Стезя

— Обязательно приходите еще! Доброго дня! — я гостеприимно улыбаюсь, пока дверь лавки не захлопывается за спиной довольного посетителя, а после устало вздыхаю и обмякаю за стойкой, утыкаясь взглядом в увешанную травяными букетами балку под потолком. Одна, две, три тоненьких разноузорных паутинки ютятся в углу. Бедные пауки, наверняка им тесно в такой близости друг к другу. Переселить бы мастериц в разные части лавки, и тогда бы уже не пришлось им за мух соперничать. Осталось бы только в паутиноплетении соревноваться. Не то чтобы мне особенно нравились пауки, но я обычно смахиваю при уборке только самые старые и изорванные их ловушки. Все-таки в чем-то мы немного похожи — я ведь тоже плету паутинки, только не мух в них ловлю, а сны. Возможно и они понимают наше сродство, а потому не расползаются куда глаза глядят и сидят все в одном месте. Может, даже сейчас соткали такое великолепие, чтоб подсказать мне идею для нового узора. Я щурюсь — без особой, конечно, надобности — и рассматриваю паутинки с чуть большим вниманьем, дабы лучше запомнить переплетенье серебряных ниток на каждом полотне. Выплету позже три разных, чтоб никого из ткачих-наставниц небрежением не обидеть, и развешу по помещению. Многие, в конце концов, уже спрашивали, продается ли подобный товар, а создавать свои поделки на продажу никто мне не запрещает. В сущности, мне вообще никто не сказал ничего об этом — я просто здесь: смешиваю чаи из личных запасов трав, регулярно перекупаю партию-другую товара у девиц-медоварок, раскладываю по полкам зачарованные сладости и… плету. Не только паутинки ловцов, конечно. Еще — паутинки ветерков, брелоков, браслетов, кулонов… Все, что я делаю, состоит в плетении, так что чем-то я и правда похожу на ткачих-паучих из темного угла своей чайной лавки. Просто потому что больше от меня ничего и не требуют, хотя прежде мне казалось, что я должна буду занять в иерархии Девичьего царства какое-то особое место. Но — нет. И никто, оказалось, этих особых мест не занимает. Все девицы просто находятся на своих местах, и оказывается — это все, что требуется ото всех нас. Оказывается, все так просто, что даже пугаться нечего. Царство заботится о тебе, твоей безопасности, твоем даре и его сохранении, а ты — ты просто существуешь и развиваешься, вкладываешь магию в новые занятия и делаешь волшебными обычные вещи. Помогаешь обычным людям, которые даже об этом не знают. Просто атмосферная чайная, просто душистые смеси, просто аутентичный декор. И ты сама — часть этого декора, этакая городская ведьма в юбке с клинышками и блузке-крестьянке. Читаешь за прилавком или одну за другой низаешь бусинки на паутинки вытканных тобою ловушек. Это и есть дело на благо Царства. Лада, когда увидела, что я тут понатворила с выданным мне под управление помещением, сказала, что девицы не плели ловцы снов последние дет двадцать — с тех пор, как умерла, не оставив наследницы, Тива Лилуай, единственная девица-американка, ведшая свой род от древнего индейского племени. Спустя пару дней она принесла мне из девицыной библиотеки дневник Тивы, и вот теперь я изучаю его дома по вечерам. А ведь прежде я совершенно не воспринимала всерьез слова Царь-девицы Медеи о том, что сестры Царства верят в существование всего. Девицы ничего и никого не отвергают, они не просто верят — они знают, что рядом есть и лоа, и кентавры, и кицунэ… Просто эти существа и духи раскиданы не по всей земле, а живут там, где им нравится и удобно. И их можно увидеть, услышать и осязать. На самом деле это самое удивительное и странное в том, чтобы быть девицей. Потому что из-за этого некоторые из них (нас) даже