Обреченный на потери

Что за дурацкий звук? Омерзительный. Я открываю глаза и ориентируюсь в пространстве. Я лежу на своей кровати. На диване, если быть точным. Сплю, раз уж на то пошло. Но что за жуткий звук терзает мои уши? До этого момента никто не пользовался дверным звонком. Ко мне никто не приходил. Но вот подвернулся случай оценить звуковое сопровождение нажатия маленькой кнопочки слева от входной двери. Может, мне письмо пришло? Или я заказал пиццу и уснул? Передо мной стоит девушка. Несложные логические цепочки, которые мне пока под силу, приводят к выводу о том, что ее зовут Пэнси Паркинсон. Я чувствую себя Шерлоком Холмсом. Спорим, он не смог бы использовать свой дедуктивный метод в состоянии вечного алкогольного опьянения? Но с Пэнси что-то не так. У нее темно-серые разводы под глазами и на правой щеке. Лицо мокрое, и она постоянно его вытирает, при этом тихо разговаривая то ли со мной, то ли сама с собой. – Простите, – первое слово, которое я отчетливо слышу. – Мне некуда… – далее следует не понятый мною текст. – Это сложно… Если честно, я с трудом понимаю смысл в целом, не то что конкретную причину ее столь позднего визита. Похоже, у нее случилось что-то серьезное. И она настолько тупа, что не может пойти и напиться в баре. Нужно притащиться ко мне и бухать здесь! Ну зачем я ее позвал на чай? Она медленно разворачивается. Знаете, вообще такое зрелище завораживает: красивые и стройные женские ноги на невероятно высоких каблуках. Угол – ровно сто восемьдесят градусов – и вот, она уже делает шаг в сторону от моей двери. Рука непроизвольно тянется к ее тонкому запястью. Хотя нет, мне действительно жалко ее. Жалость – самое мерзкое чувство из всех, на которые способен человек, но сейчас я испытываю именно это. Я понимаю: ее нельзя отпускать. Ей плохо, а мне страшно за нее. И пусть она никто, и пусть я с ней почти не знаком. Ей нужна помощь. Точнее, водка и кровать, а этим я могу ее обеспечить. – Не надо. Это все, что я могу сказать. Наверное, на меня так действуют женские слезы, хотя раньше я не замечал за собой способности к состраданию. По крайней мере, по отношению к едва знакомому человеку, который по определению является моим… недругом уж точно. Она стоит напротив, не двигаясь, и смотрит на меня. Рассматривает, точнее. Не знаю уж, что со мной не так. Да мне все равно, если честно. Пэнси высвобождает руку, заходит в квартиру и тихо закрывает за собой дверь. Она еле держится на ногах. Пьяна? Да вроде не похоже. – Нальете? – спрашивает она, вытаскивая из сумочки бутылку водки. Интересно, как она туда влезла? Мы садимся за стол. Я киваю. – Может, стоит перейти на «ты», – я слышу свой голос и еще раз удивляюсь тупости, внезапно захватившей мой мозг с появлением этой никчемной девчонки. – Ну, в конце концов, я старше всего лишь на два года, так что… Я оправдываюсь. Перед кем? Перед собой или перед этой шлюхой, которая сегодня, кстати, одета очень консервативно. Для себя – особенно. Темно-синие джинсы и черный облегающий свитер. Выглядит очень мрачно, надо сказать. Словно только что с похорон пришла. Тем не менее, я не могу отвлечься от ее фигуры. Грудь, талия, ноги… идеально. – Вы хотите просто выпить со мной на бруден… бурдер… брурдер… блять. – Брудершафт, – автоматически договариваю за нее я, параллельно думая, как ответить на этот вопрос. Наверное, нет. Зачем мне целоваться с Паркинсон? А может быть… Глупо в моем положении отрицать, что я не против с ней поразвлечься. Вообще-то эти полгода