«Loving you again I know it's already over, already over now»*
I. Защитник мой. | Джастин
Ветер бьёт в спину. Я несколько раз стучусь в дверь, настолько сильно, насколько могу: руки все в крови и болят. Оборачиваюсь; машина отъезжает по еле-еле видной дороге. В ней — несколько парней, но я не могу вспомнить, что они там делают, что я здесь делаю. Опираюсь плечом о стену; ноги подгибаются, а в голове — тянущая пустота, проламывающая череп. Я хочу расслабиться, хочу, чтобы неугасающая боль во всём теле прекратилась, но внутри меня будто разрываются бомбы, и их взрывы происходят так плавно, тягуче, словно хотят мучить меня ещё дольше. Но я больше не могу терпеть. Меня клонит в сон, и когда дверь раскрывается, я чуть ли не падаю. Вокруг какая-то странная атмосфера: я пытаюсь сцепить пальцы и стискиваю зубы, чтобы не разрыдаться; на грудь будто что-то давит, и я через боль вскидываю голову. Её глаза — первое, что я вижу. Водянисто-серые, сощуренные; она будто не узнаёт меня. Я бы тоже не узнал. Но вот оно — этот момент. Момент восстановления. Мать как-то хрипло смеётся, из глаз брызжут слёзы; она хватает меня и обнимает, гладя по волосам и шепча что-то на ухо. Я падаю в её объятья, потому что не могу больше стоять. Изо рта течёт струйка крови; я закашливаюсь. Помню, перед тем, как отключиться, я думаю: «Я замарал мамино платье».***
Вокруг пахнет куриным бульоном и медикаментами; когда я с трудом разлепляю глаза, то вижу маячащее красноватое пятно, а затем — глаза матери с пеленой слёз. Она снова шепчет; теперь я могу разобрать слова: «Ты жив». — Да, — хриплю я и обнимаю мать одной рукой, которая ещё может двигаться. И я снова проваливаюсь в сон: по краям глаз темнеет, шёпот матери становится почти неразличимым и её лицо расплывается, будто его смывает волной.***
Коленка разбита; на ладонях грязь и кровь смешиваются в одно мутно-багровое целое; лес кончается выгоревшей полянкой. Там стоит маленький самолёт. Я вижу его смутно: лишь неровные очертания; а ещё — двое парней рядом. Идти тяжело; колено болит, а темнота вокруг всё сгущается; не могу собрать мысли воедино: повсюду одна боль. И я падаю прямо перед самолётом. Не помню, как меня затащили внутрь — провалы в памяти слишком внезапные. Я тяну руку к парню: у него тёмные дредды и небольшая бородка; самолёт взлетает, и я забываю, что хотел сказать. Снова приоткрываю глаза; тело ломит и каждое движение даётся мне с трудом. Я оглядываюсь: вокруг деревянные коробки с кривыми этикетками, один парень на месте пилота, другой — рядом со мной. — Что, слишком плохо? Мычу что-то и отворачиваюсь. Он хмыкает — наверно, понял, что очень плохо. Я хочу спросить, кто они и что я здесь делаю, но не могу. — Куда тебе нужно? Слова выливаются изо рта — я даже не понимаю, о чём говорю — просто вижу перед собой лицо Элисон, объясняющее, куда отправляться. Нам оказывается по пути. И я снова не могу спросить, кто они. Мне должно быть страшно, я должен быть встревожен, но всё, что я чувствую, — апатию. И боль. А затем лица снова меркнут. — Ты не подумал, что его вообще было опасно сюда брать? — говорит второй парень. — Не-а. — Ты как будто не знаешь, что мы везём, Майк. Его нужно грохнуть. Кого? Надеюсь, не меня. Мне бы хоть глаза открыть. — Я не буду. Садись. Пока он не очнулся, можно просто скинуть его в лесу. Мы же хотели его спасти, а не убивать. — Я тоже умереть не хочу, Майк. А ты посмотри на него. Прежде, чем он оборачивается, я падаю во тьму. Я вываливаюсь из машины. Короткая трава колет кожу; я ощущаю на себе чьи-то руки, а затем слышу звук двигателя. Я хочу поблагодарить тех парней, но не могу раскрыть рта. Где они; кто они? Я больше ничего не чувствую. Не помню, каким образом я поднимаюсь с земли, не помню, как нахожу дорогу домой. Я просто знаю — меня привела Элисон. Red – Let It Burn«A lesson never learned Only violence»**
