***
Шиномори ждал её в конце бедняцкого квартала, высокий и холодный в снежно-белом кожаном пальто. Оно скрывало его сухую, поджарую фигуру и делало его больше и внушительнее. Сними он его — и останется лишь чернильный штрих в тенях да узкие льдисто-зелёные глаза под челкой. Он не поклонился, когда она подошла ближе. Она оценила это. — Вы попрощались со всеми? — ... Нет, — ответила она, удержавшись от того, чтобы обернуться, — но я уже ушла. Он негромко вздохнул, приноравливаясь к её шагу. — Это усложнит дело. В голову пришло сразу несколько вариантов ответа, но она промолчала. Шиномори, стоит отдать ему должное, на ответе и не настаивал. Они шли молча, а тем временем взошло и сразу начало пригревать солнце. Туманной дымкой с травы поднимались капли дождя и росы. Мегуми прикрыла глаза, вдыхая эту дождевую взвесь, и подставила лицо лучам восходящего солнца. Голова немного трещала после вчерашнего, во рту горчило послевкусие сакэ. Мир просыпался и приходил в движение: самые ранние пташки уже были на ногах и готовились к дневным трудам. Жена доктора Огуни в клинике наверняка уже брела по коридору к кухне, протирая глаза и недоумевая, куда запропастилась Мегуми. Ведь обычно она просыпалась рано и к этому времени уже приносила воды из колодца, чтобы приготовить рис на завтрак. Наверное, госпоже Огуни придётся разбудить одну из внучек, чтобы ей помогли — у неё-то спина болит, ревматизм замучил. Что ж, Аямэ уже достаточно взрослая, чтобы помогать по дому. Кеншин в поместье Камия наверняка уже тоже проснулся. Может, и Каору уже на ногах. Если и не сейчас, то скоро встанет: она не сможет спокойно лежать и смотреть, как он работает. По крайней мере, Мегуми успела увидеть, как хотя бы одно зло исправляется. Она ведь не сумела спасти его — ей не хватило решимости или находчивости, чтобы повести его за собой в ту безумную ночь, когда она отвоевала свою свободу, она оставила его страдать и спаслась сама, будучи эгоистичной негодяйкой. Но он всё же смог в итоге выбраться и добраться до безопасного места, и она тоже приняла небольшое участие в этом спасении. Даже странно, что одна жизнь так много значит для неё, хотя она обрекла сотни других на прижизненный ад. Но сейчас, в конце всего, ей нужно довольствоваться любым утешением, даже таким слабым. Каору... Каору позаботится о нём. В этой девушке сокрыта куда большая сила, чем казалось поначалу Мегуми. Каору и сама не осознаёт, насколько она сильная. Она выдержит самую страшную бурю и приведёт дорогих ей людей к тихой гавани. Мегуми ещё раз глубоко вдохнула, стараясь впитать, запомнить запах влаги и солнечного света, запах росы, тумана и земли, медленно пробуждающейся к жизни после холодной дрёмы. Совсем скоро у неё будет только воздух, удушливо пахнущий розами. — Спасибо, — сказала она Шиномори спустя некоторое время. Он услышал, неопределённо повёл плечами, но ничего не ответил: ему и не нужно было что-то отвечать. Между ними не было нужды в словах. Они не друзья, и никогда не будут друзьями, но они понимают друг друга, потому что оба знают, каково это, когда призраки прошлого и сожаления преследуют по пятам. Когда идёшь по жизни, ведомый грехами, нарушенными из-за тебя клятвами, невыполненными обязательствами. — Он вас не ожидает, — кажется, Шиномори вздохнул, произнося это. — Вы можете не торопиться. — У меня нет других дел, — скоро солнце оттолкнётся от горизонта и начнёт свой прыжок по небу до края ночи. Воздух тёплый, небо ясное. Будет чудесный погожий день. Причин для задержки нет. Кроме трусости. И эгоизма. А она уже достаточно побыла эгоистичной: вчера вечером, ночью, сегодня на рассвете. Больше не будет. — Пойдём. Она знала путь до усадьбы, как саму себя. Здание взывало к ней, служило ориентиром, полярной звездой, было связано с судьбой Мегуми, вставало перед ней, куда бы та ни направилась. Все пути судьбы, все линии жизни вели туда. Иногда она даже задумывалась, что же такого он и она творили в прошлых жизнях, чтобы в нынешней оказаться связанными так мучительно, болезненно и неразрывно. Она надеялась, что тогда, в прошлых жизнях, им было хорошо. Всё естественно, вообще говоря. Она нужна Канрю. Всегда была нужна. Не только как врач и учёный, нет — она каким-то немыслимым образом делала его цельным, заполняла рамки его странной, изломанной и исковерканной личности. Так что принятое ею решение не только необходимо, но и правильно. Ради всего того, что он отнял у неё. Ради всего того, что она значила для него. На дорогу ушло меньше времени, чем она помнила, или, может, ей просто казалось, что время движется быстрее. Сейчас, когда выбор уже сделан, когда его не отменить, минуты неслись стремительным потоком. Интересно, вот так же чувствовали себя её предки за много столетий до великого мира эпохи Токугава, когда надевали доспехи и выезжали навстречу врагам, с которыми им повелел сражаться господин? Интересно, они страшились? Ей страшно не было. Так что, когда ворота металлическими челюстями заблестели над её головой, когда, по кивку Шиномори стражам, они со скрежетом распахнулись, и она под ярким утренним солнцем сделала последний шаг — это оказалось проще всего на свете.***
