Строчки на салфетке

И кто вам скажет о том, Что никто не вернется? Над мертвым городом сон, Над мертвым городом солнце.

Раздался резкий хлопок где-то высоко в небе, и на землю, с упругим стуком, упали первые капли. Дождь, с мягким, ласковым шорохом набирал силу, прибивая полуденную пыль. Листья под настойчивыми каплями затрепетали, становясь яркими и сочными. Воздух потерял былую удушливость и позволил нормально дышать, впервые за последние несколько недель. Галина, даже не думая ускорять шаг, шла в том же ритме, подставляя под теплый дождь лицо и руки. Вода тут же остывала и заставляла кожу покрываться мурашками. Но все же это было приятнее изнуряющей жары, непривычной для Москвы. Платье промокало смешными кляксами, на светло-серой ткани они выглядели совсем черными, оставляя небрежные разводы. В босоножках давно противно хлюпало, а сейчас добавился еще и рыжий кладбищенский песок. Рогозина зацепилась ногой за переплетенные ветки какого-то колючего куста, беззвучно выругавшись, перешагнула и направилась дальше, сквозь старинные оградки с покосившимися крестами. Не замечая неприятно ноющих царапин на щиколотке. Остановилась внезапно, как будто налетела на невидимую преграду. Вздрогнула от запаха горящих автомобильных покрышек и сырой земли. Обернулась, почувствовав на себе чей-то взгляд — в простой черной ограде, прямо на могилке, сидел молодой мужчина. Черноволосый, лохматый, с обветренными губами и неожиданно добрыми глазами, он задумчиво растирал в пальцах комок сухой земли и чему-то улыбался. Белоснежная рубашка, черные брюки со стрелками ему шли, но было заметно, что эта одежда ему непривычна. Галя шагнула к нему ближе, положила руку на столбик ограды, не решаясь войти. — Слава… — А что, меня вот так и положили? В костюме? Рогозина машинально кивнула. — Только вот туфли, Галечка, я отдал. Женьке отдал, ему нужнее… У меня и ног-то нету, сама знаешь, — Слава покосился куда-то влево. — Вот и дождь перестал. Дышится хорошо… И действительно, прислушавшись, Галина поняла, что стало совсем тихо, дождь прошел и выглянуло солнце. Заиграло и запуталось в листве, где-то выше, в соснах, зашумел ветерок, по-настоящему летний и теплый. — Слав, а почему ты раньше не приходил? — вопрос сорвался с женских губ, прежде чем успела осознать. — То есть, я… Я ждала тебя, каждый день ждала. — Я тревожить тебя не хотел, вот и не приходил. А парни у нас каждый день рассказывали, как у близких дела… Но ничего, это не страшно, — мужчина провел загорелой ладонью по волосам. И только после этого Галина заметила в черных волосах седину, такую заметную на висках — как будто мелом присыпали. — Можно я тут, с тобой? Недолго, чуть-чуть совсем… — Ко мне нельзя, извини. Сама понимаешь, Галчонок, приказ — есть приказ, — он развел руками и улыбнулся, когда его жена присела на гравийную дорожку, спиной к его спине. Облокотившись на прогретые солнцем металлические рейки и обхватив себя за плечи. Они, не сговариваясь, как много-много лет назад, сидели молча, рядом, смотря в небо. По которому спешили курчавые, пухлые, как будто из мыльной пены, облака. — Слав, а как там тебе? Ну вообще? Все хорошо? — Все хорошо, обо мне не беспокойся. Представляешь, тут нет войны… Но мы с оружием, как и были. Мало ли… Галь, давай босоножки твои, замочек посмотрю. Слетают же, а ты так и бегаешь, — мужчина протянул руку к обуви, и Галина, передав пару, вернулась в прежнее положение. На душе было на удивление спокойно и мирно. С берез, с диким гомоном, сорвалась стайка ворон, словно оповещая, что уже пора. Срок вышел. — Галя, тебе надо идти. Иди, пожалуйста. Обо мне не думай. Не проси встречи, родная… Не надо. Иди, и пусть все будет хорошо, — напутствовал Слава, все же обернувшись. Он любовался Галиной в последний раз, смотрел, как она застегивает ремешки на босоножках, собирает волосы в привычный пучок обычной шпилькой. — Слав… — Рогозина протянула руку вперед, желая прикоснуться, ощутить его тепло, давно забытое и похороненное в памяти. Но он не дал, дернувшись в сторону. — Не надо, Галя. Прости меня, пожалуйста… Мы не знали, что никто не вернется. И я не знал, а должен был, — он говорил серьезно, грустно, но отчего-то улыбался, светло-светло. Его белоснежная рубашка изнутри засияла каким-то люминесцентным светом, опасно-пугающим, заставив Галину зажмуриться. Из-под закрытых век сами собой потекли слезы, странные, горькие и не прошенные — плакать не хотелось. А когда она открыла глаза, перед ней никого не было. Крест над могилой, без цветов и даже без травы и свежая, рыхлая земля.       