выйдет, у нас хотя бы не будет недостатка в оружии. — Так и есть, — она вытащила из густой блестящей массы волос несколько прядей и начала отрешённо накручивать их на палец. — Всё благополучно доставлено? — Угу. Обычным получателям, — в клинику Огуни, к Кацу, ещё в несколько мест. Оттуда ружья распространят по отрядам, пока не будут укомплектованы и вооружены все, а затем... — Значит, всё готово. — Ага. Остаётся только ждать. Ждать, ждать, и снова ждать — как им приходилось с лета прошлого года, после провала переговоров. Да, план был безумным, но он мог сработать, а в этом вся суть! Если бы только эти упрямые ублюдки увидели это! Они ведь не предложили никакой идеи получше. — Осталось уже недолго... — сказала она и покачала головой в ответ на его недоумённый взгляд. — Неважно. Это я так... размечталась. — Это всё, что ты хотела спросить? — Сано оттолкнулся от стены и сел ровнее. — О том, как прошла передача? — Нет, — она повела носом, принюхиваясь. По соседству готовили, соблазнительно пахло костром и чем-то съестным, — я хотела... Мегуми подалась к нему, но слишком резко, и едва не свалилась прямо на него с испуганным восклицанием, успев всё-таки опереться рукой на стену совсем рядом с его лицом. Её губы, ещё приоткрытые от неожиданного испуга, вдруг оказались совсем близко. Лица мужчины и женщины разделяло теперь расстояние не шире ладони. От Мегуми и вправду явственно пахло саке. Сано не смел шелохнуться. Будто завороженная, Мегуми второй рукой очертила контур его рта. Пальцы её заметно дрожали. — Я сожалею... — прошептала она и поцеловала его. Сано потрясённо втянул воздух, когда она крепко прижалась губами к его губам, и Мегуми воспользовалась этой возможностью, чтобы протолкнуть язык ему в рот. Он не мог не откликнуться, только не тогда, когда она так и льнула к нему тёплыми, мягкими изгибами, а её нежные руки ерошили ему волосы. Сильные руки, хорошие — изящные и при этом уверенные. — ...Лисица... — выдохнул он, когда она, наконец, отстранилась, глядя на него из-под ресниц блестящими глазами, — ты что?.. — Мегуми, — она провела рукой по его шее и схватилась за куртку на груди; пальцы второй руки запутались в его тёмной шевелюре. — Назови меня по имени, Сагара. Сано не мог сейчас думать, едва мог дышать. Она прижалась губами снова, на этот раз глубже и дольше, и продолжила осыпать лёгкими поцелуями его подбородок после того, как они наконец, задыхаясь, оторвались друг от друга. Он, не удержавшись, запустил руку под её врачебный халат, другой крепко прижимая её к себе за талию. — Мегуми... Погоди... — она села на нём сверху, раздвинув ноги, а потом начала медленно покачиваться, отчего его разом бросило в жар, а по позвоночнику пробежала дрожь. — Нет, — пробормотала она, покусывая мочку его уха, — если только ты не хочешь, чтобы я перестала... Сано снова судорожно вдохнул и обхватил её голову ладонями, прижимая её лоб к своему. — Я не... просто... Почему? Она поёрзала на его коленях, устраиваясь поудобнее, поплотнее, и обхватила его руками за шею, пытаясь вовлечь его в ещё один поцелуй. Он сопротивлялся, но вяло: каждый нерв в нём, каждая клеточка тела трепетали, воспевали гимн её имени, а её аромат окружал его, опутывая волю. Слишком долго он мечтал об этом, мечтал, как она будет лежать в его руках, тёплая, жаждущая, как они будут двигаться в одном извечном ритме. — Просто скажи, почему, — смог умоляюще прошептать Сано. — Не то чтобы я... Я хочу этого больше всего на свете, никогда в жизни ничего так не хотел, но мне нужно знать... Скажи, почему. Взгляд её помрачнел. Но она не отстранилась. Пальцы проследили линию его подбородка, обожгли лаской ключицы, а он не прикасался к ней больше, не шевелил руками, потому что если бы он сделал сейчас то, что ему хотелось — если бы схватил её за бёдра и притянул к себе, перекатил бы на спину и затерялся бы в ней, на её груди, в кольце её рук, окружённый завесой её блестящих волос, — то ничего не узнал бы. А ему нужно знать. — Потому что я... — он попытался успокоиться. Снова хватанул воздух ртом и почувствовал, как горят щеки. — Я не... если мы это сделаем, всё... изменится. Ему было даже немного стыдно за то, что он не может признаться вслух, что хочет её только всю целиком, вместе с её гордостью, красотой, умом — и со всеми ошибками и тенями прошлого. Чтобы, после того, как он наконец приведёт её туда, где от наслаждения едва не теряешь сознание, она бы осталась с ним и позволила бы ему взять на себя часть её бремени. Если же это бремя нельзя