Проснулась Каору неожиданно легко, но ещё долго после того, как открыла глаза, не поднималась с постели. Она лежала, глядя в потолок, прекрасно понимая, что должна встать. Должна пойти на кухню, чтобы проверить, как там Кеншин, начать выполнять все утренние дела. Должна... столько всего сделать. Но так тяжело. Так не хочется. Раньше это её никогда не останавливало. Она и сама не знала, почему сейчас было иначе. Хотелось бы, конечно, думать, что это не просто потому, что тяжело и не хочется что-то делать. Что причина в измотанности, отравляющей, пробирающей до костей усталости. Но за этими пафосными словами скрывается простое саможаление, а разве у неё есть на это право? Она нужна Яхико и Кеншину. Она будет сильной ради них. Она встанет с постели и проживёт день с улыбкой на лице, даже если это её убьёт — порой она чувствовала, что такой исход вполне вероятен, — потому что они рассчитывают на неё. Потому что защищающий меч не имеет права дрогнуть и не имеет права потерпеть поражение. С этой мыслью, эхом звенящей в голове, она встала и начала день. Первым делом она направилась в купальню. Вчера ночью она уснула, не приняв ванны, и теперь чувствовала себя грязной. Нет смысла, конечно, нежиться в офуро перед тренировкой, но вот отмыться от пота необходимо. Ночью ей снова снились кошмары, но менее определённые, чем до того: на сей раз она искала кого-то или что-то, пробираясь через мрачный каменный лабиринт и окликая кого-то во всепоглощающей тьме. Ей нужно было найти что-то потерянное, вот только она никак не могла вспомнить, что именно ищет... Каору решительно покачала головой и опрокинула на себя ведро отрезвляюще холодной воды. Это всего лишь сны. Любому бы снились кошмары после всего того, что произошло за последние дни. Вчера она в итоге решила остаться дома, чтобы отдохнуть и приглядеть за Кеншином. Вроде бы с ним всё было хорошо: он спокойно достирал и развесил бельё, а потом пошёл возиться на огородике. Яхико присоединился к нему, как только доел завтрак. Она хотела было тоже предложить свою помощь, но передумала. Привести в порядок этот клочок земли Кеншин захотел сам. Если же она вмешается... велика вероятность, что его дело станет чем-то для неё, для хозяйки, а не тем, что он делает потому, что захотел. По крайней мере, она надеялась, что он это делает потому, что хочет сам, даже если как-то увязал своё решение с её поручениями. К тому же было приятно наблюдать за ними. Это успокаивало. Можно себе представить, что всё на самом деле иначе, что они просто семья, и проводят вместе ленивый погожий денёк. Где-то около полудня Яхико ушёл в свою комнату и вышел с шинаем в перепачканных землёй руках, требовательно глядя на неё. Ей разом стало легче дышать, и она поспешила ответить на его невысказанную просьбу. Они не обсуждали случившееся накануне, да этого и не требовалось; все, что следовало сказать, было сказано во время тренировки его целеустремленной, пылкой сосредоточенностью и дерзкими словами, её чутким руководством и саркастичными ответами. Нет, всё ещё не совсем так, как раньше. Но в самом важном они остались прежними. За ужином они в основном молчали, но это было уютное, расслабленное молчание, укутывающее, как тёплое одеяло зимней ночью, защищающее и утешающее. И, хотя Кеншин ел на кухне, как всегда, она почему-то чувствовала, будто он ест вместе с ними. Каору рано ушла спать, поручив Яхико запереть дом и обойти двор перед сном. Когда она вышла из купальни и зашла в комнату, её футон был уже разложен. Кеншин стоял на коленях за своей ширмой. Она негромко поблагодарила его и свернулась калачиком под одеялом, подлаживая сердечный ритм под его дыхание. И уснула, проваливаясь в тяжёлый сон как в вязкий сироп, увязая в кошмарах. Но телом она за ночь всё-таки отдохнула, это уже хорошо. Девушка вытерлась полотенцем и оделась, со вздохом забирая волосы в свободный хвост, как делала всегда. День обещает быть отличным, самым тёплым за последнее время: солнце уже вовсю светило и грело, окрашивая мир в яркие, насыщенные цвета. Когда она вернулась в дом, ей повстречался уже проснувшийся Яхико. Он медленно брёл по коридору из кухни, протирая сонные глаза. Мальчик зевнул и потянулся. — Добрутро, — заспанно прохрипел он. — Утро доброе, хорошо спал? — Вроде да... А Кеншин где? У Каору перехватило дыхание. — О чём это ты? — медленно спросила она, стараясь успокоить уже тревожно ускоряющийся пульс. — Его на кухне нет. И я не видел его, пока ходил к колодцу, — Яхико ткнул пальцем в том направлении, — вот и решил спросить тебя... — Я не... — она поднесла руку к губам и попыталась сглотнуть, чтобы разработать вдруг онемевшее горло, — я не видела его сегодня утром. Он обычно просыпается чуть раньше меня, так что я решила, что он просто готовит завтрак, а потом я пошла в купальню... Яхико широко распахнул глаза, разом проснувшись, пока она говорила всё это — лепетала, если уж совсем честно, — и она знала, что такое же беспокойство отражалось сейчас и в её глазах. Это казалось нереальным. Кеншин всегда был здесь, всегда что-то делал, он не мог просто... уйти. Не мог. — Ну, он должен быть где-то здесь, — Яхико нервно провёл ладонью по голове, взлохмачивая волосы. — В конце концов, он ведь не мог уйти, верно? — Не... не думаю, — она вцепилась в воротник кимоно. Нет, она так не думала, хотя... он ведь уже уходил однажды со двора по своей воле, позавчера. Последовав за ней и Яхико, правда... но любой учитель знает — всё начинается с маленького шага. — Я проверю снаружи, — предложил Яхико, выходя на