называют себя иначе — сестры, валькирии, чародейки, жрицы… Все зависит от того, из какой страны девица родом и к чему она привыкла в своем маленьком сообществе. Из-за этого одновременно хорошо и плохо, что я общаюсь пока что лишь с русскоговорящими девицами и иногда — с англичанками и американками. Однако мой английский оставляет желать лучшего, так что это проблематично… Из-за этого я и дневник Тивы осилить не могу уже столько времени. А ведь сколько можно узнать!.. Вдруг это поможет мне найти правильную дорогу? Может, так я смогу ненавязчиво помогать людям? Сплетать чайные ароматы между собой, чтобы успокаивать разбитые сердца и унимать скорбь — и сплетать паутинки нитей между собой, заплетая в них пожелания добрых снов. Я снова вскидываю голову на паутинки тонконогих ткачих и в задумчивости изучаю их работу. Посидеть так секундочку, получше отпечатать их в памяти… А то ведь сейчас под рукой и никакого блокнота нет. Вечером я сажусь намечать контур нового ловца на бумаге. У меня всегда так — сначала схема, а потом уж и воплощенье, где-то в родительском доме теперь и старые блокноты валяются, если мать их еще не выкинула. Впрочем, если и выкинула — невелика беда, от меня-подростка в таких вещах толку не было, я только за красивостями гналась. Это сейчас уже смотришь на выведенный узор и думаешь — а сочетается ли, а не вызовет ли кошмар, а не затянет ли ненароком куда не следует? Ловушки снов — вещь все же весьма опасная. Там и с маленькими-то иногда проблем не оберешься, если камни и стекло неправильно подобрать, а уж если ловушка большая — пиши пропало, только сжечь ее и останется. Хорошо, во дворе моего нового жилища костровая яма есть — я там все свои первые настоящие ловцы-то и схоронила. Новый ловец цвета нежной сирени, даже пахнет как будто ею. Впрочем, чего как будто? Ветви-то я сиреневые использовала. Оплела туго каждую веточку нежной пряжей, увязала их все в треугольник — и затянула тонкими волокнами одной из арахноткаческих паутинок. Теперь только стекло и перышки подобрать надо. Стекла и перьев же у меня в избытке. Чешские бусины я, правда, больше всего люблю, хотя на деле чешскими они не являются — их одна из девиц изготавливает, стекольщица хоть куда. Сама она родом из Пскова, но может тебе из стекла что угодно сплавить — и это при том, что использует для этого лишь свой дар. Плавкое стекло у нее — как змея у дудочницы, Лизавета только флейту свою достает, только мелодию наигрывает — и вот твой шедевр уже у тебя в руках. В этот раз я смотрю на лавандовые оттенки. Шарики, многогранники, перышки, лунницы, рыбьи хвостики — все это кропотливейшая работа, требующая огромного сосредоточения, и у меня даже фантазии не хватает, чтобы представить, как Лиза такое творит при помощи музыки, пусть та на самом деле и является заклинанием. Я-то ловцы свои руками делаю, даром что тоже наговоры на каждый узелок напеваю да руны голосом в каждый узорец впаиваю. Чего тут, спрашивается, такого волшебного, что двадцать лет никто этим не занимался? …надо бы сегодня вечером еще хоть пару страничек из заметок Тивы осилить. Вдруг да пойму? Когда ловушка готова, она больше смахивает на ветерок — так звенит, переливаясь лавандовыми листьями бусинок в свете лампы, что остается только усмехаться да глаза закатывать. Какая-то я не ведунья, а сорока, честное слово! Тут даже перья не помогают весь этот сияющий перезвон убрать — тоже ведь мерцают лиловым перламутром. Я вздыхаю, оглядывая творение рук своих, достаю те заговоры Тивы, что успела худо-бедно перевести да под себя заточить — и запеваю, поглаживая мягко волокна тонюсенькой — как настоящая — паутинки.

