Строчки на салфетке

Ты взял отгул еще вчера, попросив Рогозину отпустить тебя на два дня. Отгулов за переработки набралось достаточно, так что с этой стороны все было нормально. Галина Николаевна конечно осталась не в восторге, но рапорт подписала без возражений, а вдогонку кинула понимающий взгляд. Возвращаясь домой по вечернему городу, ты чувствовал себя странно — двое суток без любимой лаборатории, при твоей запущенной форме трудоголизма, ну просто нонсенс. Хотелось не думать ни о чем, выспаться. Оказавшись дома, переоделся в теплый спортивный костюм и лег спать, мысленно пребывая в завтрашнем дне. Проснулся без будильника и аномально поздно — в двенадцатом часу. Пустота в голове сменилась ленивыми мыслями. Суетливо и бестолково метался по квартирке, собирался, пил горячий чай, терзал давно замерзший батон, чтобы приготовить бутерброды. Музыкальный канал, включенный наугад, ничем не привлек, ты, после пары клипов щелкнул пультом. Оставшееся время до выхода ты провел в тишине, нарушаемой далеким гулом трассы, проходящей неподалеку от твоего дома. Блестящий от дождя асфальт темнел под ногами, пока ты, съежившись от моросящих капель, шел к остановке. Листья, опадающие с деревьев, доверчивыми золотыми ладошками, устилали тротуары, заставляя прохожих поскальзываться и бормотать под нос ругательства. Ты же не обращал на это внимания, выискивая усталым взглядом автобус с нужным тебе номером. Спускаться в подземку не хотелось. Лариса всегда любила движение, куда-то ехать, что-то делать, ей не сиделось на месте, особенно, в последние месяцы жизни. Теперь ты может вспоминать то время спокойнее, прошло почти шесть лет, ты научился жить с чувством вины и болью от потери. Как бы там ни было — ближе сестры у тебя никого не нет, а сейчас ты остался один. Зайдя на заднюю площадку, ты вытащил из кармана мелочь, расплатился за проезд и стал смотреть, как дождевая вода стекает по стеклу, наперегонки, размывает очертания городского пейзажа. Выйдя на своей остановке, ты прошел к первому попавшемуся ларьку. Цветы, которые любила Лара, нашлись быстро. Десять белоснежных роз на длинных ножках, с плотными, восковыми листьями. В рюкзаке за спиной лежала коробка с вином, обычный тетрапак с размытым рисунком на боках. Ты не любил такое «пойло», но в память о сестре купил именно его. Не глядя по сторонам ты миновал ворота, выкрашенные в ярко-голубой цвет, направился вглубь, петляя между рядами, теряя равновесие на мокрых, прелых листьях. Кеды давно пропитались водой насквозь, но холода ты не чувствовал. Мысли, разумеется, только о ней, старшей непутевой сестре, так и не сумевшей выбраться из зависимости. Когда ты учился в десятом классе, Лара, уже нетрезвая, предложила тебе попробовать «словить приход». Ты тогда закатил скандал, сестра заперлась в ванной, оставив тебя сидеть под дверью и глотать злые слезы, мучиться от бессилия. Она не понимала, что ты и так чувствуешь все, что с ней происходит. Каждая ломка изматывала тебя и физически, и морально. Соседи, привыкшие к скандалам, даже, не вызывали милицию, только скорую несколько раз, примерно за полгода до конца. Ларку тогда откачивали, ты долго приходил в себя, а она уходила куда-то к своим. Возвращалась с вином и сигаретами, хрипло смеялась: «Пока поживу», вы курили в форточку, устроившись рядом на широком подоконнике. Оказавшись за открытой оградой, ты положил розы у памятника и сел на покосившуюся лавку. Все вокруг было усыпано листьями, некоторые, уже почерневшие, совсем раскисли, деревья, казавшиеся огромными, закрыли место упокоения. Ты был наедине с сестрой, и почти уверен, что сейчас она тебя видит. Усмехается, глядя на