крыльцо. Смотрел он мрачно. — Ты поищи в доме, ладно? У нас тут не императорский дворец, он должен быть где-то здесь. — Ты прав, — она решительно кивнула, стараясь, чтобы голос звучал уверенно, хотя никакой уверенности она не ощущала. — Не забудь заглянуть в сарай! — крикнула она ему вслед. Он помахал рукой и побежал в сторону додзё, окликая Кеншина по имени. Они довольно быстро обыскали дом и двор. Кеншина действительно нигде не было. Они не нашли его ни в одном из зданий, не оказалось его и под ними — Яхико пришло в голову, что, если бы его что-то напугало или расстроило, он мог бы забиться под дом, так что мальчик облазил все фундаменты, но Кеншина не нашёл. Яхико сказал, что уже проверил и другие места, где можно спрятаться, но там тоже пусто. Каору не нужно было даже спрашивать, почему он так хорошо знает, где на территории поместья Камия можно спрятаться. Яхико тоже не доверял ей, когда она только взяла его под свою опеку. — Значит, его нигде нет... — прошептала она, не слыша себя за нарастающим гудением в ушах. Яхико резко отвернулся, сжав челюсти. Отряхнул испачканную в земле одежду. — ... мы можем сообщить в полицию, — через силу озвучил он. — Нет! — только не это. Даже если сообщить о похищении, а не о побеге, то, разыскав Кеншина, его приведут домой под вооружённым конвоем, приведут люди, которые считают его бездушной собственностью, которых не волнует, ранен ли он или испуган. А что, если его и не похищали вовсе? — Если... если он сбежал... то это его выбор. Я просто хочу знать, что он в безопасности... — Каору прижала руку к груди, будто могла так замедлить, успокоить колотящееся сердце. — Нужно... Яхико, беги в клинику и расскажи всё Мегуми. Я поищу Сано. Они могут помочь нам. Она поспешила к воротам, Яхико бежал следом. Сано и Мегуми могут разузнать что-то от остальных участников ячейки. Если Кеншин всё ещё в Эдо, кто-то рано или поздно заметит его — если он сбежал, то при некоторой удаче он пересечётся с повстанцами, кто-нибудь сообщит сведения о нём. По всей стране сотни людей помогали рабам, направляли в безопасные лагеря в свободных провинциях, а затем помогали выехать из страны. Они разыскивали рабов, которые решались бежать самостоятельно. Кто-нибудь обязательно найдёт его, обязательно. Не важно, почему он ушёл. Ей нужно только знать, что он в безопасности, что его не похитили, что он не заблудился, не ранен... — Каору, в клинику лучше пойти тебе, — начал рассуждать Яхико, пока она отпирала ворота, — Сано, наверное, у себя в каморке... Под раскидистой кроной кизила, растущего между домами напротив, сидел господин Хико, наблюдая за додзё с терпением выслеживающего добычу кота. Солнце стояло уже высоко в небе и светило так ярко, что дерево отбрасывало густую широкую тень, скрывая очертания мужчины. Каору замерла на месте, ярость зазвенела в крови. — Что вы натворили? — выдохнула она. Господин Хико поднялся на ноги. Он смотрел отстранённо, лицо его ничего не выражало. Она перешла через дорогу, не осознавая даже, что шагает вперёд, пальцы сами собой скрючились в подобие когтистых лап — у неё даже нет при себе оружия, почему, ну почему она не захватила меч? Мысленно она поблагодарила дух отца за то, что стиль Кашин предполагает и обучение рукопашному бою: по крайней мере совсем беспомощной она не будет... — Что вы натворили? — Ничего, — он поднял руки ладонями вперёд, держа их далеко от рукояти меча, и этот жест — «Я не ищу сражения» — заставил её остановиться. — Клянусь тебе, девочка, это был его собственный выбор. — Объяснитесь, — на самом деле это глупо, нелепо — вот так приказывать ему, будто он своенравный ученик, но ей сейчас не до соблюдения приличий. Она почувствовала, как Яхико преувеличенно небрежно, будто между делом, подошёл ближе, и встала так, чтобы загородить его от этого... этого незваного гостя, который явился к ней, обвинил во всяких мерзостях и причинил боль находящемуся под её защитой. — Он пришёл ко мне, — господин Хико говорил медленно, осторожно подбирая слова и не отводя от девушки взгляда. — Нашёл меня сам, понимаешь? Попросил те духи. Я позволил ему забрать флакон. Я не принуждал его, Камия. — Почему я должна вам верить? — спросила она, хотя что-то в его взгляде говорило ей, что он не лжёт. — Клянусь своим мечом, — просто отозвался он. Теперь Хико не скрывался в тени, его ярко освещало солнце. Каору ещё некоторое время испытующе изучала его лицо, но не нашла признаков обмана или неискренности. — ... Он исчез, — сказала она наконец. — Его не было в моей комнате, когда я проснулась, и никто из нас не видел его с прошлой ночи. Господин Хико нахмурился, брови грозовыми тучами поползли вниз. — Вы знаете, где он может быть? Каору покачала головой. — Он не очень хорошо знает окрестности. Клинику да рынок, в общем-то и всё. Я хотела начать поиски там... — Я могу поискать на рынке, если позволите. Хотя и не думаю, что мог пойти туда, — господин Хико сжал рукоять меча, в глазах его была заметна тревога. И некоторая беспомощность даже. За последние дни девушка слишком хорошо узнала, как выглядит беспомощность. — Есть ли какое-то значимое для него место? Где произошло что-то важное или где он может чувствовать себя в безопасности? — Мегуми живёт в клинике... — Каору прикусила костяшки пальцев, собираясь с мыслями, — он её знает ещё... ещё с той поры, когда он был у Канрю. И