II. Будешь ли ты ждать, пока он не сгорит дотла? | Джастин
Я жмурю глаза от слишком яркого солнца; боль немного поутихла, но когда я поворачиваюсь на спину, она будто пронзается тысячью иголками. Всё ещё не могу поверить в то, что я жив. Энергия расползается по телу; я чувствую это даже сквозь пелену боли. И это кажется таким нереальным — только что я не был даже человеком, а теперь всё складывается слишком хорошо. Вижу в коридоре мать. Она будто похудела за эту ночь, а может, я просто долго её не видел. Не знаю как, но она выглядит грустной и счастливой одновременно; в её глазах больше боли, чем в моём теле, но она улыбается — а я не могу. — Как спалось, Джастин? — говорит она, садясь на краешек кровати. А я не могу перестать смотреть на неё; внутри перемешалось столько ощущений, будто все органы могут вылезти наружу, будто я дышу слишком глубоко и одновременно не могу дышать. Мама гладит мою ладонь, и я думаю о том, что теперь всё будет в порядке. — Хорошо, мам. — Я криво улыбаюсь. И вдруг я понимаю, слишком быстро, что чуть ли не вскакиваю с кровати; каждая клеточка тела отдаётся болью из-за того, что я так резко сел. — Где Элисон? — выдаю я на одном дыхании. А затем вижу её, стоящую на лестнице, в бежевом струящемся платье: волосы спутались; а глаза такие же большие; — она бежит ко мне, перепрыгивая через ступеньки. Это просто не может быть реальностью. Она такая живая, я такой живой; и это всё тяжестью валится на мой мозг, сдавливает голову в тиски. Я просто хочу поверить в это и освободиться. Я слышу её шёпот — она произносит моё имя; а затем Элисон обхватывает меня руками, я чуть дёргаюсь из-за боли в том месте, куда она прикоснулась, но всё же обнимаю её в ответ, гладя по волосам. Я снова чувствую это, как после встречи с мамой, — часть меня возвращается на место, происходит воссоединение. Элисон плачет, я ощущаю слёзы на своём плече; в глазах матери — прозрачные кристаллики. Я не могу в это поверить. Целую Элисон в уголок губ; она та же самая, что и была несколько дней назад. И я хочу верить, что я тоже не изменился. Ничто не изменилось. Потому что ничто не может поменять то, что воссоединилось, то, что нашло себя и свой путь, то, что было порождено любовью. А затем я вижу отца в тени и вспоминаю, зачем я хотел вернуться.***
— Мы теперь навсегда, верно? Элисон сидит на кровати рядом со мной, обвивая руками. За окном всё ещё странно яркое солнце; я пододвигаю Элисон к себе и целую — на мгновение дольше, чем надо, но разве у поцелуя должно быть какое-то определённое время? Конечно, нет. Поэтому я делаю это ещё раз. — Навсегда. Притягиваю Элисон к себе, обнимая одной рукой. Я чувствую себя по-настоящему живым, когда я с ней. Я чувствовал это даже когда был призраком. Она пробуждает меня — потому что всё остальное время я спал. И убегал. — Я не могу поверить в это, Джастин. — Я тоже. Снова целую Элисон; это кажется самой важной вещью, которую я должен сделать; тем, что мне действительно поможет. Поэтому я обнимаю её крепче и закрываю глаза. Улыбаюсь уголком губ. От её прикосновений