я и не думал о женщинах. Они перестали для меня существовать. Но Пэнси (себе я могу и не врать) – совсем другое дело. Она как бы всем своим видом показывает, что ее нужно хотеть. Не сегодня, правда. – Нет. Проходит не меньше часа до того момента, как она решается заговорить. Все это время мы сидим в полной тишине. Только щелчки одной на двоих зажигалки и звон, когда мы выпиваем очередную стопку. – Они были мне дороги, – шепчет Пэнси. Я понятия не имею, о ком она. И эта фраза зажигает во мне интерес. Да, такого у меня не было уже давно. Кто ж знал, что незнакомая девушка сможет заставить меня снова что-то чувствовать? Пусть очень смутно и непонятно. Но… я перестал быть бездушным сосудом для алкогольных напитков. – Кто? – Родители. Все просто. Она ничего больше не может сказать. Сидит с застывшим взглядом. Приходит в себя, выпивает еще одну стопку, даже не чокнувшись со мной, и начинает плакать. До этого я никогда не видел женских слез. Наверное, судьба берегла. Я всегда представлял себе, что девчонки рыдают. Не плачут, а рыдают, захлебываясь слезами. А она плачет так тихо и спокойно, словно это уже вошло в привычку. Слезы скатываются по щекам, и она их вытирает. И дрожит. – Тушь потекла? – спрашивает она. Немного успокоилась. Вот и отлично, а то я понятия не имею, что делать. Развела тут! – Да. – Ну а что? Тушь реально размазалась! – Еще? – Давай. – Я разливаю остатки водки. – Ты прости меня, пожалуйста, – уверенно говорит она, больше не всхлипывая. – Я просто не могу находиться дома. Там мерзко. Холодно и очень пусто. Знаешь, где самое пустое место? Там, где только что кто-то был, и вот – его не стало. Я не хочу домой. Я ведь даже прощения у них не попросила. За то, что оказалась такой дурой. Ни разу не говорила им, что люблю. Всегда шла наперекор, даже если знала, что ошибаюсь. Просто так, из какого-то идиотского принципа. Я не хотела понимать, что они желали мне только лучшего. Я встречалась с Драко, хотя они мне сотни раз повторяли, что из этого ничего хорошего не выйдет. И злилась на них – не на себя – когда он бросал меня. Мы не разговаривали месяцами. Я заявляла, что у меня нет родителей. Но они меня ждали. Всегда ждали, что бы не происходило. Они не отвернулись от меня, даже когда я сказала, что стану Пожирателем Смерти. Удержалась. Я горжусь собой. Единственный раз, когда я их услышала. И только поэтому не доломала свою жизнь до конца… Сложно объяснить, что я чувствую. Странно, но я бы назвал это состраданием. Как будто я ощущаю ее боль. Совсем немного, но что-то колет в душе. Неприятно. И почему-то мне хочется ее понять. Хочется ей помочь, если я на это способен. И пусть я по всем правилам должен ее ненавидеть, я хочу, чтобы у нее все стало хорошо. – Выпей. Да, отличное выражение всех тех чувств, которые я испытываю. Точное. Как раз это я и имел в виду. От водки всем становится хорошо. – В комнате можно курить? – спрашивает она. Стопка на столе уже пуста. – Я хочу чуть-чуть полежать. – В этой квартире можно все, если ты не заметила Я пытаюсь развеселить ее, хотя бы немного. Да, я прекрасно знаю, что это невозможно. Я помню себя сразу после смерти Фреда. Но она все равно пытается улыбнуться. Неудачно. Неуверенными шагами, держась рукой за стену, она заходит в комнату, оставляя открытой дверь, так что я прекрасно вижу ее. Пэнси падает на кровать. Она уснула? Похоже на то. Ну и прекрасно. Пусть проспится, все проблемы решим завтра. Рука взмывает вверх, щелкает зажигалка, по воздуху плывут