она обработала его раны, когда я нашла его. — А где ты его нашла? — У реки, примерно в половине ри отсюда, может чуть дальше, — она распахнула глаза шире. — Вы думаете?.. А что, в этом есть смысл, жутковатый, но всё же смысл: это ведь туда он добрался, когда был изранен и измучен сверх всякой меры, там она нашла его. Если он хоть немного доверяет ей, верит в неё, то, может быть... — Стоит проверить, — оживился Хико. — А ты, мальчишка... — Миоджин Яхико! — Яхико скрестил руки на груди и вызывающе уставился на господина Хико. — Первый ученик стиля Камия Кашин. — Оставайся тут на случай, если он вернётся. — Да кто вы такой, чтобы мне приказывать! — Он прав, Яхико, — Яхико хотел было запротестовать, но притих, когда Каору сурово посмотрела на него. — Клиника мне по пути, — продолжила она, — я посмотрю там, если не найду Кеншина у реки. Вы поищите на рынке, господин Хико. Если он... если мы его не найдём, я разыщу Сано. Он может помочь. — Отлично, — господин Хико развернулся по направлению к рынку. — Я вернусь, — бросил он через плечо, уже шагая по дороге. — Яхико, жди здесь, — Каору обернулась к своему ученику и нисколько не удивилась плещущемуся в его глазах гневу. — Ему ты, значит, доверяешь, а мне нет? — зло выплюнул он, а она покачала головой. — Я не думаю, что Кеншин где-то возле рынка, господин Хико тоже так не думает, — объяснила она, присев на корточки, чтобы быть с Яхико на одном уровне. — Просто ему нужно хоть что-то делать. А если Кеншин вернётся, лучше, чтобы его встретил тот, кого он знает, кому доверяет. Ты понимаешь? Яхико отвернулся, скрипнув зубами. — ... Ладно. Подожду здесь. Но ты поскорее, хорошо? — Хорошо, — она крепко сжала его плечо напоследок и побежала вперёд.***
Сано проснулся от холода. Он чувствовал усталость — приятную, дивную усталость от того, что продержал Мегуми в своих объятиях всю ночь, от того, что изучал её тело, её вздохи и стоны, — а ещё он чертовски сильно замёрз. Настырный холод и сопровождающее его чувство неправильности будто пихали под бок, не давая снова провалиться в сон, несмотря на все старания. Он сдался и открыл глаза. Мегуми рядом не было. Сано рывком сел и зачем-то осмотрел комнату. Будто здесь есть где спрятаться. Нет её, и одежды её тоже нет. Если бы в воздухе не витал до сих пор её аромат — мака и резкого запаха лекарств, — если бы рядом с ним там, где она лежала, не ощущалось до сих пор тепло её тела, то он бы даже подумал, что ему всё приснилось. Но нет, не приснилось. Были и другие улики. Например, отсутствие на нём одежды. Приятная вялость и расслабленность, владевшая им, пока он не раскрыл глаза и не обнаружил пропажу. Ещё руку покалывало — Мегуми пролежала почти всю ночь на его плече, — а ноги ныли с непривычки: ему ведь пришлось поджимать их под себя, чтобы она хоть как-то могла разместиться рядом с ним в этой крохотной комнатушке. Всё было наяву, и ей понравилось — по крайней мере, так ему запомнилось, а ведь это она вчера пила, не он. И теперь она ушла. «Всё в порядке. Поспи ещё. Я ненадолго». Слова всплыли в памяти, произнесённые её голосом — шорох шёлка и струи воды, — и он с силой прижал кулак ко лбу, злясь на себя. Конечно. Ну конечно, она ушла. Как он вообще мог подумать, что она поступит иначе, зная, как она осторожна, как недоверчива? Он должен был понять: разумеется, она попытается сделать вид, что ничего не случилось. Что ж, чёрта с два он ей в этот раз подыграет. Она пришла к нему сама: она ведь знала, что он не хочет запирать её в клетку, приручать её, заставлять. Ему не приснилось всё это, и он не позволит, чтобы это оказалось приключением на одну ночь, потому что он знает её, знает лучше, чем можно было бы подумать, лучше, чем она сама готова признать. Что бы она там себе не навнушала, это не на одну ночь. Она бы не вверила себя ему, если бы хотела этого. Наверное, она будет в клинике. Сегодня рабочий день, а она ведь сама ответственность. Так что он пойдёт туда и... и они поговорят, чёрт побери, поговорят по-настоящему. С ней. Обо всём, о чём он хотел сказать вчера вечером, но не сказал, потрясённый и зачарованный ощущением её тела, запахом её волос, жаркими тёмными тайнами. И он убедит её — как-нибудь, — потому что ей нечего бояться. И глубоко в душе она знает это, иначе бы никогда не пришла бы к нему. Её просто нужно немного подтолкнуть, уговорить. Резко выдохнув, он собрался с духом и с решительным видом отправился на поиски Мегуми.***
Сано брёл по дороге, держа руки в карманах, наслаждаясь тёплым солнцем и глядя по сторонам: переход от трущоб к ухоженному району был не резким и внезапным, а постепенным, плавным, так что границу так сразу и не заметишь. Первый настоящий день лета, небо яркое и голубое, тепло... И даже город кажется чище и тише. Неплохой день для нового начала. Он почти уже дошёл до ворот клиники, когда из-за угла появился Шиномори и бесшумно, как бесшумно падает зимой снег, пошёл рядом, держась чуть позади. Сано покосился на него и замедлил шаг, чтобы шпион поравнялся с ним. — Её там нет. Сано остановился. — Ты о чём это? — под ложечкой тревожно засосало. Шиномори тоже остановился, повернувшись, чтобы стоять лицом к лицу. Сано отзеркалил его движение и встал так, чтобы видеть лицо шпиона, на котором явственно читалось что-то вроде сочувствия. Теперь ещё и неприятно засвербило в затылке. — Госпожа Такани... — шпион