меня будто ударяет током; но это приятно. Мне кажется, что я сейчас взорвусь, распадусь на маленькие частицы или же просто расплавлюсь. Это не то, что я должен чувствовать, но я всё ещё помню об энергетике Элисон: она лечит, она же и разрушает. Разрушает во благо — вот оно, лучшее определение. Разрушает, доставляя тем самым удовольствие, а затем соединяет воедино — и ты чувствуешь себя менее целым, когда ты в порядке. Ты не можешь быть в порядке рядом с ней, но ты можешь быть чертовски счастлив. Убийственно счастлив. Это то, чего я хочу. И, клянусь, я никогда об этом не пожалею.***
Отец стоит на кухне. Опять готовит — только вот я не помню, чтобы раньше он увлекался кулинарией. — Привет, сынок, — произносит он. Я фыркаю. Не понимаю, почему моё настроение так резко меняется — только что я чувствовал себя замечательно, а теперь во мне пылает гнев. И я понимаю — Элисон защищает меня от всего плохого, что есть во мне, от моей тёмной стороны. От того Джастина, что ненавидит отца. От того Джастина, что хочет убить его. — Не рад меня видеть? — Я могу задать тот же вопрос, — отвечаю я, стараясь казаться жёстче. Я больше не трусливый четырнадцатилетний мальчик. Я им никогда не буду. — Я рад, конечно. — Чед чуть поворачивает голову и бросает на меня беглый взгляд, а затем принимается помешивать что-то в кастрюле. «А я — нет». Почти говорю это, но вовремя прикусываю язык. Я должен казаться приветливым сыном. Но почему тогда Чед даже не пытается казаться заботливым отцом? — Не притворяйся. Я не хочу его доводить — слова выходят сами; я не могу контролировать агрессию. Вот, в чём правда: я был призраком столько времени, но ничему не научился. Я не видел отца столько времени, но ничего не забыл. — Ты ненавидишь меня только потому, что я родился. Ты никогда не любил детей, верно? Делаю шаг вперёд. От адреналина вся боль ушла на второй план; я чувствую подъём сил. Отец щёлкает выключателем плитки и медленно оборачивается ко мне. И я узнаю это: его сжатые кулаки, выставленную вперёд челюсть. Ну, что ж, я сам напросился. — Твой отец издевался над тобой. — «Надавить на больное», — думаю я, — «то, что мне надо». Всего лишь. — Ты вымещал на мне свою детскую обиду? Свою злобу? Он тоже делает шаг вперёд. И я знаю — отец снова нанесёт удар первым. Но я должен его обхитрить. — Ты просто тупой, — шипит он. — Ты заслужил это, потому что ты тупой. Маленький. Ребёнок. «Надавить на больное», — думаю я. Отец тоже об этом знает. Потому что я был трусом. Раньше я уже был бы готов расплакаться. Но только не сегодня. Сегодня я сжимаю кулаки и первым наношу удар. Он попадает отцу в челюсть — я чувствую свой кулак на его лице. И меня пугает то, что это кажется приятным ощущением. — Я не утонул! — кричу я, пока бью отца — в бок, а затем он падает, и я ударяю его ногами по животу. По всему, что попадётся. — Я не утонул! — повторяю я тысячу раз, пока слова не теряют смысл и не становятся бессвязным воплем. Я отхожу на несколько шагов, стирая тыльной стороной ладони пот со лба. Отец кряхтит и пытается встать. И когда я оглядываю эту картину, я понимаю, что мне нравится то, что я сделал. Я насытился чужой болью, его болью, и я ощущаю своё превосходство над ним. Он жалкий. Я смотрю с вершины, а он — на полу в крови, так же, как и я когда-то. Я подумал, что выиграл, но на самом деле я лишь уподобился отцу. * Я снова люблю тебя и знаю, всё уже в прошлом, всё уже позади. ** Урок так и не был выучен, только насилие.