По неизвестному курьезу архитектуры все звуки кухни слышны в спальне юной синьорины Бьянкиты. Вилла достаточно просторна, чтобы можно было выбрать комнату поуютнее, но обитательница «слуховой» спальни не хотела бы переезжать отсюда. Шутите? Какая девочка устоит перед морем взрослых разговоров и секретов, которые так неосмотрительно раскрываются на кухне? Забавно первой в доме узнавать, что нынче готовится к обеду, как поваренок утопил разливную ложку в супе и чем заглушают запах жареной рыбы.
— Хорхе, бездельник, положи в сковороду картофелину!
— Зна-а-аю! — тянет в ответ разиня Хорхе, хотя резкий дух рыбьего жира уже заполоняет весь дом.
Бьянки любит слушать кухню. Особенно по вечерам, когда прислуга за поздним ужином перемывает кости друг дружке и господам. Иногда это бывает очень забавно, но только не сегодня. Этим вечером на кухне появилась новенькая горничная, и старая няня Мами с достоинством серого кардинала торгует фамильными тайнами.
Мами — почти что член семьи, она вынянчила и саму Бьянкиту, и Хаято находится на ее попечении, и не любить добрую толстую нянюшку невозможно. Но вот секреты она хранит хуже старого решета. Голос Мами звучит, кажется, над самым ухом:
— …А госпожа, почитай, дома и не живет, она всё больше по клиникам и курортам, бедняжка… Как первыми-то родами разрешилась — чуть Богу душу не отдала.
Бьянки не хочет слышать очередного рассказа о маминых болезнях и натягивает одеяло на голову, но это мало помогает, да и душно.
— Когда еще носила синьорину Бьянкиту под сердцем, все доктора кругом вертелись. Я сразу сказала: «Залечат молодую хозяйку!». И что ты думаешь? Вот уж девочке двенадцатый год, а госпожа всё тает на глазах. Моя матушка-покойница так говорила: «Родилось дитя в ноябре — свело на тот свет родича». Грех мне, а только в доченьку госпожа всё свое здоровье вылила…
Бьянкита шмыгает носом. Она обожает маму, и сейчас, вспоминая ее изможденное лицо с глубокими тенями под глазами, ее ноги, что, отекая, делаются толще, чем у Мами, она чувствует себя виноватой.
— А ведь господин ещё и наследника хотел. Как же благородному дону не иметь сына?.. Куда же ей, голубушке, второго ребеночка было рожать? Синьор иначе рассудил. Была здесь одна пианистка. То ли японка, то ли китаянка, словом, восточная кровь…
Бьянки утыкается лицом в подушку, а голос Мами все назойливее гудит в висках. Она уже знает, чем это закончится, и не хочет слушать дальше, но, даже зажав ладонями уши, слышит продолжение монолога.
— Уф, этот чай такой горький, что и худеть не захочешь!.. Ой, да какие кавалеры! У меня вон, кавалер бегает!.. Хозяин, значит, жену — на лечение, а сам — музыку слушать, да так, что в положенный срок хозяйке прямо в ручки младенчика передали… Все и решили, что это она в своих Швейцариях выносила ребеночка. Растит, как родного, когда здоровья хватает, а так-то оба они, мои птенчики, полусироты. Отцу недосуг, а маменька всё со смертью торгуется… Ведь музыкантша-то тоже недолго прожила, разбилась в горах. Говорят, помогли ей в пропасть повернуть. Кое-кто болтает, что хозяйка, из ревности, но ты не думай даже!.. Святая душа, Божья мученица…
Эти слова ранят Бьянки даже больнее, чем копание в родительских тайнах. Если бы она могла, она бы велела Мами умолкнуть. Высунуться в окошко и крикнуть в ночь «Замолчи!». Но Бьянки не может этого сделать, она лишь бессильно сжимает кулаки и крепко зажмуривает глаза, пытаясь удержать слезы злой обиды.
А ночной ветер колышет под окном пурпурные колокольчики наперстянки и ажурные зонтики цикуты. Это их с мамой хобби — опасные цветы и травы, которые лучше не трогать голыми руками. Они назвали свою клумбу «Сад Персефоны».
Мама всё реже может составить Бьянки компанию в их садике, и из последней поездки привезла в подарок старшей дочери красивую книгу «О свойствах трав» Мена. Трактат античного лекаря рассказывает о полезных и смертельно-опасных растениях, что цветут прямо за окном. Цветут и шепчут в ночной тишине вместе с Бьянкитой: «Замолчи, замолчи, Мами!».
Мами должна замолчать. Горечь чая для похудения скроет привкус…
***
— Это ведь была наперстянка? Врач констатировал смерть вследствие острой почечной недостаточности, а она и раньше принимала лекарства с дигиталисом. Весьма неосмотрительно было сочетать их с мочегонным чаем.
— Я не знаю, о чем ты говоришь.
Бьянки смотрит на оранжевые угольки электрического камина и зрачки ее сжались в маленькие точки, оставив лишь безмятежную зелень радужки. Такое обманчивое спокойствие гиблой трясины…
Гость внимательно всматривается в тонкое лицо Ядовитого Скорпиона и, как ни в чем не бывало, продолжает.
***
Младший братец снова нагрубил маме, которая только-только вернулась домой.
Неблагодарный волчонок! Он даже не имеет права на ее внимание, а смеет огорчать маму Бьянкиты.
Бьянки испекла для мамы печенье со сладкими каштанами и миндалем. А на отдельном блюде стынет выпечка с немного другими орехами. Теми, что роняет осенью «райское дерево» клещевина из колючих скорлупок.
— Угощайся, братик!
Юная девушка протягивает блюдо с печеньем, а на устах ее играет улыбка Марии Медичи.
***
— У Хаято крепкий организм, не так ли? Он лишь почувствовал тошноту, и даже при повторном отравлении не слишком пострадал. Быть может, стоило выбрать что-то посильнее?
— Откуда мне знать? — презрительно отмахивается девушка.
Тонкие пальцы бездумно берут с подноса печенье и крошат. Печенье с миндалем и сладкими каштанами.
Реборн качает головой и обменивается взглядами с хамелеоном. Жутковатая морда рептилии так же бесстрастна, как и лицо Бьянки.
Что же, здесь и вправду требуется нечто посильнее.
— А ведь есть еще и аконит…
Зрачки зеленых глаз вмиг расширяются, словно бездна распахивает свою пасть лучшему киллеру Италии. Но Ядовитый Скорпион улыбается:
— Я сделаю еще кофе, и ты расскажешь мне об аконите.