глубоко вздохнул — будто вскрыли старый склеп, выпустив затхлый воздух, — два дня назад получила инструкции из Киото. — Мне она не говорила, — теперь воздух показался даже слишком жарким, в нём чувствовалось напряжение, кожу покалывало. Сано изо всех сил пытался сохранять спокойствие и не торопиться с выводами. Мало ли какие инструкции, может, ничего важного. Шиномори слегка наклонил голову. — Да. Не говорила. — И что же ей приказали? — Переговоры завершены, — спокойно сказал Шиномори, — и план снова вступает в силу, хотя и с некоторыми уточнениями. Такани будет работать изнутри. В назначенное время она ослабит оборону поместья Канрю, чтобы нашим отрядам было легче захватить его. Сано не стал думать, он не мог, просто не мог. Думать сейчас — это только тратить время и причинять себе лишнюю боль. Поэтому он схватил Шиномори за ворот пальто и с силой впечатал в каменный забор, окружавший клинику. — План был совсем другим, мать вашу! — Поступила новая информация, из-за чего потребовалось изменить тактику, — отозвался Шиномори, нанося удар коленом в живот Сано. Боец отпустил его и отвёл назад кулак. Шиномори увернулся, ушёл в сторону, так что удар пришёлся на стену. Боль от разбитых в кровь костяшек пальцев и брызнувшая в стороны каменная крошка подействовали отрезвляюще, всё вдруг стало ужасающе ясным. Сано зашипел, резко разворачиваясь к Шиномори. — Какая ещё информация? Шиномори отступил, чтобы оставаться вне досягаемости для новой атаки. Сано заставил себя не двигаться с места. — Канрю начал работу над новым проектом, — глаза шпиона неотрывно следили за Сано — холодный застывший огонь, — гораздо более масштабным, чем все предыдущие. Госпожа Такани оказалась единственным доступным нам активом, который способен одновременно и обеспечить успех нашей миссии и сорвать реализацию этого нового проекта. «Она вам не какой-то грёбаный актив», — хотел огрызнуться Сано, но вместо этого только шумно сглотнул. — Я нихрена не слышал ни о каком новом проекте, — прорычал он. Шиномори снова едва заметно кивнул. — Она настояла на этом. — Кто, блядь, у нас главный, а? — взорвался Сано. Ярость пульсировала в венах, застила зрение кровавой волной. — С каких пор ты скрываешь от меня информацию, чтоб тебя? — Ты не способен рассуждать объективно и разумно, когда дело касается безопасности госпожи Такани, — Шиномори напрягся. — Это общеизвестно. Нам пришлось действовать, учитывая этот фактор. Волна нахлынула, обрушилась цунами, и теперь, когда Саноске управлял гнев, всё снова показалось таким простым. — Учти тогда и вот это, — взревел Сано, снова бросаясь на Шиномори и пытаясь сбить его с ног. Но шпион был ловким и тренированным, он успел перехватить Саноске за куртку и швырнуть его через себя на землю, прижав локоть к горлу бойца. Сано выгнулся и сбросил его, вскакивая на корточки. Шиномори снова отступил так, чтобы его нельзя было достать. — Ты доказываешь справедливость наших выводов, — произнёс он, и на сей раз голос звучал не бесстрастно, а ядовито — кажется, такого тона Сано от него ещё никогда не слышал. От удивления он даже передумал снова бросаться на шпиона. Только шумно втянул воздух, дрожа от сдерживаемой ярости, и напомнил себе, что они союзники, а не враги: может, Шиномори и холоден, как мороженая рыба, и думает только о целесообразности целыми днями, но он не меньше любого участника сопротивления хочет избавить Японию от яда Канрю. А может, и сильнее других. — Расскажи мне. Об этом чёртовом проекте, — выдавил он сквозь плотно сжатые зубы. И Шиномори рассказал. Он объяснил так, как объяснял что угодно, как его обучали — коротко, сжато, холодно, бесстрастно и логично. Так спокойно, что Сано не сразу понял, о чём он вообще говорит, что именно затеял Канрю. Ради чего Мегуми рисковала собой. Ещё долго после того, как Шиномори умолк, Сано стоял и просто смотрел на него. — Но... не может же этот сукин сын... — неверяще покачал он головой. Сердце колотилось как бешеное. — Это просто невозможно. — Теперь уже возможно, — лишь теперь Шиномори отвёл взгляд. — И только она сейчас может остановить его. Сано с трудом осознал эти слова: мешала пелена гнева и горчащее на корне языка предчувствие беды. Он стиснул кулаки, даже не заметив, что ногти до крови впились в кожу ладоней. — Есть другой способ. Должен быть. — Нет другого... Не дослушав, Сано развернулся и размашисто зашагал к додзё Камия, к единственному оставшемуся у него союзнику. Ощущение беспомощности давило сверху и звенело в ушах, будто кто-то саданул по голове.***
Канрю заставил её прождать два часа. Мегуми провела это время, стараясь не думать. Заставляла себя повторять в уме химические формулы и диагностические процедуры. Только бы не гадать, когда он придёт за ней, что у него на уме, насколько это ей повредит. Она не разрешала себе вспоминать предыдущую ночь, сильные руки Сано, его неровное дыхание, стоны удовольствия, произносимые хриплым шёпотом невнятные возгласы одобрения. Не разрешала вспоминать, как сладко пели её нервные окончания, как тепло его рта мягко охватывало вершину груди. Что толку в том, чтобы вспоминать это сейчас? Поэтому она повторяла сухие факты, твёрдые знания, пока разум не прояснился. Ведь только так можно выжить с Канрю. Произойти может что угодно, поэтому нельзя ничего ожидать, нельзя ничего чувствовать. Мало-помалу она ушла в