Приходи, ткачиха-мать, заплети мой страх в узор,

заключи в ловушку бесов, что мой возмущают взор!

Затяни потуже узел, спрячь мой разум от беды,

помоги мне спать спокойно, пусть и сны тебе чужды!

Мать-ткачиха, мать паучья, я зову тебя помочь,

так приди же, охрани же мой рассудок в эту ночь!

Ловушка мягко светится и сияет, пока я мурлычу полупереведенное-полупридуманное заклятье себе под нос, и благоухает сиреневым ароматом от веток-основ, затапливающим всю комнату. И вот все готово — оберег трепещет от невидимого ветерка, колышутся нежные лиловатые перья цзинвэй (спасибо птичницам за подарок), поблескивает тонкими волокнами заключенный в треугольник узорец с обязательным отверстием посреди. Я вешаю ловушку над кроватью, собираясь, как и обычно, испытать изделие на себе, и готовлюсь отойти ко сну. В комнате мягко и усыпляюще пахнет благовониями восточных колдуний, и усталость настигает меня быстро. Только до подушки — и я уже проваливаюсь в мягкий бархат спокойной пустоты, убаюканная легким перезвоном бусин своей ловушки, трепещущей на несуществующем ветру. Дзинь-дзинь. Скрип-скрип. Я плыву. Смешно, может быть, но во снах я часто плыву куда-то — или собственными силами, или на лодке, по знакомым ли рекам и ручейкам или где-нибудь на другом краю света. Однажды, помню, мне снилось, что я тону — и на другой день я чуть не утопла. Это было очень давно, еще до того, как прабабка начала попытки передать мне свой дар. Собственно, я и запомнила-то сон только из-за этого. А потом… потом оказалось, что это отголоски дара, перешедшего мне, когда мать от него отказалась. Так вот, я плыву, и в этот раз место совершенно не знакомо мне, но при этом откуда-то я знаю, что нахожусь в пределах Таймырского острова. Сама я не была здесь никогда и даже близко не подступалась к этой части России, но, вероятно, прабабка имела счастье оказаться в этих местах. Вопрос только в том, зачем я тут, и прабабкины ли это воспоминанья снова меня тревожат. Вспоминать о чем-то, что не было частью моей собственной жизни, я не люблю. Как будто в чужую шкуру влезаешь, вот что. Мне это не по душе совершенно, и кроме того, это отделяет меня от других девиц, которые спокойно учились у своих предшественниц и в ус не дули. В настоящее время я — единственная русскоговорящая ведунья, с которой случился подобный казус, и это не добавляет мне позитива. Однако… если я плыву по этим местам, значит, для чего-то мне это нужно. Я в затянутой коркой льда бухте, и лодка моя скользит как будто бы над замерзшей водой, что не может меня не радовать — это значит, что утонуть мне здесь не светит, и я могу чувствовать себя в безопасности. Но еще это значит, что сон пришел мне с какой-то целью. Не вещий, конечно, но… указующий? Дзинь-дзинь. Скрип-скрип. Лодка толкается у мерзлой земли, словно напарывается на стену, и я неуклюже переваливаюсь через бортик, чтобы дальше пойти на своих двоих. Оно и хорошо, чем дальше от воды, тем и лучше. Склон пологий, и потому движение впереди становится видно издалека. Кто-то мечется беспорядочно, слишком легко одетый для этой местности, и я, уверенная, что не буду никем замечена, тороплюсь приблизиться, чтобы узнать, в чем дело, и зачем меня все-таки занесло сюда. И, собственно… кто занес?.. Нахмурившись, на ходу как могу осматриваю себя — обычная длиннющая сорочка, пошитая под викторианский стиль, босые ноги, обкусанные ногти на руках, растрепанная коса… и тонкое белое волокно на широкой ленте. Останавливаясь, стряхиваю его, липнущее к пальцам, и понимаю, что это у меня… паутинка. Не моя шерстяная, упавшая с только накануне законченной ловушки, а настоящая. Паутинка Асабикаши, матери-ткачихи. Облизнувшись, скатываю волокно в малюсенький комочек — и еще пуще прежнего тороплюсь вверх по склону, чтобы узнать, кто там с ума сходит. Если уж мать-ткачиха так споро на мой зов явилась, это и вправду важно. Бегу, бегу, бегу… И слышу, как долетает до меня призрак перезвона стекляшек с ловушки, висящей над моею кроватью. Дзинь-дзинь. Скрип-скрип. Мечущаяся фигура становится больше и четче, когда я приближаюсь, и окружение ее обрастает деталями. Поднимаюсь я, оказывается, на маленький холм, где разбит лагерь, и на вершине холма этого — человек. Он скачет подле небольшого костерка. Пламя его кажется таким же холодным и слабым, как все вокруг, но все же каким-то образом продолжает трещать, жадно пожирая чахлые прутики, содранные с растущих неподалеку маленьких вялых березок. Человек же (какой-то мужчина — тонкие серые брюки, черная водолазка, изжелта-белый декоративный клык в ухе) отчего-то не раззадорить костер пытается, а потушить. Я останавливаюсь на почтительном расстоянии — все же боюсь, что меня как-то увидеть можно, потому что это явно уже не сон, а вполне очевидное путешествие — и наблюдаю за его беспорядочными попытками. Незнакомец и затоптать костерок пытается, и ветровкой его своей прибить — а пламя все рвется и рвется ввысь, захватывает тронутые инеем квелые травинки поблизости, пытается как-то выжить. Пока мужчина не хватает стоящее у его ночлежной палатки маленькое ведерко вполне современного вида и не заливает огонь водой. Я от неожиданности громко охаю, а костерок — пыхает в последний раз, шипит оскорбленно — и все-таки умирает. А незнакомец — оборачивается на изданный мною звук. Девичье колесо обжигает мое запястье — и я, задыхаясь от боли, подскакиваю на своей кровати. Дзинь-дзинь. Скрип-скрип. Глотая слезы от жгучей боли, я резко поворачиваю голову к колышущейся на несуществующем ветру ловушке снов и сразу же вижу — паутины в ее треугольнике заметно прибавилось. Только вот паутина то не моя, не мои это нежно-сиреневые шерстяные волокна. Это ткачиха-паучиха Асабикаши на зов в гости ко мне пришла, уважила меня за доброту к своим подопечным. Да еще не просто от кошмара охранила, а тропами сновидений аж на самый Таймыр провела. Только понять бы еще — зачем?.. Ночь за окнами растворяется, и в комнату робко вкрадываются предрассветные сумерки. Я слышу, как в ванной комнате шуршит забредший, видать, в дом от скуки банник, и осторожно сползаю с кровати. Раз уж проснулась — пора вставать, и неважно, во сколько накануне спать улеглась. В конце концов, в кровати о случившемся толком не поразмыслишь, для этого надо чай поставить да шоколад достать. Но, по крайней мере, и ловец снов по итогу толковый вышел, и полупереведенное-полувыдуманное заклятье все-таки у меня работает. Надо, надо дневник своей предшественницы-ткачихи полностью расшифровать! Сегодня вот и займусь.