Из пугающей, вязкой реальности сна удалось выбраться одним взмахом руки — женщина скинула на пол одеяло и неловким жестом задела угол прикроватной тумбочки, больно ударившись костяшками пальцев. Первые секунды Рогозина не могла понять, что происходит вокруг, пытаясь отдышаться и осознать, что все это было только сном. До ужаса реальным, но все же сном.       Осмотревшись, поняла, что лежит на собственной кровати, в спальне полумрак из-за плотных штор, купленных совсем недавно. Потирая ушибленную руку, Галина села на кровати, включила ночник. Старенькие, но удобные часы показывали половину пятого утра. Стакан с водой, оставленный с вечера, оказался как раз кстати. Сделав первый глоток, Рогозина удивилась: она всегда славилась своим самообладанием, вне зависимости от ситуации. Но почему тогда так дрожат руки и невозможно сделать глоток, чтобы не облиться? Почему именно сейчас, когда приснился плохой сон, которые Галина Николаевна никогда не принимала в расчет, называя играми разума и не более того. Вопрос остался без ответа. А высокий стакан вернулся на свое место к светильнику.       Понимая, что уснуть больше точно не получится, женщина вслепую нашла тапки и прошла на кухню, кутаясь в домашний халат. Перед этим заглянула в ванную умыться.       «И сколько лет прошло? .. Больше пятнадцати. И Слава приснился в первый раз за все эти годы», — воспоминания о коротком замужестве, чеченской войне и том страшном времени в целом Галина похоронила в памяти, позволяя себе жить настоящим. Не боясь, что события тех лет сотрутся — такое забыть было просто невозможно.       Механически, думая о своем, Галина поставила на плиту чайник, зажгла газ, отметила, что за окном необычайно красивый рассвет и распахнула окно — хотелось прохлады. Свежий воздух ворвался в комнату, чуть колыхнул легкую занавеску и задел мелодию ветра, перебирая звенящие трубочки.       Утро обычного, на первый взгляд, вторника, наполнялось смыслом — в каждом действии было больше жизни, чем когда-либо. Даже обычный ритуал заваривания чая казался чудесным и не лишенным особого очарования. Пока напиток настаивался, решила провести ревизию в аптечке — в кухонный шкафчик с лекарствами заглядывала крайне редко, как любой медик, полагая, что пройдет само. А на работе всегда была Валентина, неусыпно наблюдающая за самочувствием коллег.       Капли «от сердца» нашлись в самом дальнем углу и даже не открытые. Гале пришлось отсчитывать капли и глотать сладковато-острое лекарство. Потом, чтобы избавиться от привкуса, быстро запивать чаем и бездумно смотреть в окно. На розовые, яркие облака, золотистые лучи и оранжевую полоску у горизонта.       Чтобы не было соблазна скатиться в далекое, свинцовое прошлое, Рогозина перебрала в памяти тех, кому нужна здесь и сейчас, в полном здравии и твердой памяти, вспомнила, скольких усилий стоило ее отцу вернуть ее к жизни, какая на ней лежит ответственность на службе. Тут же припомнилась фраза из сна: «Обо мне не думай». Действительно, правильнее было не думать, не тревожить его в свою очередь причитаниями и тоской.       Значит, оставалось только одно — начинать жить по привычному ритуалу. Прямо сейчас идти и собираться на работу. Гладить рубашку под утренние новости, под криминальную сводку пить кофе, просматривать ленты социальных сетей, ждать водителя и служебную машину. А уже по дороге в офис наверняка будет очередной звонок от начальства с поручением особо сложного дела. Это все стоило того, чтобы жить.