себя, отстранилась, пока не осталась сторонним наблюдателем, выглядывающим из-под хрупкой оболочки. Скрылась от охотника в подлеске. На самом деле он прогадал, дав ей время, чтобы уйти в себя. Встреть он её сразу, было бы тяжелее. Специально ли он так сделал или же она изменилась, научилась изворачиваться, избегать его манипуляций? Если так, получится ли этим воспользоваться? Гордыня всегда была его слабостью и, если он до сих пор думает, что контролирует её, тогда как она больше не танцует под его дудку, то, может быть, у неё есть шанс обратить это против него... Или он дал ей время как раз для того, чтобы она так решила. Ведь неинтересно отбирать у того, кому нечего терять. Она сделала глубокий вдох, лёгкие заполнил запах роз. Это не важно: не может это сейчас быть важным. В тисках Канрю нет ни прошлого, ни будущего, только жуткое, неопределённое, шаткое настоящее. Только сейчас. Чему суждено произойти, то произойдёт, и она выдержит это, забившись в дальний угол своего разума. Наконец распахнулась дверь в маленькую гостиную. Домашний раб сопроводил её в одну из самых уединённых комнат, интерьер в который был оформлен в зелёных тонах с тёмно-синими акцентами — будто тени ветвей играют на лесной подстилке. Канрю всегда отличался изысканным вкусом. Она встала, когда открылась дверь, заправила за ухо выбившуюся прядь волос и не дрогнула, встретившись с ним взглядом. Канрю тепло улыбнулся. — Сожалею, что заставил ждать, дорогой доктор, — сказал он, пересекая комнату широкими шагами. — Я возмещу это. Он взял её за руки и поцеловал, крепко, глубоко, и она ответила на поцелуй. Ему важно было знать, что она жаждет его: сколько раз он жарко шептал, что её тело не лжёт? Поэтому она прикрыла глаза и подалась навстречу его ласке, не думая о Сано, когда ладонь Канрю легла ей на затылок и запуталась в волосах. — Вот так, — пробормотал он, отстраняясь. — Ожидание того стоило, правда? Она вздрогнула от неприкрытой похоти в его голосе и спрятала лицо у него на плече, надеясь замаскировать это под жест желания. Он усмехнулся и пальцем приподнял её подбородок. Вгляделся в лицо, сузив мрачные, тёмные и жестокие глаза. — Скажи же правду — твои маленькие друзья что-то задумали? Я знаю, что ты привязана к ним, и я не против, чтобы они у тебя были, если это доставляет тебе удовольствие... Но сейчас важный этап, и они не должны стать помехой. — Нет. Они не придут за мной, — она долго тренировалась, так что голос не дрогнул. Он снисходительно улыбнулся, пропуская между пальцев пряди её длинных тёмных волос. — И ты не обманываешь, сладкая моя? — он с ухмылкой прижался лбом к её лбу. — Я же выясню правду, ты знаешь это. — Знаю, — было тяжело, очень тяжело добиться того, чтобы речь струилась гладко и ровно, когда гортань сжимает страх. Она знала, что её голос всё-таки дрогнул, когда она отозвалась на его завуалированную угрозу. Знала, что ему это доставило садистское удовольствие — и что сегодня же вечером он будет забавляться, делая всё, чтобы вырвать у неё правду между вздохами, всхлипами и отчаянной мольбой. — Что ж, тогда... — он улыбнулся ещё шире. — Полагаю, наш верный пёс доставил моё письмо? — Да, — сглотнула она, — вам нужно пополнить запасы, — поэтому он и протянул к ней когтистую лапу, уверенный, что она прибежит по первому зову, убеждённый в своей нерушимой власти. Именно так он и выразился в письме, приложенном к отчёту Аоши, из-за которого она вступила на свой крестный путь: что он был рад дать ей немного свободы, рад, что она весело занималась некоторое время «благотворительностью», но делу время, а потехе час, время развлечений прошло, требуется её присутствие. В каждом слове сквозила опасность, чувствовалась угроза, особенно в вежливо сформулированных вопросах о здоровье доктора Огуни и его семьи... Канрю ведь прекрасно знал всё это время, где она была и что делала. Он просто не считает заговорщиков угрозой, не подозревает, что его шпион в стане врага давно обратился против него и скармливает ему ложные сведения, чтобы Канрю продолжал оставаться в блаженном неведении о реальном положении дел. Но от этого не менее страшно. Ведь Шиномори приходилось время от времени говорить и правду, чтобы Канрю ничего не заподозрил, поэтому Канрю знал болевые точки, знал, какие имена упомянуть, чтобы донести до неё то, что хотел. «Вернись ко мне или я уничтожу их всех...» — А он сказал тебе, почему? — его глаза лихорадочно сияли, а лицо было слишком близко — нет, так думать больше нельзя. Она довольно быстро уяснила, что не имеет права держать его на расстоянии: когда дело касается его, ни о каком «слишком близко» не может быть и речи. Её тело принадлежит ему, и он волен делать с ним что только пожелает. — Для какого-то нового проекта, — пробормотала она, отрешаясь от своих ощущений, чтобы не чувствовать, как его рука обвивается вокруг её талии, как ладонь с силой, едва ли не до синяков, сжимает бедро. — Он не посвящал меня в детали. Канрю довольно хмыкнул, отпуская её и поворачиваясь к выходу из гостиной. Она, повинуясь безмолвному сигналу, взяла его под руку, чтобы он сопроводил её. — Пойдём, я покажу, как улучшил твоё рабочее место. Расскажу всё по дороге.***