розы, одобрительно кивает на вино, которое ты налил в стаканчик и поставил к цветам. Тот день ты помнишь так четко, словно он был вчера. Ты искал сестру по уже известным адресам — несколько притонов, клуб, беседки в парке, квартира ее парня, коммуналка, где жила подруга. Безрезультатно. Лариса пропала. После запущенной коммуналки, с десятком «вмазанных в вену» ровесников, пошел домой. Устав от поисков, ты решил, что все, последний раз. Таких были сотни, каждый раз обещал, клялся. Своего рода зависимость. Тревога грызла изнутри, так ты не боялся только за сестру. Видел, что она сгорала, таяла на глазах. Любимый человек, разрушающий сам себя вызывал и ненависть, и жалость, и острую, непереносимую любовь. Было сложно, в минуты отчаяния ты понимал, что Тихоновой, как ты называл ее, злясь, осталось немного. Решив срезать путь, прошел двор по диагонали и минуя лавку, вздрогнул от хриплого: — Чё, Ваня, погулять решил? Девушка, сидевшая на лавочке, откинула с лица спутанные черные волосы и усмехнулась. В первые секунды тебе больше всего хотелось ее ударить. Но вместо этого, ты, бессильно сжав кулаки, плюхнулся на лавку рядом. — Какая же ты тварь… Я тебя по всем притонам искал, в морги звонил! — Не кипешуй, братик, — Лара улыбнулась, и ты сразу понял, что она приняла дозу. — Дура, ты понимаешь, что все?! Ты сдохнешь от передоза, в подворотне, тебя никто не спасет! Лара, тебе всего двадцать три, жизнь впереди! .. Вздохнув, ты закрыл лицо руками, пытаясь успокоиться. Наговорил лишнего, сам боялся сказанных слов, успел сжиться с осознанием трагедии. Но не привыкнуть. — Оставь, не трогай меня. Уйди, Тихонов! — Да пошла ты, — резко поднялся на ноги, не глядя на Ларису. Действительно, ушел. Устал бороться, надеяться, платить врачам, чтобы приводили ее в нормальное состояние, забирать из вытрезвителей, борделей. Детская привязанность и любовь сменились отчаянием. Ты вернулся домой, а через два часа прибежала соседка, перепуганная, с сеттером на поводке. Ларису нашли на той же лавочке, мертвой. Ее распахнутые широко и удивленно глаза, изломанная улыбка, бессильно запрокинутая голова, все тело, словно кукольное… Это видение еще часто преследовало тебя ночами. Как и вина, потому что не уберег, не смог спасти. Сделав еще глоток вина, проливаешь немного на себя, затем, встряхнув мокрой рукой, вытираешь ладошку об себя. — Прости меня, Ларик. Я не должен был тогда уходить, — вздыхаешь, глядя на фото. На нем она не такая изможденная, серые глаза смотрят ясно и весело, на Ларисе синяя рубашка, волосы заплетены, улыбается самыми краешками губ. Двадцать лет, фото на паспорт. И тем страшнее вспоминать ту, кем стала Тихонова буквально за год, опустившись окончательно. Худая, с выпирающими позвонками, ребрами и ключицами, спутанными волосами, пергаментной кожей, прожилками вен на лице, «дорожкой» на руках, в спортивной толстовке и каких-то древних джинсах. Брала поносить твои кеды, вечно мерзла и куталась в твой теплый свитер. Свой успела кому-то продать, о чем шумно сокрушалась. Отпиваешь еще чуть-чуть, остатки выливаешь на могилку, прямо в ржаво-желтые листья. — Надеюсь, тебе там хорошо. После этого, выходишь из ограждения, направляешься обратно, в цивилизацию. Коробка летит в мусорку, убираешь руки в карман, от резкого, порывистого ветра, становится совсем холодно. Иногда ты жалеешь, что много не успел сказать и сделать. Но потом, понимаешь, что по-другому быть не могло. Так сложилось, нужно жить дальше. После тишины кладбища город кажется слишком громким, ярким, большим. Где-то даже чужим, враждебным. Такое чувство длится недолго, ты вспоминаешь, что не один, и становится легче.