замысловатые узоры дыма. Нет, пока не спит. Я не хочу пить, но другого выхода не вижу и заливаю в себя еще пару стопок водки. Курю одну за другой, кашляя после каждой затяжки. Похоже, я немного простудился: першит в горле. Пора выселять из своей квартиры сквозняк. Компанию мне может составить Пэнси. Я не могу понять, в чем разница между бутылкой водки, выпитой в ее присутствии, и бутылкой водки в одиночестве, но она определенно есть. Потому что она меня понимает? Не уверен. Хотя… мы во многом похожи, по крайней мере, теперь. У нас обоих забрали самых дорогих людей. У нас есть деньги, которые ни на что не хочется тратить, дома, в которых невозможно существовать, и жизни, которые отвратительно жить. – У тебя мягкая кровать. Я вздрагиваю от ее неожиданного голоса. Она все-таки жива. – Налей еще, пожалуйста. Мне и самому хочется выпить, поэтому я исполняю ее просьбу беспрекословно и быстро. – За… тебя, – говорит она. – По-моему, прекрасный тост. – Я не могу пить за себя. Только если за тебя. – Тогда друг за друга! Мы снова пьем. И пьем. И пьем. И еще раз пьем. За дружбу («которой у нас нет», – добавляет она). За любовь («которой у нас нет»). За семью («которой у нас нет»). За будущее («которого никогда не будет»). Я смотрю на нее и не до конца понимаю, что произошло. Она перестала быть той Пэнси Паркинсон, которую я, хоть немного, но знал. Неужели всего одно событие так сломало ее? Впрочем, на своем примере могу убедиться в том, что это возможно. Куда внезапно делась та Пэнси, что носилась по всему Хогвартсу за Малфоем, как какая-то дворняга, в короткой клетчатой юбке из дешевых порнофильмов, что давала себя оттрахать в любом коридоре замка каждому из его похотливых друзей? Тогда ей, наверное, казалось, что так она становится ближе к нему. Идиотка! Я не знал ее той. Просто иногда видел в коридорах. Но мне повезло познакомиться с этой Пэнси (если знакомство с ней можно считать везением). Она уже не легкомысленная школьница с пустой головой. Она стала девушкой, даже молодой женщиной, наверное. Той, которая имеет уважение, в первую очередь, к самой себе, той, что не позволит себе мотаться за кем-то, особенно за таким трусом как Малфой, той, что с достоинством переносит все удары судьбы, пусть и плачет иногда навзрыд. Этого ведь никто не видит. Я – не в счет. И пусть она все так же вызывающе одевается, она изменилась. Хотя… может, еще рано делать выводы? – Прекрати пялиться. Бля, я реально тупо смотрю на нее! Похоже, немного завис. – Прости, я… – Да ладно тебе! – она отмахивается. – Знаешь, что… давай потанцуем, а? Я ослышался? Паркинсон предложила мне с ней потанцевать? Да я же не умею! И зачем нам отплясывать тут? Нет, я на такое не согласен. Но Пэнси уже поднимает меня на ноги, кладет руки мне на плечи и заставляет изображать что-то наподобие вальса. У нас обоих заплетаются ноги, дышится тяжело, но мы упорно продолжаем танцевать, если это слово можно употребить по отношению к тому, чем мы занимаемся. Мы делаем перекур, выпиваем немного виски – и начинается страстное танго. Да, это определенно наш коронный номер. У нас неплохо получается играть желающих друг друга мужчину и женщину. Пэнси отлично танцует. Да я в этом и не сомневался. Она же из чистокровной семьи, так что ее с самого детства учили всяким хорошим манерам, как в Средневековье. Ну, танцам, естественно, тоже. Она должна была блистать на балах и поражать своим изяществом и красотой таких же чистокровных женихов, чтобы стать супругой одного из них