Канрю не отпускал её руку всё время, пока они шли по территории поместья, и крепко прижимал её к себе. Розы под яркими солнечными лучами казались особенно красочными. От их запаха никуда не деться, этот сладковатый аромат гниения давно преследовал её даже в хороших снах, не только в кошмарах. Он рассказывал о своём проекте, поглаживая большим пальцем её ладонь. Это отвлекало. Перчатки он не снял. Вперёд-назад, вперёд-назад, ткань по обнажённой коже. — Ты знаешь, дорогая, что я довольно давно восхищаюсь тем, как эффективно всё устроено на Западе, — начал он. — Разумеется, они дикие варвары, у них культуры, считай, и нет, но ремесленники из них чрезвычайно хорошие, они отлично производят вещи. Ты же помнишь, что несколько лет назад я послал нескольких младших сотрудников за море, чтобы изучить иноземные методы? Мегуми кивнула, не отводя от него внимательного взгляда. Она не смела отвернуться. Выйти из заготовленной для неё роли — накликать беду. Было нечто инфантильное, детское в том, как истово он ждал её одобрения при каждом новом начинании... Вот только, если он не дождётся нужного отклика, одобрения, поощрения и поддержки, если она побледнеет от ужаса и начнёт умолять, чтобы он передумал — его детская радость и счастливая улыбка разом погаснут, и тогда он заставит её отреагировать так, как ему хочется. Тем или иным способом. — Так вот, изучив то, что они разузнали в Европе, и применив мой недюжинный талант, я обнаружил несколько направлений для усовершенствования нынешнего процесса одурманивания до такой степени, что, как только мы развернём новую систему, я смогу каждый год удваивать объёмы производства. За десять лет я смогу обеспечить рабами всю страну! Только вообрази! — он простёр руку, будто уже повелевал целыми нациями. — Каждый раб создан и обучен по моей методике. Непослушание и побеги навсегда уйдут в прошлое — не говоря уже о том, что у меня будет абсолютная монополия в данной области. Я смогу настолько сократить расходы на производство рабов, что никто уже не станет рисковать и покупать себе неодурманенного, ведь мои будут по карману любому. Тогда я смогу купить с потрохами тех последних аристократишек, что до сих пор осмеливаются выступать против меня. Он засмеялся, и Мегуми вздрогнула, сглатывая горечь. Она знала о его планах; они излагались в отчёте Аоши, холодно, детально, ужасающе точно — сплошные цифры и непреложные факты. Но услышать об этих планах от него... Увидеть радость и возбуждение в глазах, услышать гордость в голосе, когда он превозносит преимущества своего метода — метода, в результате которого страна наполнится куклами с пустыми глазами, мужчинами и женщинами, навеки обречёнными на ад, созданный чужими руками, не могущими даже помыслить о возможности побега... — Вот почему мне нужно было, чтобы мой дорогой доктор возвратился ко мне, — сказал Канрю, притягивая её еще ближе, так что ей пришлось опереться на него, пока они спускались по лестнице к загонам и к её лаборатории. — В ближайшее время мне потребуется больше препарата, и нужно разработать такой способ производства, чтобы предложение соответствовало спросу — я передам тебе для работы все отчёты из Европы. Время ещё есть, но мы больше не можем продолжать производить препарат вручную и малыми партиями. Вместе с тем я не хочу, чтобы кто-то выяснил наш секрет. Поэтому нужно, чтобы ты разбила рецепт на составные части, чтобы... да, в первую очередь тебе стоит взглянуть на одну интересную технологию, я назвал её «конвейером»... Остальное прошло как в тумане. Он привёл её в перестроенную лабораторию и показал отчёты. Помог в них разобраться. Подробно объяснил суть нового метода, проговаривая все детали. Она оцепенело слушала, время от времени кивая и эхом повторяя его слова, предоставив ему общаться с отработанной, тщательно нарисованной маской, тогда как под ней Мегуми плакала без слёз.***
Ноги ломило, а дыхание со свистом вырывалось из лёгких, так что Каору знала, что бежит изо всех сил, и всё-таки ей казалось, что этого недостаточно. Как в кошмарах: конечности будто свинцовые, земля зыбкой трясиной уходит из-под ног и, как ни старайся, как ни беги, кажется, будто и с места не сдвинулся. Она пронеслась по улице, зная, что представляет собой то ещё зрелище — красное от напряжения лицо, распущенные встрёпанные волосы, паника в глазах, — но не смела остановиться, хотя некоторые из соседей с беспокойством окликали её. В висках и под рёбрами стучал и бился пульс. Так из открытой раны, пульсируя, течёт живая кровь. Дорожка, по которой она возвращалась из додзё Маэкава в тот день, была узкой, по ней почти никто и не ходил, разве что принести воды из реки да постирать одежду на мостках. Вилась она между берегом и каменными стенами примыкавших к нему домов. Десятки узеньких мостков и лодочных причалов были устроены тут и там вдоль русла реки, но большинство стояли над водой, под ними не было земли. Она помнила, что у того причала, под которым она нашла Кеншина, росло молодое дерево кизила, что начинался он над землёй, а доски, под которые Каору решилась тогда полезть, были старыми, подгнившими и растрескавшимися из-за непогоды, сырости и долгого использования. Она немного сбавила шаг, ища глазами кизил. Если она не сможет отыскать то дерево, если она вообще неправильно помнит, то придётся вернуться и начать проверять под каждым лодочным причалом отсюда и до додзё Маэкава... Вот же. Невысокое молодое дерево, не кизил, как ей запомнилось, какое-то другое. Но других деревьев на берегу не было. И причал