разделить — что ж, он может понести её на руках. Она вздохнула, но вздох сорвался и перешёл во всхлип, будто она боролась со слезами. — Я просто... — Мегуми нервно облизала губы. Сано едва не простонал в голос, ощутив почти болезненное желание запрокинуть ей голову и зацеловать так, чтобы она забыла как дышать. — Просто хочу узнать, каково это, когда у тебя есть выбор. Хоть раз. Она медленно опустила голову ему на плечо, держась обеими руками за его белую куртку, словно от этого зависела её жизнь. — Пожалуйста. Хотя бы раз. С тем, кого я... Я просто хочу выбрать сама, хотя бы один раз. Хочу узнать... Её голос дрогнул и сорвался. Она тряслась, как осиновый лист; он обнял её и стал гладить по волосам, и тогда она тяжело, прерывисто вздохнула, как если бы пыталась подавить рыдание. — Эй. Эй, слышишь? Ну хватит... Почувствовав на плече тёплую влагу, он вдруг осознал, что она и вправду плачет. А Мегуми никогда не плакала, даже когда всё было совсем плохо. — Ну, Лисичка... — пробормотал он ей в волосы, обнимая покрепче, будто желая согреть, — ...Мегуми. Прости. Я не хотел... — Не надо, — раздался приглушенный голос: она так и не подняла головы, говорила, уткнувшись в его куртку. — Не надо. Просто покажи мне. Прошу. Пожалуйста, просто... Я не хочу больше быть одинокой, Сагара, не хочу... Он прижал её ещё ближе, чувствуя себя ужасно от того, что она вот так умоляет. Чёрт. Вот чёрт. Он не может... не тогда, когда она пришла к нему, она здесь, с ним, нуждается и просит, чтобы именно он дал ей то, что ей нужно... — Эй, — прошептал он, осторожно теребя складки её одежды, — у меня вообще-то тоже имя есть. Долгое, напряжённое молчание. Она крепче обняла его за плечи. А потом: — Сано, — выдохнула Мегуми. Он чуть отстранился, и она приподняла голову с блестящими от слёз глазами. Сано сумел выдавить из себя жалкое подобие своей фирменной ухмылки и наклонился, сцеловывая слезинки. — Всё хорошо, — сказал он, гладя её по спине. Она такая маленькая; у неё такой пылкий дух, что нетрудно забыть, в каком стройном и хрупком сосуде тот обретается. — Поди-ка сюда. Он поцеловал её как следует, опустил на пол и перекатился, чтобы она была сверху, чтобы ей не пришлось лежать на твёрдых циновках. Она дрожала и вскрикивала, издавала негромкие стоны и вздохи — он сразу влюбился в эти звуки и извлекал их из неё снова и снова губами, руками, пальцами, отложив на время заботы о собственном удовольствии. Мегуми крепко вцепилась ногтями в его спину и закусила нижнюю губу, когда впускала его внутрь себя. Он нежно провёл пальцем по этой губе и медленно, глубоко поцеловал, ожидая, пока женщина привыкнет и расслабится. — Не жалеешь? — спросил он, будучи не в состоянии притворяться, будто не беспокоится. — Нет, — прошептала она, в свою очередь прижимая ладонь к его губам и обхватывая его ногами за бёдра, — нисколечко. Тогда он скользнул ладонью ей по животу и ниже, между ног, туда, где они соединялись, и ещё раз привёл её на вершину, лишь после позволив себе последовать за ней. А потом они лежали, запутавшись в одежде, переплетясь руками и ногами. Над головой шумел дождь, заглушая прочие звуки. Мелькнула мысль, что это стоило бы сделать в ином месте, что она заслуживает лучшего, чем эта лачуга, где нет уединённости, где можно разве что сделать вид, что не слышишь живущих по соседству. Она пошевелилась, будто услышала его мысли. — Замёрзла? — спросил Сано. — ...Нет, — но она прижалась к нему, пытаясь свернуться клубочком, как котёнок, ищущий тепла, и он тихонько рассмеялся, отводя со лба непослушную чёлку. — А я замёрз. Дай-ка я одеяло достану. — Нет, — она заизвивалась, будто стремясь стать ещё ближе, влезть к нему под кожу, — не уходи. — Никуда я не уйду, — он прижался губами к виску Мегуми и погладил её по спине. — По крайней мере с концами не уйду. Всегда вернусь. Это я могу обещать. Комнатушка в самом деле была не больше квадратной сажени, а руки у Сано длинные, так что он сумел вытащить одеяло из сваленного кучей постельного белья, даже не вставая. Укрыл Мегуми и себя, устраивая её поудобнее. Она вздохнула, расслабляясь в его объятиях. Он поцеловал её в макушку. Вот так всё и должно быть: она в безопасности в его руках, пригревшаяся и удовлетворённая. — Ты отдыхай, Мегуми, — пробормотал он сонно, гладя кончиками пальцев её шею. — Утром проснёшься — а я буду рядом. Он уже проваливался в сон, и только поэтому не уловил, как у неё перехватило дыхание на этих словах, и не почувствовал, как по щеке женщины сбежала горячая слеза.