и дожить свои никому не нужные годы в пустом особняке с нелюбимым мужем. Она абсолютно пьяна и отчаянно пытается научить меня полонезу. Ноги не двигаются, и Пэнси заявляет, что я совершенно безнадежен, раз неспособен даже на это. Я соглашаюсь, наверное, потому что она права. Ну не умею я танцевать! Не от кого унаследовать талант было! Думаю, мы составляем достаточно смешное зрелище. Забавно одно то, что девушка из чистокровной уважаемой семьи, которая едва не стала Пожирателем Смерти, танцует с представителем рода Уизли, покровителей грязнокровок и просто мерзких типов, притом, что он всю войну прошел в Ордене Феникса. Да, жизнь непредсказуема, даже очень. Мы падаем на кровать, уставшие и пьяные. У нее выступил румянец на щеках. Выглядит, кстати, очень мило. Пэнси смеется, и я вместе с ней. Честно, не мог даже представить, что когда-нибудь снова хотя бы улыбнусь. Мне казалось, что заставить меня это сделать мог только один человек. И он умер. А тут… какая-то слизеринка! А мы, пусть всего лишь на несколько мгновений, забываем о том, что вокруг одна жестокость и боль, и верим в чудо. – Я безнадежен, понимаю, – я произношу это сквозь смех, пытаясь прикурить. – Ну, вообще-то нет, – отвечает Пэнси, выхватывая у меня из рук бутылку. – Хотя… все-таки безнадежен. Она снова смеется. Смеется, понимаете? И я счастлив за нее, хоть это и звучит странно. Я рад, что у меня получилось вернуть ее к жизни. И что мне не приходится сейчас смотреть на ее заплаканное лицо, понимая, что я ничего не смогу изменить и помочь мне нечем. – Хочешь конфету? – я разбиваю наступившую тишину. – Что? – она хмурится, становится серьезной. Морщина на лбу ей совсем не идет. – Нет, я же сказала, что не ем шоколад. – Почему тогда смотрела на конфеты? – Не хотела, чтобы ты меня заметил. – В каком смысле? – Я увидела, как ты подходишь к магазину, но решила, что обозналась. Кстати, ты ужасно выглядишь, – я пропускаю эту фразу мимо ушей, хотя прекрасно понимаю, что она права. – Вот и захотелось проверить, правда ли Джордж Уизли стал пьяницей. – Правда. Я отвожу взгляд. Да, Джордж Уизли ушел в запой. В запой длиною в жизнь, потому что нет человека или каких-то обстоятельств, способных меня оттуда вытащить. Я ведь уже говорил, что мне гораздо легче живется в полузабытьи. Пэнси ложится на бок, так что я не вижу ее лица. – Ты не плачешь ведь? Мне очень не хочется, чтобы она плакала. И дело тут вовсе не в том, что я не умею вести себя с рыдающими девушками. Я просто не хочу, чтобы ей было больно. Да, понятно, что будет, от моего желания это не зависит, но… мне страшно смотреть на ее страдания. Мне самому становится плохо и больно. Я не хочу все снова переживать. И искренне верю, что хоть немного смогу помочь ей. Как она помогает мне. Пэнси действительно не плачет. Она спит. И мне, наверное, пора. Я ложусь рядом и долго рассматриваю ее лицо. Абсолютно спокойное и, знаете… очень красивое. Я давным-давно не видел девушек. Тем более – таких симпатичных и так близко к себе, поэтому вглядываюсь в ее лицо. Длинные ресницы вздрагивают при каждом вдохе. Темно-розовые губы чуть приоткрыты. На щеках выступил легкий румянец, наверное, от наших плясок. Она просто очаровательна. Прекрасна. Нежна. Ее хочется хранить от всего, что происходит на свете. Я не понимаю, что делаю. Я в запое уже полгода и этим оправдываю все свои действия. В том числе – и то, что осторожно двигаюсь поближе к ней, касаюсь губами ее горячего лба и крепко прижимаю к себе хрупкое тело.