ветхий и старый, доски его нависают над клочком земли, словно искривлённые артритом пальцы. — Кеншин, — выдохнула она, перебираясь через невысокую каменную изгородь, не дававшую реке затопить при разливе соседние участки. Тогда, в первый раз, она была осторожной и брезгливой, теперь же упала на колени, не думая о грязи, пачкающей одежду. Потому что тогда она не знала, что найдёт под старыми досками. Теперь знает. Он гораздо важнее, чем все её кимоно. Она заглянула под мостки, мигая, давая глазам привыкнуть к прохладным теням после яркого солнечного света. Он оказался там. На сей раз она чётко видела его, прижавшегося к каменной стене и обхватившего себя руками, напряжённого и застывшего. Будто загнанный в угол зверёк. — Кеншин! Плечи поднялись и тяжело опустились, он издал звук, похожий на сдавленное рыдание. Она забралась под настил, поближе к нему, протянула руку. — Кеншин, это я... — и она осторожно прикоснулась к его плечу. Мелькнули в воздухе рыжие волосы и бурая одежда — и вот он уже вцепился в неё, стиснул в руках ткань кимоно на спине, подвывая и шумно всхлипывая на плече. Инстинктивно она обняла его покрепче, чувствуя, как он беззвучно шевелит губами, как кожу обжигают его слёзы. Плача, он уткнулся ей в шею, и она обнимала его, беспомощно ожидая, когда он успокоится. Самое худшее продолжалось недолго: потом он притих, свернулся на её коленях и только вздрагивал с каждым прерывистым дыханием. Вдох-выдох, как накатывающиеся на берег волны моря. Он не отпускал её, наоборот, с каждой вспышкой эмоций стискивал всё крепче, так что ей даже показалось, что ещё немного — и рёбра не выдержат. Она прижалась щекой к его макушке и гладила его по спине, бормоча что-то бессвязно-успокаивающее всё время, пока он рыдал. Он дрожал, трясся как лист, уже едва держащийся на ветке, и она обнимала его, будто изо всех сил пыталась оградить от жестокого ветра. Время утратило значение: казалось, что они всегда были здесь, в этой холодной слякоти под ветхими досками на дороге, по которой никто не ходит, цепляясь друг за друга как дети. Будто она никогда и не вытаскивала его отсюда. Но время шло, хотя Каору и потеряла ему счёт, и мало-помалу он перестал вздрагивать и замер. Воцарилась тревожная тишина. «Глаз бури», — мелькнула у девушки мысль, и она наконец-то смогла вздохнуть с облегчением, когда Кеншин ослабил стальную хватку. Всё это время он держал её так крепко, что она не могла толком дышать. Он что-то пробормотал — на этот раз осмысленные слова, но так тихо, что она ничего не смогла разобрать, и ей пришлось наклониться ближе. — Зна-знал... госпожа Каору... найдёт ме... найдёт недо... найдёт... — Да, — твёрдо сказала она. В груди заныло от того, как он пытался подобрать слова. — Всегда. Всегда. Глупо было обещать ему это, глупо, недальновидно, эгоистично даже помыслить об этом — что он её, что она всегда отыщет его, что бы ни случилось, что она никогда не успокоится, пока не найдёт его. Потому что он вовсе не принадлежит ей. Он не может быть её. Он не выбирал этого, не хотел. Всё это ему было навязано, пусть даже из благих побуждений. И она не могла притворяться, что цель оправдывает средства. Но здесь, в этой странной тишине, в дымке косых солнечных лучей, пробивающихся через щели в гнилых досках над головой, всё это казалось неважным. Важно было только то, что она держала в объятиях мужчину, который доверял ей как ребенок («Потому что у него нет выбора, — причитала какая-то часть её сознания. — Не больше, чем у ребёнка!»). Мужчину, который верил, что она всегда найдёт его и приведёт домой. Она с силой зажмурилась, смаргивая слёзы, и обняла его покрепче. — Госпожа Каору, — Кеншин говорил тихо и сдавленно, но вместе с тем увереннее, чем когда-либо. Выброшен белый флаг, рухнули планы и замыслы, но крепость держится, не сдаваясь буре. Стоит на холме, на виду у целого мира. — Да, Кеншин? — ... Ваш недо... этот... помнит. Я. Помню. Всё помню. — Хорошо, — пробормотала она, и рука её не дрогнула, когда он снова опустил голову ей на плечо, — хорошо. — Сказать. Хочу... рассказать. Пожалуйста. — Ты можешь рассказать, — пообещала она. В горле пересохло. Ему было тяжело говорить вот так, самостоятельно, без протокола, без вбитых в него правил и заученных реплик; она видела это в чертах его лица, чувствовала по напряжению мышц спины. — Ты можешь рассказать нам всё. Мы выслушаем. Обещаю. И тогда он вздохнул, шумно, будто кто-то резко задвинул двери. — Домой? — Да, — слишком много эмоций: невнятные, разрозненные, они менялись быстрее, чем она успевала осознать их в полной мере, — пойдём домой. Они выползли из-под мостков, все в слезах, перепачканные в грязи, моргая и щурясь на ярком свете после полумрака, будто крохотные лисята, впервые вылезшие из логова. Каору поднялась на ноги, а Кеншин пошатнулся, будто под весом опустившегося на плечи тяжкого груза. Девушка протянула ему руку ладонью вверх. — Мы не можем здесь остаться, ты же знаешь, — эхо прошлого. Она ведь говорила то же самое почти два месяца назад, когда он был лишь промокшим до нитки, грязным, израненным, безымянным рабом, нуждающимся в её помощи. — Пора уходить. Кеншин вскинул голову и посмотрел на неё. Яркие, словно фиалки, большие и живые глаза. Сердце Каору билось медленно, размеренно, она чувствовала этот замедленный ритм. А потом он взял её за руку и распрямился.