Розарий

Нет мест более одиноких, чем лестничные клетки подъездов. Я стою и вдыхаю затхлый человеческий запах, смутные ароматы подгоревшей пищи, впитываю кожей их крики. Четыре двери на этаже бетонно-пластиковой коробки прячут проявления жизни. Тысяча человек стоит рядом, повернув ко мне свою спину. Они не хотят смотреть, знать или видеть. Они не хотят дышать тем же воздухом, любить то же, что люблю я, слышать принадлежащие мне мысли. Но они слышат, я уверен. Каждый шаг, что приближает меня к моей собственной защитной панцирной броне, висящей на дверных петлях, сопровождают взгляды, слетающие с тысячи затылков. Их уши заткнуты, чтобы их не тревожил звук, но серое желе в их костяных коробках резонирует в такт моим мыслям. Может, они отдали бы многое, чтобы не слышать этого. Если у них есть, что отдавать. Или они сказали бы, что многое готовы отдать, но не ушли бы дальше слов. Если они умеют говорить. Их голосовые связки деформировались, мутировали с течением веков, они не могут больше издавать тихих звуков. Они не умеют шептать, они не слышат тишины. Внутри них есть только деформированные эволюцией куски биоматериала. Внутри них осталось так мало, что, окруженный ими, я более одинок, чем был когда-либо. Шаг. Еще один за ним. Вдох. Выдох. Одиночество нежно кусает меня за сердце, впивается в него зубами, отрывает от него кусок с такой трепетностью, что мне приятно это ощущать. Только небольшую потерю чего-то невосстановимого. Быть может, лучшее из всех чувств, что с рождения доступны человеку. Уж точно лучшее из тех, что он способен сохранить, выжив в смертельно опасной схватке под странным именем "детство". Они кричат друг на друга. Они бьют друг друга. Среди них есть дети, но они уже ничем от них не отличаются. Я закрываю глаза и делаю еще один шаг вверх по ступеням. Я закрываю глаза - и двери исчезают. Каждая из них обращается затылком, пристально глядящим на меня белесым мертвым глазом. Живых среди них уже не осталось. Каждая жизнь, что была в них когда-то, на что-то обменяна, проедена молью насквозь и похоронена где-то между кусков биомассы, которые они зовут "органами". Еще один шаг - и я понимаю, что часть криков из тех, что я слышал, это обрывки того, что они называют музыкой. Какофония звуков, рваная, изодранная глотками и пальцами в клочья, истертая до дыр. Каждый звук разобран на части и собран в случайном порядке. Это часть их жизни. Быть может, в этой музыке они видят свое собственное отражение. И их совсем не пугает то, чем они когда-то стали. Они стремились к этому. К личным бетонным коробкам, к мелким подобиям себя самих, к показному сожалению о прошлом... Шаг. Еще и еще. Я останавливаюсь. Сквозь их звуки и запахи отчетливо пробивается один. Это и звук и запах одновременно, хотя и воспринимается какими-то другими органами чувств. Их нет у людей, потому им не было придумано названия. Это чувство не оказалось заключено в клетку слов, не покрылось плесенью генетических ассоциаций, не разбилось однажды о стену непонимания, озаглавленную "здравым смыслом". И это чувство говорит со мной... Я слышу тишину. Она тиха и пронзительна, она пахнет разлагающимися цветами в руке мертвого ребенка с улыбкой на губах. Она пахнет ядами и формалином, прогорклым маслом и еще не распустившейся сиренью. Желтыми листьями и лиловыми цветами. Сквозь все запахи и звуки она пробивается ко мне, будто специально ищет меня. И она находит. Я открываю глаза. Моя дверь точно передо мной, тишина провела меня к ней безопасными путями. Я выжил в наполненном чудовищами мрачном мире без света, прячущемся за моими закрытыми глазами. Но, как только я делаю еще один шаг, тишина начинает звучать тревогой. Ее вибрирующие нити осторожно касаются моей руки, щекочат уши и кожу у самых корней волос. Она говорит со мной, но она не говорит словами. Это пустое. Она не принадлежит этому миру, для нее не существует всего того, для чего людьми однажды в странном порыве были созданы языки. Она лишь передает мне глубину и степень тревоги. Она заглушает крики и запах. Я чувствую звон в ушах, когда вокруг меня смолкают все звуки. Я подчиняюсь тишине. Я беру тревогу как дар из ее рук. Я ищу комочек металла, открывающий любые двери. Я пользуюсь им лишь для того, чтобы открывать свою. За другими - лишь пустота, бетонные коробки и коробки органические, оболочки, мешки из кожи, наполненные