«And then I found out how hard it is to really change Even hell can get comfy once you've settled in»*
I. Стекло.
Провожаю мать взглядом, не произнеся ни слова, когда она выходит из моей комнаты. Если скажу, что ненавижу её всем своим существом — совру. Если скажу, что не хочу ее видеть — буду самой главной лгуньей. Но если скажу, что не испытываю к ней ничего: ни любви, ни привязанности, ни ненависти — буду права. Помню редкие моменты, ещё в детстве, когда я могла быть уверена, что она меня любит. Сейчас всё, что я в ней вижу, когда она приходит ко мне, — жалость. Жалость ко мне, к тому, какая я никчемная, сижу в своей комнатке целыми днями и только рисую. Я понимаю и не понимаю её одновременно. Медленно поднимаюсь с кровати и подхожу к окну. Запрет на их открытие уже «сняли», но я всё равно не открываю. Я подхожу, чтобы посмотреть, как мама с папой отъезжают. Вот они прощаются с доктором Линн. Теперь она идёт в сторону нашего домика — значит сейчас она заглянет ко мне, спросит, как самочувствие, и может быть мы немного побеседуем, хотя сегодня я не хочу. Отец что-то говорит маме. Открывает ей дверь, и она садится в машину. Охранник подходит к ним с ключами, перекидывая их из руки в руку. Затем подаёт отцу через открытое окно. Потом оно задвигается. Я прислоняюсь лбом к холодному стеклу, но меня всю трясет. По всему телу разрастается нестерпимое желание разбить окно. И я ударяю. Один раз. Другой. Стекло твёрдое, но я почти чувствую, как пробиваю его. Где-то стучат каблуки по лестнице; слишком далеко от меня, чтобы это имело значение. Сейчас существуют только двое: я и это чёртово стекло, которое нужно разбить. Разбить. Одно слово. Один удар. Вижу трещинку на стекле — у меня получается! Губы расплываются в улыбке. Ещё удар. Ещё. Я уже смеюсь во всю; хохот разносится, кажется, по всему дому, отчего шаги на лестнице становятся громче и быстрее. Ещё удар, и я слабею. Вдруг чувствую резкую боль в руке — как я могла раньше её не замечать? Костяшки пальцев сбиты в кровь. Дверь распахивается, и я оборачиваюсь. — Элисон? Элисон, что ты сделала? Доктор Линн подбегает ко мне, равномерно стуча каблуками по деревянному полу. Успокаивающий звук. Но я хочу кричать. Хочу орать, а затем хочу заткнуться. Ничего не могу поделать со смешением своих желаний, так что не говорю ни слова. Но тело напряжено, я не в силах справиться с напряжением. Уже который день. Кровь сочится из ранки на руке. Хочу сбежать отсюда. Навсегда. — Элисон, малышка, что случилось? Она говорит, будто бы я двухлетний ребёнок. Но меня это не напрягает. Меня напрягает тишина, возникающая в промежутках между вздохами и причитаниями доктора. Тишина давит, капает на мозги. Я готова говорить без остановки, лишь бы её не было, но почему-то не могу выдавить ни слова. — Какой сегодня день недели? — наконец произношу я. — Воскресенье, Эли. Сегодня воскресенье. «Эй, Линн, не нужно повторять, я уже поняла», — думаю я, но ничего не говорю. Будто язык оторвали. Мысли кишат в голове, залезают в каждый, даже самый отдаленный уголок и разрывают меня изнутри, но я молчу. — Ты не помнишь? — как-то разочарованно спрашивает врач. «Нет, я помню», — хочу я сказать, но не могу. Кажется, я так и стою с открытым ртом, а доктор Линн смотрит на меня своими круглыми глазами. Волнуется. Не надо за меня волноваться, Линн. Я в порядке. — Ты в порядке? — будто прочитав мои мысли, задаёт она вопрос. Я с трудом киваю. И вот опять от забвения в реальность меня возвращает боль в руке. Я тихо постанываю, сжимаю зубы, а затем проговариваю: — Доктор Линн, со мной всё хорошо. Всё прекрасно, замечательно. — Как ты себя чувствуешь? Я плюхаюсь на кровать, Линн аккуратно садится рядом со мной. — Великолепно. Вот, как я себя чувствую. Великолепно. — Последнее слово я произношу по слогам. — Ладно. — Врач вздыхает. — Что ты сегодня съела? — То, что Вы дали, мисс Линн. — Ты всегда так говоришь со мной, когда что-то скрываешь. Признавайся, Элисон. В памяти проскакивают картинки. Вот доктор приносит мне поднос с едой. Бульон, чай, салат. Вот она ставит его на стол. Желает приятного аппетита и уходит. А затем я беру миску с бульоном, открываю окно и выливаю её содержимое. Так же с чаем. Салат пришлось съесть, но это лишь меры предосторожности, потому что салат под окном был бы заметен. А бульон — нет. — Я съела ровно столько, сколько Вы принесли мне, доктор Линн, — настаиваю я на своём. Она снова вздыхает и что-то записывает в своём блокноте. Я фыркаю. — Что-то не так, Элисон? — спрашивает врач, оторвавшись от бумаги. — Нет. Всё так. Я ещё один пациент. Перестаньте спрашивать. Я отворачиваюсь, смотрю на стену. Красивая. — Эли, ты прекрасно знаешь, что я прихожу только к тебе. Больше никого и быть не может. Правда? Помню, как в детстве я отвечала ей: «Правда!», таким писклявым голосом, улыбаясь, наверно, до самых ушей, а она смеялась. Прошлое. Как вчерашний день, но одновременно такое далёкое. Просто прошлое. Я всё помню, но отвечаю: — Неправда.II. Бумага.
Смотри, как я горю. Бумажный кораблик, утонувший в реке. Старые газеты, которыми топят печь. Взгляни на это; открой дверцу печки. Я почти чувствую, как ты ахаешь, когда видишь в печи меня. А я лишь усмехаюсь. Смятый комок бумаги никогда не станет гладким. Я не феникс, чтобы из пепла снова превратиться в человека. Что, если я скажу, что смерть — только начало? Смотри, как я горю. Распахиваю глаза. Передо мной всё ещё пламя. Трясу головой, но что может мне помочь? А на кровати лежит листок бумаги. Беру его в руки, верчу, но ничего не замечаю. Просто листок. Окно хлопает. Я резко разворачиваю к нему, спрыгиваю с кровати. Штора несколько раз подлетает, но вскоре всё снова становится тихо. Мёртвая тишина. А мысли бьют в голову, всё бьют и бьют, но объяснить это некому. Да я бы и не стала. Я бы сказала, что ничего не понимаю, но я знаю одно: здесь кто-то был. * И тогда я узнал, как трудно это на самом деле — меняться. Даже ад может стать уютным, если привыкнуть к нему.