***

Пахнет непривычно вкусно. Горячие тосты, свежий кофе и еще что-то… не могу понять. Я дома, да? Сейчас мама позовет меня на завтрак. Как же не хочется вставать! Но ради того, что она за целое утро наготовила, наверное, стоит подняться. Интересно, почему я еще не слышу стоны с соседней кровати? Фреда не разбудил даже мамин голос? Я сажусь на кровати и открываю глаза. Нет, я вовсе не в Норе. Я в своей омерзительной съемной квартире, которую делю со сквозняком, и мама о ней даже не знает. Но запах-то вполне реальный! Может… бля, не знаю, что могло случиться за ночь, которую я почти не помню. Я спускаю ноги с кровати и… охереваю, позвольте мне выразить мои настоящие чувства. На полу – ни одной бутылки, ни одного окурка, пустой пачки сигарет или… короче, вы поняли. Там чисто, черт побери! Наверное, у меня реально галлюцинации, поэтому я беру сигарету и медленно, с опаской двигаюсь в сторону кухни. – Доброе утро. Кто это, блять? Пэнси? Ты что тут делаешь? Она выглядит уставшей, но улыбается. Рядом в воздухе парит огромный черный мешок с мусором. Только не говорите мне, что это она убралась, да еще и завтрак приготовила! – Не беспокойся, я уже убегаю, – быстро говорит она, и я с трудом успеваю за ее речью. – На кухне – завтрак. Я далеко не гениальный повар, так что прости. И пожалуйста, больше не запускай так квартиру. Никогда. Пэнси одевается. Застегивает короткое пальто. Поправляет шифоновый шарф. Он хоть от какого-нибудь ветра способен защитить? Она смотрится в зеркало, встряхивает волосами. О, да у меня все это время около двери висело зеркало! – Куда ты? – спрашиваю я. Мне действительно интересно. – Домой, – просто отвечает она, все еще глядя на свое отражение. – Нужно всего-то снять портреты родителей. И жизнь моя наладится, я верю. Еще раз прости, что побеспокоила. Она говорит это со спокойным выражением лица, даже старается улыбнуться, но пока это ей не под силу. Каждое слово дается с огромным трудом, я не слепой. Голос звучит глухо, сдавленно. Глаза становятся влажными. – Может быть… – я начинаю говорить, но тут же замолкаю. Вообще-то я уже подготовил красивую фразу, точнее, понятную и правильную. Только вот оказывается очень тяжело ее произнести. – Я тут просто подумал… ты… тебе сложно, наверное… а квартира у меня вместительная… – Я заметила, когда убиралась! – Так вот… ты можешь, если… ты хочешь, конечно, если, то… Что за бред я несу? Я трезв как стекло, но слова складывать в нормальное предложение не получается. Я вполне сознательно предложил ей жить в моей квартире, но… можно было это сделать, наверное, более адекватно! – По правилам приличия я должна сказать «нет». Я не знаю, рад я или не очень. Странно, что я склоняюсь ко второму варианту. Мне жаль ее, и я ничего не могу с собой поделать. Да, я испытываю именно это, хотя уверен, что ей не хочется, чтобы ее жалели. Она слишком… сильная, да. – Только теперь этих правил для меня не существует. Пойдем завтракать. Мне хочется броситься к ней, подхватить ее на руки и закружить. Что-то странное со мной происходит, определенно. Разве когда-нибудь я мог представить, что меня порадует сожительство с Пэнси Паркинсон? Сейчас дела обстоят именно так. Но я сдерживаюсь, улыбаюсь и сворачиваю на кухню. У меня цензурных слов нет для того, чтобы выразить свои эмоции по поводу увиденного. Боже, кухня не выглядела так прекрасно с того момента, когда я впервые увидел ее. На столе – совершенно чисто. Никаких банок, так долго служивших мне пепельницами, и миллиона бутылок. Плиту, похоже, впервые за полгода использовали по назначению, как и другие кухонные приборы. Все блестит. На столе – чистая бежевая скатерть. Тарелки с тостами и сэндвичами, небольшие порции джема и меда, кофе, пока еще горячий. И столь любимая мной в прошлой жизни овсяная каша, на которой Пэнси вареньем нарисовала улыбающуюся рожицу. – Ты волшебница! – заворожено говорю я. – Спасибо, я в курсе. Садись, а то остынет. Я послушно сажусь за стол и принимаюсь есть. Я всегда думал, что такие, как Пэнси, не умеют готовить, но все вкусно. Овсянка – особенно. Я вспоминаю мамину еду. И пусть она готовит вкуснее, для меня сейчас это не имеет значения. Мамины блинчики вряд ли бы вернули меня к жизни сейчас. А тосты Пэнси Паркинсон имели на это все шансы. – Ты бы тоже поела. – Не хочу, – она наливает себе кофе. – Конфеты? Между нами опять лежит синяя коробка.