биомассой, что некогда были людьми. Я открываю дверь. Моя дверь ведет не в бетонную коробку, не в пустоту и не в мою квартиру. Моя дверь ведет в скромный храм, который я выстроил для найденной мной богини. Ни больше, ни меньше. Я открываю врата храма и вижу богиню. Она стоит прямо передо мной, до нее мне не более пяти шагов, но я их не делаю. Руки богини, тонкие настолько, что я вижу сквозь них окружающий воздух, раскинуты в стороны, будто в желании обнять разом все окружающие стены. Мне страшно смотреть, как ее запрокинутая голова держится на настолько тонкой шее. Ее глаза не мигают. Взгляд направлен вверх. Я смотрю на ее взгляд и вижу, как его луч неспешно выползает из ее мутных зрачков, неверно и изгибаясь, он движется к потолку, спотыкается об него, пытается обойти, а потом - бьет насквозь. За пределами бетонной коробки - дождь. Богиня смотрит сквозь потолок, богиня видит небо, и на бесцветных губах ее застыла ледяная, но безумно теплая улыбка. До нее всего пять шагов. Но я стою. Я смотрю на нее, не в силах отвести взгляд. Я не могу видеть, но я чувствую, как небо грустно улыбается ей в ответ. До нее всего пять шагов. Я не слышу ее дыхания. Даже если тишина так и не вернула мне возможность воспринимать звуки этого мира, я вижу, что обтянутый пергаментной кожей доспех ее ребер не движется, выпуская и впуская внутренний ветер. Быть может, мир вокруг меня уже не существует. Быть может, я навсегда остался в янтаре последнего видения богини... Ее губы вздрагивают, а следом вздрагиваю я, скидывая оцепенение. - Представь, - я не знаю, действительно ли я слышу ее или читаю слова по губам. - На секунду представь себе, что ты высок. То есть, очень высок. Настолько, что встав в полный рост и подняв руку вверх, ты можешь достать до потолка. Что все пространство, отпущенное тебе для жизни, ты легко можешь ощупать руками... Она замолкает. Я делаю шаг, остается четыре. Улыбка богини искажается. Я не могу понять, становится она больше или меньше, но я вижу в ней тень безумия, искреннего и извечного, не обретенного сумасшествия, а того самого древнего безумия, что является самой глубоко скрытой и самой страшной тайной любой сохраненной жизни. Богиня пошатывается. Ее руки поднимаются вверх... Три, два, один... Я успеваю подхватить ее падающее невесомое тело. Пожалуй, для богов нормально поддаваться клаустрофобии, попадая в человеческий мир. Им полагается подходить к опасной грани безумия, им полагается все то, что считается странным или немыслимым для людей. С богиней на руках, я вновь начинаю шаги. Крышка бетонной коробки, разрисованная белыми точками, заменила нам небеса. Мы никогда не видели настоящих небес, а если и увидим - просто сойдем с ума от немыслимости открывающегося нам мира. Шаг. Одна из моих рук чувствует рельеф ее ребер, ощущает неравномерное биение сердца. Ее сердце бьется тише, чем у всех людей, что нас окружают. Ее дыхание слабее, мутнее взгляд, невернее движения. Но она жива. Шаг. А мы мертвы. Шаг. Мы пропили солнце, разменяли дождь на мелкие монеты. Нас не волнует побелка вместо звезд и пыльные ящики, куда мы сами убираем себя на ночь. Наша плоть потребляет пищу, двигается, смеется иногда, а реже - плачет. Но это лишь реакция биомассы, под которой у нас уже ничего не осталось. Мы мертвы, как скот, столпившийся у ворот бойни, как мертвы люди, что снимают одежду в прихожих газовых камер... Чем-то, что скрыто под кожей моих рук, я ощущаю жизнь в тебе богини. Это безумный узник, замурованный без пищи, воды и света. Безумный узник, бессмертный по воле неизвестных никому сил. У него уже нет сил молить о смерти или свободе. Спустя века заточения, эти слова ему уже не знакомы. Он забыл слова, свет одной единственной свечи способен ослепить и убить его разрывом сердца. Он не помнит, зачем, почему и чего ради, но, тем не менее, он все еще жив... Я опускаю богиню на диван. Она не двигается, но спустя несколько неверных вдохов, она протягивает ко мне руку. Я наклоняюсь, приближаю свое ухо к ее ссохшимся губам. - Расскажи, что тебе снилось, - я не слышу голоса, я будто бы лишь угадываю слова по шелесту, с которым размыкаются ее губы. Я закрываю глаза, слушаю ее дыхание. Слушаю неуверенный шелест ее сердца. - Мне снился город, - наконец говорю я. Богиня Клаустрофобии, Рака и Судьбы не двигается, но я чувствую, что она слушает. - Огромный город...